На пороге дома стоял высокий худой старик: в правой руке он держал длинную трубку, левой опирался на толстую палку. У него был резко очерченный благородный профиль, свидетельствующий о его поразительной красоте в молодости. Теперь же его лицо было покрыто желтой морщинистой кожей, темные потухшие глаза лежали в глубоких впадинах.
Должно быть, это был он – отъявленный мот и гуляка: в его чертах ясно отражалась разрушительная работа пережитых страстей…
Он продолжал стоять в дверях, а девушка проскользнула мимо него в дом, чтобы отрезать хлеба нищему.
Время от времени старик затягивался из своей трубки и пускал густые облака дыма в благоухающий утренний воздух. В то же время он усердно высматривал бродягу, старавшегося увернуться от пытливого взора старого судьи.
Какая-то догадка вдруг мелькнула в голове Маркуса, и он тоже стал искать глазами нищего.
Ворота, приходившиеся против двери, были открыты наполовину, и Маркус со своего места видел, как за другой прикрытой половиной их какой-то человек, присев на земле и плотно прижавшись к доскам лицом, осматривал дом в широкую щель раздвинувшихся досок.
Изношенный костюм, измятая шляпа и клетчатые брюки были уже знакомы Маркусу со вчерашнего вечера. Когда же девушка вышла из дома с куском хлеба в руке, то из-за прикрытой половинки ворот выглянула голова с бородой и болезненным цветом лица, та самая голова, которую вчера Маркус собственными руками укладывал на мягкую подушку в гостеприимной солдатской комнате своей усадьбы.
Несчастный сегодня выглядел еще более жалким, и казалось, еле держался на ногах. Очевидно, бегство через окно потребовало от него неимоверных усилий и, глядя на эту слабость и беспомощность, смешно было предполагать, что он успел обшарить несколько комнат и унести дукат из самой дальней.
Маркусу было странно, что этот пропащий человек производил потрясающее впечатление на всех, кто приближался к нему…
Девушка быстро прошла через двор и, выйдя за ворота, внимательно огляделась, как вдруг вздрогнула и хлеб выпал у нее из рук. Затем эта "недотрога" поспешно протянула вперед свои прекрасные руки, чтобы поддержать пошатнувшегося парня. Словом, она действовала так же необдуманно, как вчера Луиза, маленькая прелестная сестра милосердия.
Маркус вдруг ощутил такую же злобу к этому "бродяге", умевшему так нравиться женщинам, какую он питал к лесничему с его навязчивой гуманностью.
В следующую минуту у ворот уже никого не было: оба исчезли за стеной! Слышно было только, как судья стучал палкой по каменному полу сеней, очевидно, ему было трудно возвращаться в комнату одному.
Но никто не приходил к нему на помощь!
Его бедная жена сама лежала больная, а гувернантка была, вероятно, увлечена рисованием или интересной книгой…
Маркус вышел из засады и быстрыми шагами направился к дому.
8.
Судья уже взялся за ручку двери, как услышал за собой чьи-то шаги. Он выпрямился, на сколько мог, и старался откинуть голову, размышляя:
"Неужели парень вздумал преследовать меня под кровом моего собственного дома?" – подумал он с некоторым беспокойством.
И в ту же минуту новый владелец усадьбы, едва сдерживая улыбку, очутился подле него и поспешил назвать свое имя.
Старый судья вдруг выпрямился во весь рост, как от электрического удара, сообщившего новую силу его одряхлевшим членам. И фигура его, действительно, приняла внушительный вид, хотя его поклон и светские манеры плохо гармонировали с многочисленными заплатами старого халата, болтавшегося на его тощем теле.
Он поставил трубку в ближайший угол и начал отгонять рукой от лица гостя табачный дым, не отличавшийся аристократическим благоуханием.
– Приходится курить самый легкий сорт! – произнес он с небрежной важностью. – Доктора настоящие тираны и даже не считают нужным спросить, в состоянии ли человек привыкнуть к запаху негодной травы.
