Как бы ни был строг пропуск в гарем, киры Эстер он не касался никогда. Давным-давно, сразу после смерти валиде Хафсы Айше султан Сулейман за что-то дал этой еврейке такие привилегии, каких не было ни у кого. Она приходила и уходила, когда хотела, вернее, когда ее звали или у киры были интересные для султанши новости.
Больше всех еврейка бывала у Хуррем Султан, что не могло не вызвать подозрений остальных. Причем было понятно, что их связывает какая-то тайна. Никому невдомек, что тайна эта касалась самого султана и его матери, а Хуррем Султан просто была хранительницей секрета.
Связь с еврейкой Хуррем передала дочери, о тайне ничего не поведав. Не рассказала и сама Эстер, как ни пытала ее Михримах, как ни хитрила, ответ был один:
– Этого я не знаю. Говорят, что султанская семья чем-то обязана той семье, которая воспитала меня.
Все, дальше Михримах двинуться не удалось. Похоже, и сама Эстер не знала большего, но ее вполне устраивало свое особое положение при гареме. Ловкая, всезнающая и умеющая хранить не только свои секреты, к тому же свободно передвигающаяся по Стамбулу и имеющая много родственников и знакомых по всей Европе, Эстер была просто незаменима для Михримах, особенно в такой щекотливой ситуации, которая сложилась в этот раз.
Удивительно ли, что Михримах ждала прихода киры, как птицы ждут прихода весны?
Ждала не зря…
Уже через несколько дней кира Эстер, выложив перед Михримах Султан драгоценности, тыкала в них пальцем и шептала:
– Леон Верньер, он дальний родственник Нурбану Султан. Раньше служил у венецианского посла, но потом перешел к ней.
– С кем был связан?
– С Леонардо Витторио и Эстебаном Санчесом, оба и сейчас при посольстве.
– Это они?
– Думаю, да.
– Надо за ними проследить.
Кира кивнула:
– Уже делают, госпожа. Купите вот эти, – она подняла крючковатыми пальцами парные браслеты изумительной красоты.
– Да, пожалуй…
Наверное, предложи Эстер приобрести все драгоценности, Михримах, не задумываясь, сделала бы это. Ее мысли витали далеко от комнаты, где они сидели.
Итак, секретарь Нурбану был тем самым человеком, который написал одно из писем от имени Мустафы. Как узнать, служил ли он сам у шехзаде? Наверное, служил, если имел доступ к печати Мустафы.
Михримах вдруг стало жаль старшего сводного брата, Мустафа был весьма достойным претендентом на трон, конечно, он сам все время напрашивался на неприятности, сначала вел себя так, словно не сомневался, что вот-вот станет следующим султаном, а потом и вовсе точно уже стал таким. И если в Манисе ему было простительно, слишком молод, то в Амасье так поступал взрослый мужчина, который не мог не отдавать себе отчет в поступках и не понимать опасности и преступности своего поведения.
Мустафа заслужил, чтобы его самоуверенностью воспользовались! – решила Михримах. В конце концов, отец сказал, что он причастен к смерти Мехмеда. Значит, получил свое. А Баязид?
Однако сейчас Михримах волновали больше не Мустафа с Баязидом, а смерть Рустема-паши и брат Селим, который вот-вот станет султаном. Она знала, что если получит доказательства вины этих самых Леона, Леонардо и Эстебана к смерти мужа, то сделает все, чтобы они сгнили в тюрьме!
Но Селим… Знает ли он, что рядом с его обожаемой Нурбану находится человек, который погубил братьев? Знает ли сама Нурбану о том, что ее секретарь связан с послом?
Постепенно крепла мысль, что не только знает, но и сама связана. Нурбану венецианка, а венецианцы хитры и прозорливы, они много лет подкупали Ибрагима-пашу, да так ловко, что тому казалось, будто это он определяет внешнюю политику, а в действительности сначала Андреа Гритти, а потом оставленные им люди держали мудрого великого визиря на крючке.
