- Я хотела вернуться к тебе в Австрию, - она приподнялась, прислонилась щекой к его груди. - Готовился приказ об эвакуации Шарите, мы с де Кринисом решили, что лучше всего эвакуироваться на юг Баварии, это зона наступления американцев. Я предполагала взять с собой Джилл, я знала, что - "Лейбштандарт" отступает от Вены. Я думала, это близко, мы сможем пробиться к нему, и будем вместе. Дальше - будь что будет. Но случилось это несчастье. Бомба попала на Беркаерштрассе, погиб Ральф, Джилл была тяжело ранена, практически на волосок от смерти. Это все решило окончательно, - она вздохнула. - Окончательно. Я уже не могла думать о том, кого я люблю, что лично мне надо. Я не думала о тебе, прости. Я думала только о ней, о том, как ее спасти. Все было очень плохо. Она лежала в Шарите, ее нельзя было трогать несколько дней, и я про себя думала только об одном, только бы ее состояние улучшилось до того, как большевики ворвутся в центр города, иначе все - смерть и для нее и для меня. Теперь Джилл совершенно здорова, она больше не жалуется на головные боли. Так что я спокойна, когда меня не станет, она будет жить здесь со своей семьей, я надеюсь. Я потеряла Штефана, я потеряла второго ребенка, которого хотела, которого уже любила. Потерять Джилл я уже не могла. Я не могла позволить, чтобы война отняла у меня последнее, - она помолчала, он, наклонившись, поцеловал ее волосы, щеку. - Когда русские пришли в Берлин, - она наклонилась, чтобы затушить сигарету в пепельнице, - мы с Джилл остались одни. Скорцени, Науйокс - все они уехали из Берлина. Они прятали какие-то документы, золото, организовали никому не нужный вервольф - идея Кальтенбруннера, а на самом деле уже обеспечивали себе послевоенное будущее. Я не сказала Отто, что полюбила другого, - она взглянула Йохану в лицо. - Мы с ним виделись после моего возвращения из Венгрии, но я так плохо чувствовала себя, что не могла с ним говорить. Просто отказала в близости, отказала навсегда. Ни о какой близости уже и речи быть не могло, все покатилось в пропасть. Я подумала, он будет защищать Берлин. Но ничего защищать они не собирались, - она грустно улыбнулась. - Защищала дивизия "Викинг", защищали другие, они уже были далеко, где-то в Альпах. Шелленберг был во Фленсбурге. Он вел переговоры с представителями Красного Креста и по моей просьбе дал знать леди Клемми, что я осталась в Шарите с тяжелораненой дочерью и психически неполноценными людьми, которые подлежат международной защите. Их было немало, целый этаж. Мне помогал Мюллер, его подруга Эльза Аккерман, Раух, - она помедлила, - он решил догнать Отто позже, чтобы все-таки помочь нам с Джилл как-то вырваться из Берлина, если Красный Крест опоздает. Потом Генрих тоже исчез, мы думали, что его убили. Лизу тяжело ранили, когда она пыталась проникнуть в свой дом, а там уже были большевики. Остался только Раух. Когда Йозеф и Магда покончили жизнь самоубийством, то есть их убили по их приказу, мы с Фрицем вернулись в Шарите. Там нас ждала Джилл, по счастью, она уже могла передвигаться сама, и Лиза, но она была без сознания. У нас было все, чтобы подороже продать свою жизнь - автоматы, гранаты. Рассчитывать нам было не на что, мы готовились умереть. И ждали, когда они придут в Шарите. Фриц мне сказал, что они на соседней улице. Как только перемирие кончилось, они пришли. Два танка и пехотинцы. Они уже были на первом этаже, и мы уже приготовили автоматы, но они остановились. И сами объявили, что не пойдут дальше. Леди Клемми - очень пунктуальная женщина. Она меня спасла, сама того не зная. Хотя ее эмиссары опаздывали, и большевики всячески задерживали их, она сообщила самому Жукову о своих намерениях. Клемми - крепкий орешек, она вроде меня, - Маренн улыбнулась. - Русские остановились на первом этаже, на второй они не поднялись. Раух вывел нас с Джилл тайком, ночью, через черный ход, мы еще долго скрывались в Берлине, потом все-таки вышли из города и добрались до швейцарской границы. Лиза осталась в Шарите. Эмиссары Красного Креста, прибывшие утром, взяли ее вместе с больными и ранеными. Она выжила, сейчас живет в Вюртемберге. Из Женевы мы приехали в Париж. Вальтер заранее подготовил нам с Джилл все документы. Там было отмечено, что мы обе находились в концлагере и нас освободили американцы. Это довольно в большой степени соответствовало истине, и именно это я имела в виду, когда выразила сомнения, что рейхсфюрер легко одобрит нашу женитьбу.