Отворив дверь, он так торжественно пригласил гостя войти, как будто вводил его в какой-нибудь великолепный салон! На самом деле это была довольно большая комната, в глубине которой у стены стояла кровать. На ней лежала несчастная женщина, уже более года прикованная к ней тяжкими страданиями.
Вот и занавеси, которые служанка выгладила вчера вечером при помощи шишек из лесного домика! Белые как снег, они опускались красивыми складками вокруг кровати с высоко взбитыми подушками в таких же белоснежных наволочках. Такая постель могла бы стоять и в комнате избалованной знатной дамы.
Около кровати стоял круглый столик: на нем лежало несколько книг в красивых переплетах с золотым обрезом. Среди них находился, возвышаясь в хрустальной кружке, изящно составленный букет полевых цветов.
Значит, эта больная не была так несчастна и одинока, как воображал Маркус: у ее ложа страданий царили библейские сестры, из которых одна, которую он увидел первый раз с сетью в руках, сильная телом и духом, заботилась о ее пище, питье и прочих физических удобствах. А другая окружала ее прелестными безделушками, изделиями своих изящных ручек!
Она, вероятно, спускалась вниз нарядная, причесанная и надушенная, садилась у ложа страдалицы и читала ей из маленького томика избранные стихотворения какого-нибудь великого поэта, и таким образом освещала лучом былого величия мрак этой жалкой лачуги.
– Вот, дружок, господин Маркус, наш новый сосед! – проговорил судья, смягчая свой грубый голос в нежные мягкие звуки и намеренно игнорируя слово "помещик".
Маленькая женская головка с худым, прозрачно-бледным старческим лицом и выбившимися из-под ночного чепца седыми волосами, быстро, как бы в ужасе, приподнялась с подушек, услыхав это имя.
– Ах, сударь! – простонала старушка жалобным тоном и протянула ему свою узенькую руку, подергивавшуюся нервной судорогой.
При его появлении ее, очевидно, охватило чувство страха, что сейчас должно наступить мучительно ожидаемое решение их судьбы.
Маркус подошел к постели и почтительно поцеловал протянутую ему руку.
– Прошу любить и жаловать, сударыня, – произнес он с теплотой. – Будем жить как добрые соседи.
Больная с удивлением устремила на него большие, все еще прекрасные глаза, как бы не веря своим ушам.
Неужели это красивое честное лицо с добродушной улыбкой могло лицемерить, и улыбающиеся юношеские уста произносили ради приличия фразу, которая тут же будет забыта?… Нет, конечно, нет!…
Она радостно перевела дух и крепко пожала ему руку.
– Как любезно с вашей стороны посетить бедных людей… – начала она и умолкла, бросив робкий взгляд на мужа, который вдруг сильно закашлялся, – посетить семейство судьи на мызе! – быстро поправилась она.
– Да, и вообрази себе, Сусанночка, что случилось! – засмеялся судья. – Я думал, что бродяга осмелился лезть за мной в комнаты и выразил вслух это предположение. Оглядываюсь – и вижу господина Маркуса.
Старик опустился в старое скрипящее кресло против гостя, который по приглашению хозяйки сел на стул около кровати.
– В княжеском имении Гельзунген, которое я долго держал в аренде, я никогда не боялся быть обворованным! – продолжал судья, с болезненной гримасой потирая себе колено. – Там мы жили в бельэтаже, и дом был полон прислуги! Здесь же, в глуши, совсем другое дело: окна низки, а людей мало! Из столовой могут дюжинами таскать серебряные ложки, и никто этого не заметит, хватятся только при проверке всего серебра!
Маркус в смущении кусал себе губы, вспоминая о единственной паре ложек, которые вчера служанка так энергично отстаивала от посягательства своего верного товарища, предлагавшего продать их жиду.
Легкая краска появилась на бледном лице старушки, и она внимательно разглядывала свои, сложенные на одеяле, руки.