От матери Михримах знала о роскошном перстне, полученном Ибрагимом-пашой в дар от Гритти-старшего. Дож Венеции раскошелился на подарок, который стоил его собственного трехлетнего жалованья. Видно, много получила Блистательная Синьора Венеция взамен. Взаимно получали и Ибрагим-паша, и венецианцы, которые при нем довлели в торговле Османской империи.
У Османов правило: на рынках Стамбула торгуют турки, и только они, но товар поставляют другие, чаще всего именно иностранцы. Хуррем Султан не раз и не два говорила о взяточничестве любимого визиря султану, но тот только отмахивался или посмеивался, мол, в мою казну деньги собирает. Да, так и было, все имущество казненного чиновника переходило в казну султана, потому взятки с иностранцев поощрялись.
Ибрагима-пашу Сулейман казнил вдруг, этого не ожидал никто. Было за что казнить, но Ибрагиму много лет прощалось то, за что вдруг поплатился. Так бывает: последняя капля способна переполнить чашу и пролить ее содержимое потоком. Но была еще одна странность, которая тогда Михримах странностью не казалась.
Незадолго до Ибрагима погиб Андреа Гритти. Конечно, он вмешался в дела Венгрии и пострадал, но туда венецианец попросту уносил ноги, будучи в Стамбуле обвиненным в многочисленных злоупотреблениях. Почему всесильный визирь не защитил приятеля? Не мог или не захотел?
И сам Ибрагим за год до своей гибели вдруг поменял пристрастия – вдруг заключил договор с Францией о том, что именно она будет иметь все преимущества, которые раньше были у венецианцев. Все суда в Золотой Рог должны приходить под флагом Франции.
Михримах вдруг обожгло понимание, что и Ибрагим-паша когда-то мог поплатиться за то, что сменил источник взяток. Венецианцы предательства, тем более тех, кому так щедро платили, не прощают. Вдруг они представили Повелителю доказательства подкупа великого визиря? Чем больше думала, тем больше запутывалась, тем страшней становилось.
Михримах вдруг поняла, что мать могла знать если не все, то многое, столько лет боролась сначала против Ибрагима, потом против неведомой силы, вернее, ведомой, но невидимой. Начало казаться, что и Хуррем Султан тоже отравили венецианцы. Вполне возможно…
Если так думать, то жить страшно, но не думать не получалось.
Кира Эстер принесла плохие вести. Да, секретарь Нурбану Леон связан и с Леонардо, и с самим послом, но, похоже, Нурбану-султан об этом знает. Шехзаде Селим? Скорее нет, ему все равно. Нурбану старательно занимает супруга совсем другими делами, сама она уже немолода, а потому может быть у наследника только советчицей, Селим не Сулейман, он любвеобилен, но Нурбану старается поставлять ему на ложе каждый день новую наложницу, чтобы не привык к одной.
– Куда потом деваются девушки?
– Неизвестно.
– Но ведь, чтобы покупать все новых и новых красавиц, нужны большие деньги. Откуда они у Нурбану-султан? Узнай.
– Уже узнали. Именно оттуда, откуда вы и подозреваете, как и хорошие вина.
Нурбану сознательно спаивает и развращает шехзаде, которому родила сына? Да, это ей выгодно. Если Повелитель поймет, что сын слишком никчемен, а внук вполне готов править, он может передать трон сразу Мураду. Тот уже достаточно взрослый и хорошо образован. Тогда Нурбану сразу станет валиде.
А Селим? Ему достаточно хорошего вина, приятной беседы и красивой наложницы. Нет, однажды он очнулся и сумел победить брата Баязида, но лишь однажды.
Вот уж кому выгодны все несчастья султанской семьи – венецианцам и их ставленнице Нурбану-султан! Если это дело рук венецианцев, то лучшего султана, чем Селим с его любимой наложницей Нурбану, не найти.
– Следить за этими тремя, глаз не спускать, но и не перестараться, чтобы не поняли, что за ними следят. Я должна иметь веские доказательства, что именно они убили моего мужа, а еще, что через своего секретаря Нурбану связана с венецианским послом.
