Глава 10
Элинор с большой тревогой наблюдала за подавленным состоянием своего гостя. Радость от его приезда для нее омрачилась тем, что сам он, казалось, не испытывал от этого почти никакой радости. Было ясно, что он несчастен. Элинор объясняла его депрессию прежним чувством, которое, без сомнений, она когда-то разбудила в нем, хотя почему он не спешил с признанием, было ей непонятно. Она стала волноваться, а любит ли он ее по-прежнему? Уверенность таяла с каждым часом. Былая нежность в его взоре появлялась лишь на миг, и снова уступала место холодности.
На следующее утро он спустился к завтраку раньше, чем миссис Дэшвуд и Маргарет. Элинор уже была в столовой, а Марианна, всегда готовая содействовать их счастью, насколько это было в ее силах, поспешила под каким-то предлогом оставить их наедине. Но не успела она подняться и на несколько ступенек, как хлопнула дверь и, оглянувшись, к своему удивлению, увидела, что Эдвард вышел в коридор следом за ней.
– Пойду, проведаю своих лошадей в деревне, – сказал он, – так как вы еще не готовы к завтраку, я скоро вернусь.
Эдвард вернулся в прекрасном расположении духа. По пути он не мог отвести взгляд от уютных уголков Бартона, которые чередовались один за другим, а из деревеньки на холме открывался такой потрясающий вид, что он долго обменивался впечатлениями с Марианной, которая, наконец-то нашла с ним общую тему для разговора. Найдя благодарного слушателя, она начала подробно описывать свое собственное отношение к окружающему миру и подробно расспрашивать о том, что его поразило в окрестностях Бартона, но Эдвард прервал ее:
– Давайте не будем заходить так далеко, дорогая Марианна. Вы же помните, что я ничего не смыслю в пейзажах, и совершенно не чувствую живописи. Склоны холмов я называю "крутыми", хотя для вас они – "смелые", их растительность мне кажется колючей и неказистой, а для вас она – "необычная и бурная", а отдаленные объекты я вообще не вижу, хотя они для особо одаренных – "тающие вдали". Поэтому давайте остановимся на том, что я вам уже рассказал, этого вполне достаточно. Итак, эту местность я считаю прекрасной, холмы крутыми, леса густыми, долины уютными, луга богатыми, стойла для волов многочисленными. Это описание полностью совпадает с моими представлениями о том, какой должна быть долина, не только прекрасной, но и плодородной. Я осмелюсь назвать ее и живописной тоже, потому что она вам нравится. Я также охотно верю, что она полна скал и выступов, серых болот и зарослей. Но это все укрылось от меня. Я не разбираюсь в живописи.
– Вы, действительно, в ней не разбираетесь, но зачем же этим бравировать?
– Могу предположить, – сказала Элинор, – что здесь Эдвард из одной крайности бросается в другую, так как считает, что многие люди чересчур восхищаются прекрасным, больше, чем чувствуют на самом деле. И так как ему противны такие претензии, то он представляется более безразличным к красивым видам, чем это есть на самом деле. Он просто привередливый и притворный.
– Да, это абсолютная правда, – сказала Марианна, – восхищение природой в обществе превратилось в банальность. Каждый претендует на чувственность и старается описать увиденное с подчеркнутым вкусом и изяществом. Ненавижу банальность во всех её проявлениях. И никогда не поддерживаю такие беседы, потому что не нахожу слов, чтобы объяснить им, что значит "избитый" или "банальный".
– Вы меня убедили, – сказал Эдвард, – что действительно чувствуете всю красоту пейзажа, в чем только что откровенно признались. Но, в ответ, ваша сестра должна разрешить мне чувствовать так, как я только что признался. Я любуюсь природой. Но не с точки зрения художника. Мне не нравятся скрюченные, изогнутые и больные деревья, мне больше по душе прямые и цветущие. Мне не нравятся разрушенные и заброшенные коттеджи. Мне не нравятся крапива, чертополох или цветущий вереск. Большее удовольствие мне доставляют тучные воловьи стада, а не сторожевые башни, а отряды счастливых жителей богатых деревень мне приятней, чем самые благородные разбойники в мире.
Марианна посмотрела с интересом на Эдварда и с сочувствием на сестру. Элинор только засмеялась.
Тема была исчерпана, и Марианна молчала до тех пор, пока не обратила внимание на перстень гостя. Она сидела рядом с Эдвардом, и когда миссис Дэшвуд передавала ему чай, он протянул руку прямо перед ней, и Марианна заметила на ней перстень с тонкой прядью волос в оправе.
– Я раньше не замечала, чтобы вы носили такое кольцо, – воскликнула она, – Это волосы Фанни? Я помню ее обещание дать вам локон. Но мне помниться, что ее локоны были темнее.
