"Подвенечное платье" - прекрасный роман о любви и непреодолимой силе рока.
Положение в обществе, честное имя и высокое происхождение прочили юной парижанке Цецилии де Марсильи безмятежное существование. Так бы оно и было, но власть во Франции переменилась, и теперь ее семейство вынуждено спасаться бегством. По подложным документам они перебираются в Англию, где их ждет нелегкая жизнь. Вызволить семью из бедственного положения может лишь удачное замужество подросшей Цецилии. Но для кого вышивает она свое подвенечное платье - для простого, но богатого Эдуарда или для благородного, но разоренного Генриха?
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 16
Примечания 28
Александр Дюма
Подвенечное платье
Часть первая
Глава I
События, о которых здесь пойдет речь, происходили уже после Тильзитского мира, но еще до Эрфуртского свидания , то есть в самую блистательную эпоху Французской империи.
Женщина в длинном кисейном пеньюаре, украшенном превосходными валансиенскими кружевами, из-под которого выглядывали бархатные туфли, лежала в креслах, обитых голубым атласом. Густые каштановые волосы ниспадали на ее плечи красивыми локонами и своей свежестью изобличали недавнее присутствие парикмахера. Эта особа занимала весь первый этаж дома номер одиннадцать по улице Тетбу.
Прежде чем перейти к нашему повествованию, скажем еще несколько слов об этой женщине и ее прекрасном будуаре. Казалось, этой особе нет и двадцати лет, хотя на самом деле ей было почти двадцать шесть. Кроме изящной талии, миниатюрных ножек и матовой белизны рук, она обладала одним из тех лиц, что с самого начала мира кружат даже самые крепкие мужские головы. В ее красоте отсутствовала та строгая правильность, к которой были приучены в эту эпоху все те, кто любовался картинами строгой школы Давида, старавшейся переделать Францию по образу и подобию Древней Греции. Нет, напротив, красота девушки была причудой капризной фантазии. Пожалуй, даже глаза ее были несколько велики, ее нос - немного мал, губы слишком розовы, а кожа уж очень бела, но недостатки эти проявлялись лишь тогда, когда лицо ее замирало без движения. Но стоило чувству зародиться в ней, как лицо ее одушевлялось, и та, портрет которой мы стремимся описать, могла изобразить все что угодно - от робости невинной девушки до исступления страстной вакханки. Стоило, повторимся мы, грусти или радости, состраданию или насмешке, любви или презрению отразиться на этом лице, как все черты его наполнялись гармонией.
Эта особа держала в руках сверток бумаги, на котором, судя по почерку, писали два разных человека. Изредка, с усталым видом, но преисполненная грации, она подносила к глазам рукопись, прочитывала несколько строк, мило хмурила брови, вздыхала и вновь опускала руку, которая, казалось, каждую минуту была готова выпустить этот злосчастный сверток, служивший, по-видимому, единственной причиной ее скуки.
Дама эта была одной из любимейших артисток Французского театра в Париже, а на бумаге той была написана одна из самых скучных трагедий того времени. Актрису мы назовем Фернандой, а о названии трагедии уж лучше умолчать.
Роскошный будуар носил печать безвкусия своей эпохи: он представлял собой чистенькую квадратную комнату, обтянутую голубым атласом, окаймленным тонкой бахромой. Высокие колонны с позолоченными капителями поддерживали потолок, где были нарисованы амуры с луками и стрелами и несколько жертвенников Гименею, перед которыми амуры и совершали жертвоприношения. Две из четырех дверей в этом будуаре были ненастоящими и существовали лишь для симметрии. Выкрашенные в белый цвет двери украшали золоченые жезлы Бахуса и маски Талии и Мельпомены. Одна из этих дверей была отворена и пропускала в будуар благовония из ароматической ванны.