– Как прикажете, госпожа.
В ладонь киры перекочевал большущий перстень и мешочек с золотыми монетами. Любой труд должен быть оплачен, особенно шпионский.
Но когда еврейка удалилась, Михримах снова одолели сомнения. Нет, не в виновности или невиновности этих людей, не в том, что Нурбану связана с венецианским послом, а в том, что она сможет что-то сделать. Когда-то Хуррем пыталась доказать Повелителю, что его любимца активно подкупают, но султан только посмеивался. Ни взятки, ни связь с Венецией не считались преступлением.
Ей вдруг стало плохо от мысли, что и самому отцу выгодна никчемность сына. Селим, который находился под влиянием жены и винных паров, хотя и расстраивал султана, но был удобен, поскольку не замышлял сместить его с трона и отправить на вечный отдых, как отправлялись прежние султаны. Даже если человек болен, тоскует по своей жене, мечтает встретиться с ней в вечности, он все равно не хочет умирать.
Не хотел и султан Сулейман, тем более вот так – в своей постели, будучи беспомощным. Нет, он еще всем покажет! Вот встанет и…
Повелитель вдруг задумал идти в поход. Сама Михримах тому тоже поспособствовала, но не надеялась, что решится.
Кира разыскала того, кто продал яд Витторио и Санчесу. Конечно, прошло почти пять лет, но те, кто занимается ядами, занимаются этим всю жизнь. Мало того, оказалось, что Леонардо Витторио под именем Латифа был поваром на кухне в доме у Рустема-паши и Михримах Султан! А теперь он якобы повар в посольстве. Что ж, там тоже любят вкусно покушать.
Цепочка замкнулась.
"Я предам их в руки Повелителя, когда вернется, – подумала Михримах и почему-то добавила, – если вернется".
От этой мысли стало не по себе, в глубине души дочь уже понимала, что не вернется, что слишком слаб, слишком болен, чтобы выдержать далекий и долгий поход.
А еще понимала другое: даже если сегодня расскажет все Повелителю, тот ничего не станет делать, чтобы наказать виновных, а уж тем более заказчиков убийства. Кого наказывать – любимую наложницу единственного оставшегося в живых сына? Но Селим мог бы не догадываться о том, что творит Нурбану.
И все же главное не в этом. Султан болен, его дни сочтены, это знали все, кто видел султана чаще раза в год. От его имени управлялась империя, но сам Сулейман после казни Баязида словно начал умирать. Но умереть немощным и безвольным в своей постели блистательный султан, тот, чье имя вызывало трепет в стане врагов, кого опасались и император Великой Римской империи Карл Габсбург, и персидский шах Тахмасп, и египтяне, и Гиреи в Крыму, не мог! Великие полководцы погибают в боях или хотя бы умирают в походах.
Михримах вдруг поняла, что это даже важней расследования. Нет, султан ничего не узнает, пока не вернется из похода, в который его еще нужно вынудить отправиться. А если не вернется? Там будет видно.
Однако последний поход на Мальту, в котором Повелитель не принимал участия, провалился, и остров не взяли, и знаменитый Драгут погиб. Одни потери.
У Сулеймана невыносимо болели ноги, это беда многих султанов, султан Мехмед Фатих тоже страдал от подагры и умер в походе, приняв слишком большую дозу обезболивающих. А может, так и лучше?
Мысль была страшной, но упорно возвращалась. Мысли вообще имеют такое свойство – чем больше их гонишь, тем чаще приходят в голову. Эта уже не отпускала: Повелитель должен уйти в поход!
Конечно, это не ее дело, к тому же после казни Баязида Михримах сознательно отдалилась от отца, они редко беседовали, даже редко виделись.
Жестоко, однако Михримах принялась буквально закатывать истерики отцу, почти требуя, чтобы тот сделал, наконец, усилие и отправился в поход! Нельзя верхом? Можно ехать сидя или даже лежа в паланкине, но войско должно знать, что Повелитель с ними.