- Ты числилась заключенной концлагеря? - он приподнял бровь, взглянув на нее. - И носила погоны оберштумбаннфюрера СС?
- Напрокат, как я сама считала. Ты спрашивал, что он ответил Вальтеру Шелленбергу, когда тот подал рапорт? Он ему ответил: я вам разрешил жениться на польке, теперь вы хотите жениться на заключенной концлагеря. Не слишком ли, бригадефюрер? Тебе он мог сказать примерно то же.
- Но он же подписал рапорт Шелленберга.
- Да. Подписал. Рапорт о разводе. Вальтер настоял на этом. Рапорт о том, чтобы ему разрешили на мне жениться, он так и не подал, ведь в этом случае писать такую же бумагу надо было и мне, но я отговорила Вальтера от этого. А Мюллер сказал просто: прикажут освободить - освободим в два счета, но надо ли? И оказался прав. Если бы рейх существовал, мне бы пришлось еще кое-что сделать для Мюллера, чтобы он снизошел до этого освобождения, - она улыбнулась. - Съездить проверить какие-нибудь лагеря, все то, что я так не люблю, побеседовать там с врачами, которых я тоже не люблю, провести проверку. Он бы уж с меня содрал все, что захотел. Но в конце концов конечно, поставил бы подпись. Я даже не сомневаюсь. А рейхсфюрер подписал бы твой рапорт и о разводе и о женитьбе. И я очень надеюсь, мой тоже. Но если бы ты проявил терпение.
- Я проявлял терпение на пятнадцать лет, несколько месяцев я бы уж подождал точно, и никаким лагерем меня не испугаешь. Так, значит, они сделали себе документы? - он откинулся на подушку, потянув ее за собой. - То, что они тебе их сделали, это даже хорошо. Но и себе - наверняка. Все стали латиноамериканцами? Очень оригинально. Пока мы проливали кровь, сдерживая большевиков, они готовили себе безбедное послевоенное будущее.
- Что касается меня, - она приподнялась на локте, накручивая локоны своих волос ему на запястье, как делала на Балатоне. - Если бы не Джилл, то я и не просила бы никаких документов. Я их и так не просила. Мы готовились умереть в Берлине. Но Вальтер предложил мне помощь, и я приняла ее. Ради Джилл, ради того, чтобы потом помочь тем, кто помог мне.
- Я так понял, Раух, этот адъютант Скорцени, был там с тобой, в Берлине? - он внимательно посмотрел на нее, спросил намеренно равнодушно, но она еще с Арденн хорошо знала, это равнодушие - всего лишь маска ревности.
- Да, - она кивнула и, размотав волосы, легла рядом. - Но между нами ничего больше не было. О чем я могла думать, когда моя дочь умирает у меня на руках, а большевики сначала за три квартала, потом за два, потом они на соседней улице, а потом - на пороге твоего дома. И творят погромы. Кроме Рауха, мне не на кого было опереться, но он и сам хорошо понимал, что происходит. Он ни о чем не напомнил мне ни разу. Только благодаря ему нам удалось вырваться.
- А сам он? Я так понимаю, он жив, - он повернулся к ней.