Марианна сказала это безо всякого намека. Но Эдвард мгновенно покраснел. Бросив минутный взгляд на Элинор, он покраснел еще больше и сказал:
– Да. Это волосы моей сестры. В кольце они всегда смотрятся с другим оттенком, вы же знаете.
Элинор поймала его взгляд, и постаралась ничем не выдать своих чувств. То, что это ее собственный локон, она чувствовала и не сомневалась, что Марианна сразу узнала в оправе светлую прядь своей сестры. Разница состояла в том, что Марианна считала, что это добровольный подарок Элинор, а сама Элинор – что этот локон был как-то украден или тайно взят. Но вот когда? Она не могла припомнить. Получив такую новую задачу, она постаралась не придавать всему этому значения, продолжала говорить о другом и решила обязательно посмотреть при первой же возможности этот волос, заранее решив, что это точно ее цвет волос.
Замешательство Эдварда продолжалось недолго, но закончилось длительной задумчивостью. Марианна сожалела о вырвавшемся у нее не совсем уместном вопросе, ответ на который ей казался очевидным. Чего нельзя было сказать об Элинор.
Днем в летний домик пожаловала чета Миддлтон с тещей, которые благодаря ее общительности одними из первых прослышали о приезде джентльмена в коттедж, и зашли проведать гостя. Сэр Джон, собравшись с мыслями, определил, что фамилия Феррарс начинается с буквы "ЭФ", что уже давало повод для добродушных насмешек над Элинор. И только краткость их знакомства удержала сэра Джона от его пикантных шуточек. Посмотрев на Маргарет, она попыталась понять, что от нее уже успели выведать об Эдварде незваные гости. Сэр Джон часто приходил в гости без приглашения, но сам никогда не уходил пока не приглашал девиц Дэшвуд пообедать вместе на следующий день или попить чай сегодня же вечером.
Но, в связи с сегодняшними событиями, для большего развлечения их гостя сэр Джон пригласил всех и на то, и на другое.
– Вы обязаны выпить с нами чаю сегодня же вечером, – сказал он, – так как мы сегодня совершенно одни. А завтра, обязаны, пообедать с нами, так как завтра у нас будет шумная компания!
Миссис Дженнингс решила добавить несколько слов от себя к этому приглашению:
– Эдвард, а вы любите танцевать? Завтра будут танцы, и, я думаю, Марианна составит вам компанию?
– Танцевать? Как?! – воскликнула Марианна, – Этого не может быть! Кто, кто будет танцевать?
– Как кто? Вы сами, все Кэрри и Вайтэкеры. Можете быть уверены. Или вы думаете, что никто не будет танцевать, потому что персона, которую не будем называть, уехала?
– Я бы желал от всей души, – сказал сэр Джон, – чтоб Уиллингби завтра был среди нас.
Эти слова и пунцовый румянец Марианны заинтересовали Эдварда:
– А кто, этот Уиллингби? – спрос он тихо у миссис Дэшвуд, рядом с которой сидел.
Она только вздохнула в ответ. Поведение Марианны говорило больше. Эдвард понял достаточно не только по намекам других, но и по выражению лица Марианны, которое он уже видел раньше. Когда гости удалились, он сразу же подошел к Марианне и спросил ее:
– У меня появилось подозрение. Могу я рассказать о нем?
– Что вы имеете в виду?
– Должен ли я рассказать вам, что именно?
– Естественно.
– Тогда я, кажется, знаю, что мистер Уиллингби меткий стрелок….
Марианна была настолько удивлена и смущена, что заулыбалась в ответ:
– Да, как вы можете говорить такое? Время придет… я надеюсь… и вы его полюбите.
– Я не сомневаюсь, – заметил он, удивившись странной связи между Марианной и неким Уиллингби, и не стал больше касаться этой темы.
Эдвард гостил у Дэшвудов неделю. Миссис Дэшвуд уговаривала его задержаться еще, но он был так занят своими делами, что не мог оставаться дольше. Он собрался в дорогу как раз тогда, когда его друзья успели к нему привязаться, да и сам он не хотел уезжать. Он мрачнел при одной мысли об отъезде, говорил, что в Норланде он страдает от безделья, а в Лондоне у него нет друзей. Но выбрать одно из двух зол: Норланд или Лондон он был всё-таки обязан, хотя его истинное счастье – быть с ними… Эдвард благодарил их за гостеприимство и доброту, но, несмотря на все просьбы, и его собственные желания, собирался в дорогу.