Получилось, Сулейман отправился в свой тринадцатый по счету, последний поход…
Последний поход
Сулейман болел уже постоянно. Изо всех сил старался, чтобы этого не замечали, редко появлялся перед народом, но если это приходилось делать, то его пудрили и румянили, тщательно подбирали цвета одежды, чтобы не была так заметна бледность.
Повелитель больше не ездил верхом, не гулял по саду, не интересовался делами в Диване, для этого есть великий визирь. Чаще всего сидел в одиночестве в своих покоях и о чем-то размышлял.
Не надо быть провидцем, чтобы понять, что вспоминает свою жизнь и правление, оценивает их и пытается найти себе оправдание. Удивительно, но если человек ради власти казнит сразу два десятка родственников, включая младенцев, ему поставят это в вину единожды, но если казнит троих с разницей в несколько лет, то вина возрастет многократно. Хотя нет, не троих – десятерых, к Ибрагиму-паше, шехзаде Мустафе и шехзаде Баязиду следовало прибавить и их семерых сыновей.
Наверное, его осуждали за то, как сделал это, и за то, почему. А еще за то, что казнил достойнейших, оставляя менее достойных.
Даже Михримах не желала понимать, она не простила отцу казни Баязида, не желала говорить об этом, удалилась в свой дом и не вернулась в Топкапы. По-прежнему занималась делами Фонда и даже гарема, но делала все, чтобы при этом не встречаться с отцом и не разговаривать с ним.
Это было нетрудно, султан распорядился закрыть покои Хуррем и жил теперь в двух своих комнатах, почти не выходя.
Болел и правый, и левый бок, накатывала дурнота, но сильней всего болели ноги, так сильно, что временами даже падал в обморок. Тогда вспоминался султан Мехмед Фатих, заглушавший боль в ногах (подагру) снадобьями, от них и погибший прямо в походе.
Однажды вспомнив об этом, усмехнулся: может, и самому пойти в поход? Снадобья он уже принимал, причем боль отпускала ненадолго, лекарств требовалось все больше, а перерывы спокойствия становились все меньше.
И все же бывали дни, когда Сулейман чувствовал себя лучше, тогда требовал, чтобы пришел внук – шехзаде Мурад, старший сын Селима. Умный, красивый молодой человек чем-то напоминал Сулейману Ибрагима. А еще в нем было что-то от Хуррем. Может, потому султана так тянуло к этому шехзаде?
Но было в Мураде и то, что отталкивало, – его похожесть на отца, шехзаде Селима. Нет, не внешне, Мурад взял многое от красавицы-матери, но характером странен. Молодой, красивый, прекрасно образованный принц, на которого заглядывались все, словно старик, равнодушен ко всему.
Поняв, что внук безразличен даже к охоте и женщинам, султан встревожился, вызвал к себе Нурбану, накричал на нее, чего никогда не делал. Та все поняла правильно: Повелитель готов оставить трон внуку, если тот будет достойней своего отца. Это устраивало Нурбану куда больше, чем главенство в гареме пьющего Селима, все же главная женщина империи – валиде, мать правящего султана. Если трон будет передан ее Мураду, то и ждать ничего не нужно, сразу попадешь в валиде.
Нет, между султаном и наложницей его сына тайного сговора не было, просто он выказал свое недовольство внуком, рожденным ею, Нурбану ухватилась за эту мысль и сделала все, чтобы положение исправить.
Она сделала многое, чтобы Мурад получил прекрасное образование, теперь предстояло разбудить молодого человека. Тогда и была куплена красавица Сафийе, венецианка, тоже из рода Баффо, из которого была и сама Нурбану, в прошлом Сесилия Баффо. Нурбану не призналась султану, что у Мурада своя проблема, он не пил, как отец, зато пристрастился к дурманящим средствам.