- Да, он живет в Австрии. Тоже под другим именем, очень конспиративно. Они что-то делают, - ее красивые темные брови вздрогнули, она вздохнула, обнаженная грудь приподнялась, он положил руку сверху. - Я не знаю, что толком, и не хочу знать, все связано с какими-то секретами рейха. Я даже не спрашиваю. Ради собственной безопасности и ради безопасности Джилл. К моей медицине это не имеет отношения.
- Джилл сказала, ты одинока, плачешь по ночам.
- Да, плачу иногда, - Маренн вдруг резко села на постели. - Джилл не знает. Зачем ей знать? С ней они больше никогда не виделись. Фриц занимается деятельностью, за которую его могут в нынешних условиях привлечь к суду, это связано с их организацией ОДЕССа, с вашей организацией, как я понимаю. Но Джилл зачем это все? Ей только не хватает встретиться с такими следователями, которые допрашивали тебя и твоих товарищей по дивизии.
- Я говорю не о Джилл, - он не отступал. - Я говорю о тебе. Она сказала, ты носишь мое кольцо, всегда. Ты носишь мое кольцо и спишь с ним? - он усмехнулся. - Пока я нахожусь в тюрьме? Я уже говорил твоей дочери, ты - оригинальная женщина, Мари. Это любопытное открытие. Ради этого стоило сюда приехать.
Она встала, отбросив длинные волосы, сдернула со спинки кресла пеньюар из черного густого гипюра, надела его, подошла к окну. Море окутали темно-лиловые сумерки, ветер стих, вода едва заметно колыхалась у берега.
- Я решила, - сказала она, помолчав, и крепко сжала пальцами край подоконника, - что мы больше никогда с тобой не увидимся. Я так решила для себя. Ради твоей жены и детей, чтобы все смогли жить спокойной жизнью, которую вполне заслужили после долгих разлук, мучений, судов, приговоров. Раух один, он свободен, был и есть. Наша связь с ним никого не ущемляла.
- Вот как, не ущемляет, значит, - он тоже поднялся, подошел, встал за ее спиной. - Ты все решила за себя, а заодно и за меня? Десять лет я провел в лагере и в тюрьме, отвечая там за тех, кто, как ты говоришь, состряпал себе документы и устроился конспиративно, под другими именами, их как бы и не было вовсе, и они никогда не имели отношения к СС, ни в чем не виноваты, чистенькие. А я и мои товарищи по дивизии за них за всех отвечали на суде. Сначала мы проливали за них кровь, потом мы сидели за них в тюрьме, - щелкнула зажигалка, он закурил сигарету, - мы отдали войне и тюрьме молодость, здоровье, полжизни. Но они не просто устроились конспиративно, они устроились с комфортом, как оказывается, - он усмехнулся. - Они любили женщин, которых любили мы. Наши лучшие, наши самые любимые женщины достались им. И что очень странно, эти женщины спокойно позволяли им себя любить. Или, может быть, не странно? - он прикоснулся рукой к ее плечу, она вздрогнула. - Эти женщины даже не считали нужным морально поддержать нас в тюрьме, они просто исчезли с теми, кто устроился конспиративно, и продолжали жить дальше, как будто ничего и не было. Забавно. Мне писали в тюрьму мои бывшие солдаты, младшие офицеры, они пытались меня поддержать. Мои товарищи присылали помощь, подарки. Женщина, которую я любил с юности, которой бредил, не прислала ничего. Даже маленького письма с единственными словами, которых я ждал - жива, люблю, жду. Она позволила себя любить тем, кто устроился конспиративно, и не произнесла ни слова.
- Но Зигурд же не позволяла себе ничего такого, - она резко повернулась, сбросив его руку, пожалуй, впервые проявив гнев, так что ее глаза даже потемнели. - Она была тебе верна. Она тебя дождалась. При чем здесь я?