Элинор объясняла эту двойственность поведения трудным характером его матери, о котором она знала не понаслышке. Тем не менее, этот скверный нрав миссис Феррарс был главной удачей Элинор, так как на нее можно было списать все, чтобы обелить ее сына и с удовлетворением объясняла всем его разочаровывающее общее состояние души рабским повиновением своей родительнице. Хотя, все это было очень больно, но Элинор не нужно было выдумывать всевозможных оправданий Эдварду, какие ее мать всё время искала для Уиллингби. Его жажда душевности, открытости, и последовательности – была самой большой противоположностью его независимости в противовес мнения и решений миссис Феррарс. Он не торопился под крыло своей матери. Элинор представила себе, как она, должно быть, будет рада, когда все эти проблемы исчезнут, миссис Феррарс будет отстранена от власти, и ее сын будет свободен по пути к своему счастью. От этих желаний она перешла к размышлениям о поведении Эдварда и о том, как каждый его взгляд или жест доказывали его расположение к ней… Да, и этот, явный знак любви, который он носит вокруг своего пальца…
– Я думаю, Эдвард, – сказала миссис Дэшвуд, когда они завтракали в день отъезда, – вы были бы счастливым человеком, если бы освоили какую-нибудь профессию или нашли себе дело по душе. Конечно, это может не понравиться вашим друзьям. Так как у вас будет меньше времени для них, но зато у вас была бы одна хорошая черта – вы точно знали, куда ехать, покидая друзей.
– Поверьте, я и сам уже давненько задумываюсь об этом. Я очень страдаю от того, что не нашел в жизни дела, которое бы поглотило меня целиком. Я устал от своей свободы и от бездеятельности.
Но, к несчастью, моя беда и беда моих друзей в том, что мы – пустые, бесполезные существа. Мы никогда не могли сами выбрать себе профессию. Я всегда предпочитал и предпочту церковь. Хотя моя семья категорически против. Они видят меня в армии. Но это совершенно не моё! Джентльменам приличествует заниматься законодательством, и многие молодые люди, которые имеют места в Парламенте, в этом весьма преуспели и разъезжают по городу на хорошо известных экипажах. Но у меня не было ни способностей, ни желания заниматься законами. И я не мог переступить через себя даже ради своей семьи.
Что же касается военно-морского флота, то в нем есть своя привлекательность… Но я уже староват для того, чтобы начать службу во флоте. В связи с тем, что у меня нет необходимости приобретать какую-либо профессию вообще, то я могу позволить себе быть богатым и франтоватым без красного мундира в своем прошлом, как некоторые. Если Праздность провозглашается самым лучшим достижением и наделяется почетом, то молодой человек восемнадцати лет не так уж искренне желает чего-то еще, как соответствовать мнению своих друзей, что лучше ничего не делать. А я все же поступил в Оксфорд, но праздно не занят ни чем до сих пор!
– Из всего этого я могу сделать только один вывод, – сказала миссис Дэшвуд, – раз вы не нашли счастья в безделье, что ваши дети будут более удачливы и найдут дело по душе в предпринимательстве и торговле, как Колумелла.
– Дети? Они обязательно будут, – он сказал, вполне серьезно. – И пусть будут совсем не похожи на меня – в чувствах, делах, образе жизни – во всем.
– Полноте, полноте. Это всего лишь минутный порыв, Эдвард! Вам просто не хочется уезжать. Такому воображению, как у вас, может позавидовать любой. Но помните, что боль разлуки с друзьями чувствует любой человек, не зависимо от того, учится он или уже занят государственными делами. Знайте же, что ваше личное счастье сейчас ни в чем другом, кроме как в Терпении или, точнее сказать, в Надежде. Ваша мать со временем обеспечит вам ту независимость, которая вам предназначена по праву. Это ее святая обязанность, и это непременно произойдет! Хотя можно ждать и долго, пока она не поймет, что ее счастье в защите ваше юности от прозябания в неудобстве. Несколько месяцев могут перевернуть всю жизнь!
– Я готов ждать долгие месяцы, лишь бы получить, наконец, самостоятельность.
Эта тоска, хотя и не передалась миссис Дэшвуд, сделала их прощание еще печальнее. На Элинор расставание произвело такое тягостное впечатление, что ей не без труда удалось совладать со своими чувствами. Но она твердо решила не подавать виду и уже тем более не уподобляться своей сестре, которая еще больше растравляла свою печаль, и старалась не проводить свободное время в молчании, одиночестве и безделье.
Едва за Эдвардом захлопнулась дверь, как Элинор села за рисовальный столик и весь день находила для себя какие-то дела, не упоминала о нем, но и не вздрагивала, когда его имя произносили в ее присутствии, стараясь вести себя с домашними, как обычно, чтобы не доставлять беспокойства матери и Марианне.
Такой самоконтроль Элинор, заставил Марианну по-новому посмотреть на свои чувства, и их показной драматизм постепенно сошел на нет.