Вся мебель будуара, как и стены, была обита голубым атласом. Она казалась тяжелой, безвкусной и своим видом поразила бы людей утонченных и просто любителей удобства, не понимающих этого безумного подражания античности. Едва ли можно было лежать на канапе, сидеть в этих креслах или на стульях. Что уж говорить о табуретках, выполненных в форме буквы Х, единственной мебели, которая своей необыкновенной формой и афинскими украшениями отчасти удовлетворяла своему назначению.
Камин был выполнен в том же духе; стенные часы представляли собой большой круглый щит, вероятно, Ахиллов, под бременем которого сгибались бедные амуры; канделябры также украшали бессменные спутники Афродиты и своими факелами образовывали подсвечник для четырех свечей.
И все это, однако же, как мы сказали, несмотря на безвкусие, было богато, замысловато, роскошно и отмечено особым блеском, грацией и красотой сирены, обитавшей в этом жилище. Мы так увлеклись своим повествованием, что невольно впали в мифологический слог той эпохи.
Фернанда беспечно возлежала в длинных креслах, делая вид, что учит свою роль, но на самом деле думала только о том, как наденет свой пеплум и как задрапирует тунику для новой трагедии, но тут дверь вдруг отворилась, и в комнату фамильярно вошла горничная - наперсница трагедии и субретка комедии, первая советчица и хранительница всех секретов.
- Как? Опять ты! - закричала актриса, превосходно разыгрывая дурное расположение духа. - Я ведь сказала, что хочу побыть одна, совершенно одна, чтобы спокойно заняться ролью. Из-за тебя я никогда ее не выучу! Из-за тебя, слышишь, Корнелия?
- Ах, боже мой! Тысячу раз виновата, - пролепетала субретка. - Я готова понести всю ответственность перед публикой, если вы не успеете выучить роль, но… один молодой человек так настоятельно просит позволения говорить с вами… И он такой хорошенький, что нет сил отказать ему.
- И как зовут твоего хорошенького молодого человека?
- Господин Эжен.
- Э-жен, - повторила актриса, лениво растягивая два слога этого имени. - Но это не имя.
- Напротив, сударыня, очень хорошее имя. Мне очень нравится имя Эжен.
- Уж не хочешь ли ты, чтобы я поддалась увлекающей тебя симпатии? Опиши хотя бы внешность твоего фаворита.
- О, да, конечно! Как я уже говорила, это премилый молодой человек, около пяти с половиной футов ростом, темноволосый, с карими глазами, черными усами и прекрасными белыми зубами. Он одет как статский, но я готова поспорить, что это офицер: у него в петличке красненькая ленточка.
- Эжен, брюнет, орден Почетного легиона… - проговорила Фернанда, вопрошая свою память. Затем она вновь обратилась к Корнелии: - А за этот год, что ты служишь у меня, видела ли ты этого прекрасного молодого человека?
- Никогда.
- Кто бы это мог быть? Эжен д’Эрвиль?
- О, нет, сударыня, это не он.
- Эжен Шастильо?
- Ах, нет!
- Эжен Кло-Рено?
- Нет, не он!
- В таком случае, моя милая, скажи этому господину, что меня нет дома.
- Как? Вы приказываете…
- Иди!
Фернанда произнесла последнее слово с таким достоинством трагедийной актрисы, что, как ни хотелось субретке вступиться за своего фаворита, ей пришлось уйти и исполнить столь жестокое повеление своей госпожи.
Корнелия ушла, и Фернанда с еще большей рассеянностью и скукой стала смотреть на свою рукопись, но не успела она прочесть и четырех строк, как дверь опять отворилась, и на пороге вновь возникла субретка.
- Ну! Опять ты!.. - воскликнула Фернанда, стараясь придать своему тону строгости, которой не было уже и в помине.
- Я, сударыня, - ответила Корнелия. - Ради бога, простите меня, но господин Эжен не хочет идти домой.
- Как не хочет?
- Да, он говорит, что вы непременно должны быть дома, потому что вы никогда не выезжаете так рано.
- Это правда, но по утрам я принимаю только самых близких знакомых.
- Он утверждает, что принадлежит к их числу.