– Ну, того молодого человека, которого я сейчас видел у ворот, вам нечего бояться, – заявил помещик.
Он рассказал, как нашел его на дороге и приютил в усадьбе, и как тот потом скрылся, побуждаемый, вероятно, чувством гордости и стыда.
– Сегодня он мне показался еще более ужасным, чем вчера, – прибавил Маркус. – Я видел, как ваша служанка, вынесшая ему хлеб, вынуждена была поддержать его!
– Наша служанка? – спросила старушка, приподняв с подушки голову.
– Ну, да, Сусанночка, наша служанка, – произнес судья с ударением, и тем прекратил ее речь. – Я послал с нею несколько монет для этого человека! Однако, жаль беднягу! – проговорил он с искренним чувством сострадания и проведя рукой по своим редким волосам под бархатной шапочкой. – Если бы я знал это, я бы собственными руками поддержал его и дал бы ему убежище на мызе, вместо того, чтобы отгонять его! Судья Франц никогда не имел обыкновения прогонять тех, кто нуждается! Я велю привести его!
Судья хотел встать, но Маркус предупредил его.
– Позвольте мне пойти, господин судья! – сказал он.
Больная вдруг заволновалась и с испугом посмотрела на мужа.
– Послушай, милый, – проговорила она, – я не знаю, что у нас сегодня к обеду… да и надо подумать о том, чтобы дать ему хорошую, удобную кровать…
– Ну конечно, Сусанночка, – прервал он ее недовольным тоном. – И я не понимаю, чего ты волнуешься? Разве у нас не найдется этого! Вспомни, у судьи всегда находилась хорошая кровать, и все, кому приходилось ночевать у него, всегда восхищались его перинами! Не беспокойся о хозяйстве, дружок! С тех пор, как ты сама не можешь более присматривать за всем, у тебя ложное представление о нем! А между тем, все идет своим чередом, можешь быть уверена! И хотя нам пришлось отказаться от внешнего блеска, внутреннее довольство все-таки сохранилось!
Он на минуту замолк и в раздумье почесал за ухом.
– Вот разве с вином у нас выйдет затруднение, – продолжал он, – вином я не могу конкурировать с усадьбой, – прибавил он. – Проклятая подагра совсем замучила меня, и я, положительно не могу спуститься в погреб с больными ногами. А никому другому я, по принципу, не позволяю касаться моих вин.
– В таком случае позвольте мне выручить вас из затруднительного положения и предложить вам корзину вина из погреба вашей покойной приятельницы! – вмешался Маркус. – Ваша супруга также нуждается в вине, оно необходимо для укрепления ее здоровья, и я надеюсь, что она не откажется принять это маленькое приношение, как последний дар друга своей молодости!
С этими словами Маркус вышел и поспешно направился к воротам, все время думая о своем…
Даже сидя у постели больной, он, к величайшей досаде на себя, не мог отделаться от "глупых" мыслей…
"Недотрога", которая в саду при его появлении сдернула рукава так порывисто, словно уже один взгляд его на ее обнаженные руки был бы оскорблением, не задумываясь, протягивала эти самые руки, чтобы поддержать в своих объятиях нищего юношу…
Это ее движение неотступно преследовало его, раздражало до такой степени, что он рад был предлогу выйти из комнаты. Он с радостью ухватился за возможность принять на себя заботу о несчастных людях, не имеющих самого необходимого в жизни.
За воротами и далеко кругом не было видно ни души…
Незнакомец, должно быть, поплелся дальше со своими двумя пфеннигами, а служанка вернулась к своим домашним делам.
И при этой мысли, смешно сказать, Маркус радостно перевел дух! Но какое ему дело до того, что молоденькая крестьянка на чужбине протягивает руку помощи нищему крестьянскому юноше?!…
Возвращаясь в дом на мызе, Маркус внимательно рассматривал окна: гувернантка, наверное, скрывается где-нибудь. Но он не претендует на нее за это, потому что он первый выразил желание избегать ее по мере сил. И в самом деле, он не чувствовал ни малейшего желания видеть ее, но считал своей обязанностью познакомиться с нею, чтобы убедиться, что она из себя представляет. Писать он ей не собирался и сказал это только для того, чтобы рассердить девушку-служанку.