Без всякого отчуждения от своей семьи, прогулок в одиночестве подальше от дома и бессонных ночей, Элинор тем не менее постоянно думала об Эдварде. Перспектива их отношений была туманна и она старалась не строить иллюзий, но и терзать свою душу понапрасну, вспоминая о нем то с нежностью, то с жалостью, то с недоверием, то с рассудительностью. Если она и оставалась в одиночестве, то это происходило случайно, находясь вместе в гостиной мать и дочери часто молчали, занятые своими делами. В эти минуты Элинор с особенным удовольствием предавалась своим мыслям о возлюбленном, которые переносили ее то в прошлое, то в будущее, в которое ей так хотелось заглянуть.
Однажды утром, занятая своими мыслями об Эдварде, она увлеченно делала наброски за своим рисовальным столиком, как вдруг ее внимание привлек звук закрывающейся входной калитки. Элинор повернулась к окну и увидела большую компанию, подходившую к дому. Среди них были Сэр Джон, Леди Миддлтон и миссис Дженнингс, а также джентльмен и леди, которые не были ей знакомы. Сэр Джон сразу заметил ее у окна, покинул компанию, и знаком попросил ее распахнуть окно, чтобы поговорить с ним один на один. Гости остановились от сэра Джона всего-то в двух шагах и прекрасно могли слышать их разговор, не обращая на них внимания сосед торжественно произнес:
– Смотрите, мы привели с собой новых гостей. Как они вам?
– Тише, они могут услышать!
– Не важно, если они и услышат. Это всего лишь Палмерсы. Шарлота очень симпатичная, я могу вам сказать. Вам как раз отсюда должны быть хорошо видны все ее достоинства.
Так как Элинор могла увидеть ее через несколько минут в своей гостиной, не высовываясь бесцеремонно в окно, то она всего лишь вежливо промолчала на предложение сэра Джона.
– А где же наша Марианна? Неужели она сбежала прочь, увидев нас? Я вижу, что ее инструмент открыт.
– Она, наверное, гуляет, – ответила Элинор.
Поддержать разговор у распахнутого окна решила и общительная миссис Дженнингс, которой не хватало терпения дождаться, пока откроется дверь. В несколько стремительных прыжков она оказалась у подоконника и сразу засыпала Элинор вопросами, на которые и не собиралась услышать ответ:
– Как вы поживаете моя дорогая? Как чувствует себя миссис Дэшвуд? А где же ваши сестры? Что? Вы совсем одна? Тогда вы будете рады небольшой компании, присоединившейся к нам. Я привела с собой еще одну дочь с мужем. Повидать вас. Подумать только, как быстро они приехали! Вчера вечером за чаем я вдруг услышала, что к дому подъехал экипаж. Но я представить себе не могла, что это они, решила, что это полковник Брэндон вернулся. Я так и сказала сэру Джону: "Кажется, к нам пожаловал полковник Брэндон".
На этом самом интересном месте Элинор вынуждена была встать и отойти от окна, чтобы, наконец, пустить всю компанию в дом. Леди Миддлтон как раз представляла ей своих родственников, когда по лестнице вниз спустились миссис Дэшвуд и Маргарет. Все расселились в гостиной, разглядывая друг друга, а миссис Дженнингс как только вошла в коридор под руку с сэром Джона продолжила свой рассказ о несостоявшейся встрече с полковником Брэндоном.
Миссис Палмер была на несколько лет моложе Леди Миддлтон и совершенно не похожа на нее. Она была симпатичная маленькая толстушка-хохотушка. Ей недоставало элегантности старшей сестры, но в общении она была куда более приятной. Она вошла с искренней улыбкой, улыбалась во время всего разговора, за исключением тех моментов, когда заразительно смеялась, и откланялась тоже с улыбкой. Ее мужем был суровый молодой человек лет двадцати пяти – двадцати шести, по его молчаливому виду окружающие должны были догадаться, что он на редкость умен и изыскан, он не стремится понравиться своим новым знакомым, да и они, похоже, также безразличны ему. Он вошел в комнату с сосредоточенным выражением лица, слегка поклонился всем леди и без слов, обведя их всех быстрым взглядом, поднял газету со столика и уткнулся в нее, просидев так до самого ухода.
Миссис Палмер, в противоположность супругу, была сама общительность, она говорила без умолку и восхищалась всем, что замечал ее быстрый взгляд в этой гостиной.
– Ну, что за восхитительная комната стала, просто прелесть, сударыня! У вас такой тонкий вкус, миссис Дэшвуд! Я была здесь в свой прошлый приезд, но теперь этот дом просто не узнать. Я всегда считала, что это миленькое местечко, но вы сделали его еще милее! Только посмотри, сестрица, как уютно все здесь! Я бы сама не отказалась от такого славного домика. Разве не так, мистер Палмер?
Мистер Палмер не удостоил ее ответом, и даже не оторвал глаз от газеты.
– Мистер Палмер не слышит меня, – сказала она, смеясь, – Не подумайте, что он глухой. Он не слышит меня временами. Ха-ха-ха!