Задача отвлечь шехзаде от дури и разбудить в нем страсть и была поставлена перед юной умопомрачительной красоткой Сафийе. Красотка оказалась строптивой, то есть принца разбудила, но пожелала стать его законной супругой, а до тех пор делала все, чтобы не забеременеть.
Пришлось откровенно сказать ей, что без наследника не будет и трона, а такового может родить другая… Мурад, конечно, влюблен в строптивую красавицу, но одно дело быть влюбленным, а другое зачинать детей. Это можно и без сумасшедшей любви, просто по минутной страсти. Сафийе все поняла и "исправилась", но родила одну за другой двух дочерей.
Нурбану решила больше не рассчитывать на капризную венецианку и принялась подсовывать сыну других. Тот действительно "проснулся" и теперь попросту не вылезал из гарема, наслаждаясь объятьями самых разных красавиц, но при этом неизменно возвращался к своей Сафийе. Околдовала…
А правнука султан все же дождался. Не надеясь на мужское потомство Селима, он выдал замуж его дочерей, Эсмильхан-султан за Мехмеда-пашу Соколлу, которого намеревался сделать великим визирем. Подарил на свадьбу роскошный дворец, осыпал золотом, дал множество привилегий, просил только об одном:
– Родите мне правнука. Чтобы умный был и способный.
Мехмед-паша и Эсмильхан расстарались, внучка сразу забеременела, повитухи говорили, что сын будет.
Мехмед-паша стал великим визирем и сераскером (главой) нового, тринадцатого по счету, похода султана Сулеймана. Султан давно сам не бывал в походе, непонятно, как и сейчас выдержит, потому что на коне уже не держится, из-за головокружения может случиться беда, но одно известие, что поход возглавит сам Повелитель, подняло боевой дух армии.
Османы только что провалились на Мальте, при осаде крепости погиб Драгут – надежда флота, Повелитель даже приказал не упоминать этот остров в разговорах ни под каким предлогом. Приказание выполнили, словно ни Мальты, ни похода на нее не существовало. Конечно, ошибок при попытке захватить остров было допущено столько, что их хватило бы на несколько лет и походов, но упрекать султан мог только себя. Если хочешь, чтобы все было по-твоему, – делай сам.
Может, потому он решил идти на Максимилиана?
Так думали многие, но Мехмед-паша, общавшийся теперь с султаном ежедневно, понимал другое: Сулейман просто не желает умирать в своей постели беспомощным стариком. Это означало бы не просто физическую смерть, но и смерть моральную. Побед давно не было, последний поход был одного сына против другого, на Мальте провал… Пока он жив, все помнят славную победу под Мохачем, захват Родоса и Белграда, то, что Сулейман закончил, наконец, противостояние с Тахмаспом, вынудив того подписать договор… Пока он жив, не смеют вспоминать неудачи и казни, но стоит умереть…
Чтобы вспоминали победы, умереть нужно в походе. Настоящий правитель-воин только так и умирает.
Все это понимал умный Мехмед-паша, но это означало, что у великого визиря неизмеримо прибавлялось проблем. Помимо обязанностей сераскера похода, он должен еще не просто создавать условия Повелителю, неспособному из-за болезни держаться в седле, но и сделать все, чтобы армия не догадалась о физической слабости своего султана.
Впервые в жизни Сулейман уходил в поход не в седле, а прячась за шторками паланкина. Его так и везли всю дорогу – на мягких подушках в паланкине, который опускали до самой земли перед входом в шатер, чтобы дильсизы могли подхватить Повелителя под руки и проводить на ложе. Больные ноги не держали, султан больше лежал, чем даже сидел, но упорно отказывался даже обсуждать возможность своего возвращения.
Мехмед-паша Соколлу вынужден был терпеть, создавая условия для такого участия в походе, но он не ворчал, понимая состояние султана, знавшего куда более блестящие времена. Старость ждет каждого, кто сумеет до нее дожить, стоит ли осуждать желание великого человека умереть великим, а не немощным. Если сил не осталось, требовалось хотя бы делать вид, что они есть.