Может быть, гувернантка скрывается за одним из тех окон, что находятся по левую сторону двери. Эти три окна украшены изящными белыми гардинами и были достойны принадлежать к покоям высокомерной дамы.
Из трех окон, находившейся по другую сторону двери, одно было закрыто покосившейся ставней, а через два других была видна почти совершенно пустая комната с огромной печью, столом и несколькими стульями соснового дерева.
Очевидно, это была людская, служившая местом отдыха служанки, или, может, это была знаменитая столовая с бесчисленным множеством серебряных ложек?!…
Что-то белое шевелилось под низкой крышей, и Маркус поднял голову.
Из окна мансарды, приходившегося над входной дверью, развевалась от ветра белая кисейная занавеска. На подоконнике цвели чудесные розы, а на противоположной стене, оклеенной светлыми обоями, висело несколько картин.
Так вот где резиденция гувернантки!
Пусть она сегодня спокойно остается в своей келье: он совсем не расположен придумывать красивые фразы, к которым она, разумеется, привыкла в том кругу, где вращалась!
Маркус снова вступил в сени, усыпанные мелким белым песком.
Дверь в кухню была открыта, так что можно было видеть комнату с кирпичным полом, окна которой выходили в сосновую рощу.
Кухня госпожи Грибель, блистающая чистотой, едва ли могла сравниться с этой, на полках которой искрились и сияли уцелевшие остатки от прежней медной и оловянной посуды, безукоризненно вычищенной! По стенам, на полках высились глиняные вазы с полевыми цветами, белая как снег деревянная утварь, такая же мебель дополняли убранство.
Жена судьи недаром так беспокоилась насчет обеда: крошечный горшочек с супом дымился на плите. Два зарезанных, тощих голубя ожидали минуты, когда привычная рука отправит их на сковороду. Но привычной руки не было – в кухне царствовала невозмутимая тишина, нарушаемая только жужжанием залетевшего шмеля и бессильными ударами его крыльев в оконное стекло.
Само собой разумеется, что преданная горничная, имевшая "одно сердце и душу" со своей госпожой, постаралась уклониться от новой встречи с неприятным посетителем так же, как и обитательница мансарды!
9.
Вернувшись в комнаты, Маркус заметил следы слез на кротком лице больной, которая старалась скрыться от него за занавесками.
Судья пытался приладить к подставке три или четыре сигары, остатки тех, ради которых лесничему пришлось сегодня идти к еврею-ростовщику с кружевом в кармане.
– Ну, где же изволит находиться длиннобородый господин? – воскликнул судья при входе Маркуса.
– Его не было видно нигде, – ответил помещик, – служанки я тоже не заметил!
Судья, не поднимая глаз, как бы углубившись в свое занятие, буркнул под нос:
– О, она, конечно, занята обедом… и ничего не знает, куда он исчез!
Маркус заметил, что старушка отерла слезы, опять оросившие ее глаза.
Может быть, ей стала известна судьба кружева, которое, вероятно, было дорого, как последняя память прежнего богатства, которое спустил ее расточительный супруг.
Маркус ощутил чувство злобы к неисправимому старику и его сигарам, до которых он ни за что не прикоснется.
– Как искусно составлен букет! – произнес он, стараясь изменить печальное настроение больной.
– Еще бы, – заметил судья. – Над ним работали искусные руки! Моя племянница, которая теперь живет у меня, так замечательно рисует цветы, что едва ли кто может сравниться с нею в этом! Она очень утешает нас с женой, и я не жалею о деньгах, истраченных на ее образование. Она не то, что разные другие мнимые таланты, которые много раз заставляли меня выбрасывать деньги за окно на ветер!