- Тсс, пантера с зелеными глазами, - он обнял ее за талию, привлек к себе и поцеловал в губы. - Настоящая Эсмеральда с непокорным характером. Какой у тебя темперамент! Совсем не нордический. Все молчит, молчит, холодная такая, не достучишься, а потом раз - и как вот эта зажигалка, огонь.
- Я предупреждала, у меня плохой характер. Для жизни, - она уже заметно смягчилась и вздохнула.
- И затухаешь быстро. Меня это устраивает. Пантера - это по моей части. Я воевал на "пантере", я все знаю об этих "зверушках". При чем здесь ты? - он повернул ее к себе спиной, обнимая за талию, целовал ее висок. - А ты еще что-то говорила Шлетту на Балатоне о том, что верность мужчин - эта химера. Даже Зигурд знает, при чем здесь ты. Даже она поняла без слов, хотя видела тебя пару раз когда-то еще до войны. Она поняла, откуда ветер дует, куда меня так тянет. Я сказал ей, что ты погибла, я сам так думал, и она успокоилась. А ты была жива, носила мое кольцо, спала все с тем же адъютантом, что в Арденнах, - его руки скользнули с талии наверх, сминая гипюр, - и это все длилось ни много ни мало почти десять лет. Все время, что я находился в тюрьме, где, кстати, твой адъютант в отличие даже от своего шефа Отто Скорцени вообще ни одного дня не был, сразу устроился конспиративно.
- Ему приказали…
- Это неважно. Он десять лет был твоим любовником. Этого ему, я надеюсь, никто не приказывал? Или это одно из последних распоряжений рейхсфюрера перед тем, как он покончил с собой? - он наклонился вперед, заглядывая ей в лицо. - Сомневаюсь. Ты отлично знала, что я нахожусь в тюрьме, и не дала о себе знать. Ради детей - весьма благородное оправдание. И никакой верности, все, что было, в пропасть, туда же, куда и рейх. Она все решила за меня. Она решила, что так проще. А что же Отто? Он, оказывается, так и не узнал, что мы решили с тобой быть вместе. Так и скрылся конспиративно, ничего не узнав. И я так понимаю, ничего не знает до сих пор. И наверняка приезжает к тебе частенько, считая тебя своей женой и оставаясь в полном неведении относительно твоей краткосрочной прогулки на Балатоне. Все это очень интересно, Мари. Джилл права, ты настоящая разведчица.
- Что касается Отто, - она резко отстранилась от него, глядя вниз, на море. - То за все эти годы он приезжал раза три или четыре. Я вообще не могу к нему поехать. И он действительно ничего не знает до сих пор. А для чего? По-моему, и так все ясно. Ты хочешь взять назад свое кольцо? - она повернулась к нему и протянула руку. - Снимай сам, как и надевал. Я не могу, - голос ее дрогнул, она отвернулась.
Он поднес ее руку к губам, поцеловал пальцы.
- Нет, Мари, я этого не хочу. Я не для этого сюда приехал. Джилл сказала, ты одна, но как только я вошел сегодня и увидел тебя, - он снова привлек ее к себе, - я понял, нет, она не одна, ей просто не позволят быть одной. Кто-нибудь обязательно вертится вокруг, как в Берлине, как в Арденнах, как везде и всегда. И мне легче знать, что ты жива, хотя и изменяешь мне, чем думать о том, что тебя убили и тебя давно уже нет на свете.