– Да, мой добрый муж всегда считал своим долгом покровительствовать тому, кто видел свое призвание в искусстве, и его великодушие не раз бессовестно эксплуатировалось! – заметила больная, бросив на мужа взгляд, полный безграничной любви.
– Это были ошибки молодости, Сусанночка, дурачества, которые я, видит Бог, готов опять проделывать сначала, если бы только мне пришлось бы снова носиться по волнам светской суеты! – оживленно произнес старый судья. – Хорошо нестись по воле этих волн даже с этими ногами, сделавшимися жертвой проклятой "Оленьей рощи", лежащей, кажется, на пути всех сквозных ветров! Ну, да еще не все кончено, только бы вернулся из Калифорнии мой золотой мальчик…
Он не договорил, заметив, что жена поспешно спрятала лицо в подушку, и без того смотревшая все время куда-то в сторону.
Он в смущении потер подбородок.
– Да, что я хотел сказать… – снова заговорил он. – Ах, да… Когда умер мой братец, незадолго перед тем схоронивший жену, он оставил мне бедное маленькое существо, называвшееся Агнессой! Мой брат никогда не был баловнем счастья, и мне, как опекуну маленькой сироты, немного было хлопот с наследством: у крошки ничего не осталось! Тогда мы, я и Сусанночка, приютили эту милую девочку и полюбили ее, как родную дочь! И мы не раскаивались в этом! Когда же моя бедная жена слегла от своих нервных страданий, мы вполне узнали, какое сокровище была наша Агнесса! Она бросила свое великолепное место во Франкфурте и приехала в эту глушь, чтобы ухаживать за больной теткой!
– Агнесса – ангел! Она жертвует собой для нас! – живо и возбужденно заговорила старушка, будто стараясь воспользоваться случаем представить в ярком свете заслуги девушки. – Она так закабалила себя, что…
– Ну, дружочек, ты преувеличиваешь, – тревожно перебил ее судья. – Конечно, ей у нас не так весело, как в доме генерала фон-Гузек, но…
Бросив взгляд на рабочий столик, стоявший у окна, он прибавил:
– Гм… Шляпы и перчаток нет здесь!… Значит, она опять ушла в лес за цветами, а мне очень хотелось бы познакомить вас с нею!
– Барышня, вероятно, избалована своей предшествующей жизнью! – заметил Маркус с неприязненной улыбкой.
– Избалована, как может быть сама хозяйка дома! – сказал судья. – Вы подумайте только: обеды, вечера, театры, собственная горничная, выезды в великолепных экипажах! – перечислял он по пальцам. – Агнесса очень красива, прекрасно держит себя и чудесно играет на рояле! Боже мой, как это меня мучит! – прервал он сам себя. – В Гельзунгене у меня был инструмент, стоивший тысячу талеров, многие из знаменитых виртуозов, посещавших меня, играли на нем, а теперь он стоит у разбогатевшего фабриканта, и полдюжины его отпрысков бренчат на нем… Я прихожу в отчаяние при этой мысли, но что было делать? Пришлось расстаться с этим дивным инструментом! Хотелось бы мне, чтобы вы услышали эти звуки! Под руками моей племянницы они потрясали душу: я с наслаждением слушал даже ее упражнения! Ах, вы, должно быть, не поклонник музыки? – спохватился судья, заметив насмешливое выражение лица помещика.
– Вы не ошиблись, – откровенно ответил Маркус. – Очень уж много дам, играющих на фортепиано: после каждого обеда, на любом вечере, в заключение открывается это орудие пытки! И я привык браться за шляпу, как только какая-нибудь дама усядется за рояль!
Судья принужденно засмеялся, а его жена возразила с серьезным видом:
– Поверьте, если бы вы услышали игру Агнессы, вам не пришлось бы бегать от инструмента и навязанного вам удовольствия! Наше милое дитя не занимается исключительно музыкой, ее жизненная задача…
– Но, дружок, я уже сказал, что Агнесса также превосходная художница! – быстро и с видом нетерпения прервал ее судья.