- В чем ты упрекаешь меня? - она опустила голову ему на плечо. - В том, что я сохранила твою семью, которая поддерживала тебя в самое трудное время? В том, что женщина, которая перенесла все лишения войны и послевоенного времени, пережила, что ее мужа приговорили к смерти, дождалась его наконец? Что дети увидели отца? Я спросила себя: что бы я чувствовала на ее месте, если бы мой муж, которого я любила, которому вырастила детей, которого поддерживала, как только могла, в несчастье, вернулся не ко мне, а к другой женщине, пусть знаменитой, красивой, богатой. Я чувствовала бы себя ужасно, я бы считала это несправедливым. И, несмотря на то, что я и знаменита, и красива, и богата, была и есть, мне приходилось бывать на этом месте не один раз. Это сильный удар, смертельный. Я знаю силу любви и красоты, и свою силу я тоже знаю. Я могла бы сделать так, чтобы всего этого не было. Но это было бы не по-человечески. Другое дело, - она отстранилась, и снова отойдя к окну, оперлась руками на подоконник, легкий бриз шевелил длинные темные локоны, - что, встретившись, пожив еще какое-то время, вы поняли, насколько изменились, что вас больше разделяет, чем объединяет. Но это уже не по моей вине. Я получила все, чтобы жить спокойно, и я жила. И я не могу сказать, что эта жизнь была счастливой. Я могла бы и не говорить, что я встречалась с Раухом. Могла бы сказать, что ждала тебя, но ты бы мне не поверил, не поверил бы в душе. Я не ждала. Я решила не ждать и не напоминать о себе. Ради твоего же покоя и благополучия. Страданий было и так достаточно. Я никогда не отрекаюсь от того, что делала. Да, мы встречались с Фрицем в Вене. Он был моим любовником. Я говорю об этом, чтобы не было упреков. Да, я не сказала Скорцени до сих пор о нашей любви. Зачем? Ему все это уже не интересно. И мне тоже, что важнее. Вальтер умер. О чем еще ты меня спросишь? Что ты еще мне скажешь? - она повернулась, в ее глазах блестели слезы. - Поцелуи, объятия, но этого разговора было не избежать. И это тот разговор, который подо всем подведет черту. А лгать я не буду, я никогда не лгала. Всех этих разговоров мне хватило с Отто. Тебе я скажу так же, как ему: да, я такая. Другой не буду. Не нравится, ищите кого-нибудь получше, возвращайтесь в семью. Не трогайте меня.
- Я знаю, что ты ходатайствовала о нашей судьбе перед Черчиллем, - он подошел, с нежностью обнял за плечи. - Его советы и помощь сыграли решающую роль.
- Опять сказала Джилл? - она не повернулась, у горизонта море отливало алым, и она неотрывно смотрела на эту полосу.
- Она сказала, что ты не скажешь.
- Да, это так. Ходатайствовала, но говорить не собиралась. Моя дочь сказала тебе правду, - добавила через мгновение, все также глядя вдаль. - Не о Черчилле, обо мне. Я действительно была одна. Как была одна в Берлине, пока мы не встретились в Арденнах. Никто не заменил мне твоего тепла, твоих прикосновений, твоей ласки. Сердце мое было пусто. Я приняла решение не напоминать о себе, но мне было очень нелегко это сделать. Я заставила себя, и осталась одна, хотя все они были, это верно. Но пустоту ничем не заполнишь, пустота - что может быть ужасней? Джилл говорила, что она ощущает пустоту после смерти Ральфа. Я чувствовала ее так же остро, отказавшись от собственного счастья. И плакала, и мучилась, все было так, никто мета не успокоил, пока ты не переступил этот порог. Скажешь, чтобы я больше не виделась с Фрицем? - чуть повернув голову, она посмотрела на него.
- Не скажу, - он еще теснее прижал ее к себе. - И упрекать тебя не стану больше. Сама прими решение, ладно? Я говорил тебе на Балатоне и скажу сейчас: я тебя ни с кем делить не буду. Ни с самим Скорцени, ни с его адъютантами. Это исключено, Эсмеральда. Все остальные вздыхатели отменяются.
- Делить и не придется, я согласна, - закинув голову, она с нежностью провела рукой по его волосам. - Только мне тебя, с твоей женой.
- Это недолго, - он вдруг помрачнел, разжав руки, встал рядом, глядя перед собой. - Зигурд тяжело больна. У нее рак. Так что скоро все решится само собой. Это неизлечимо.
- Рак? - Маренн внимательно посмотрела на него. - Какая стадия?