- Ах, как мило! Дело принимает интересный оборот… Эжен, брюнет, орден Почетного легиона, один из моих близких знакомых… Уж не Эжен ли де Миремон?
- Нет, сударыня, этот гораздо лучше.
- Эжен д’Аркур?
- О, нет, этот несравненно лучше.
- Эжен д’Аржи?
- О, нет, определенно лучше.
- Корнелия, ты возбуждаешь мое любопытство.
- И еще, - продолжала субретка, подавая госпоже красную сафьяновую коробочку размером не более пятифранковой монеты, - он сказал так: "Передай это Фернанде, и она узнает, кто я".
- Фернанде? Так прямо и сказал - Фернанде?
- Точно так, сударыня.
- Признаюсь, решительно ничего не понимаю, - произнесла актриса и надавила на коробочку - пружинка сработала, и крышка отскочила.
- Ах! Да это же ваш портрет! - вскрикнула субретка. - Какое потрясающее сходство! Как вы прелестны в этой развевающейся вуали.
- Мой портрет, - прошептала Фернанда, по-прежнему пребывая в задумчивости, - мой портрет! Кому же я дала его?
После минутного молчания ее лицо внезапно оживилось.
- Ах! - вскрикнула она. - Эжен?
- Да.
- Брюнет?
- Да.
- Знакомый… Портрет… Инициалы Э. Б. на коробочке. Боже мой! Как я забывчива, как рассеянна! Ну, что же ты стоишь? Беги, проси, зови его! Пусть подождет в передней!
Корнелия, конечно, недослушала приказания хозяйки и унеслась как стрела, а потому, едва Фернанда разобралась с воспоминаниями, как на месте Корнелии появился брюнет с черными усами, карими глазами и с красной лентой в петлице.
- Виноват, милая Фернанда! - воскликнул молодой человек, улыбаясь. - Но, право, я не ожидал, что за время моего отсутствия ты станешь столь негостеприимна.
- Но кто же мог знать, что это вы, принц? - сказала Фернанда, протягивая молодому человеку руку для поцелуя. - Как можно представляться Эженом? Я знаю столько мужчин с этим именем…
- Мне очень лестно, что вы ради меня мысленно потревожили Эженов всего мира. Однако ваш портрет! Будьте так добры, верните его мне.
- Разве вы когда-нибудь смотрите на него? - кокетливо спросила Фернанда.
- Всегда, - ответил принц, двигая к ее креслам табурет.
- Корнелия, - обратилась Фернанда к горничной, появившейся в дверях, - пока его высочество у меня в гостях, меня ни для кого нет дома.
Субретка впервые видела, как ее госпожа принимает людей с такими громкими титулами, а потому еще раз взглянула на принца и вышла, не сказав ни слова.
- Давно вы в Париже, Эжен? Ах, виновата, принц: я говорю с вами, как если бы вы были только полковником консульской гвардии.
- И правильно делаете, прекрасная Фернанда! Когда я приехал? Вчера, и мой первый визит к тебе, неблагодарная!
- Как! Вы сразу отправились ко мне?
- О, нет! Вчера я не застал тебя - ты играла.
- Ах, да!
- Впрочем, я все-таки видел тебя. Я был в театре…
- В императорской ложе? Но я вас не видела.
- Потому что смотрела на одного Понятовского, вероломная!
- И его не видела.
- О! Ты лжешь! - вскрикнул принц. - Я был инкогнито в бенуаре.
- Один?
- Нет, с вашим портретом!
- Какая лесть!.. Мне, однако же, очень жаль, что вы видели меня вчера… Я ужасно играла…
- Нет, лучшей Заиры и Роксоланы невозможно даже представить.
- Я была не в духе.
- Не оттого ли, что Понятовский слишком часто говорил со своей соседкой?
- Нет-нет, я просто была не в духе!.. Я даже хочу оставить Париж и переехать в Милан.
- Что ж, тебя везде примут с распростертыми объятиями… Я приехал сюда, чтобы набрать новых рекрутов. После я отправлюсь в Эрфурт, в Дрезден. Ты будешь в Дрездене?
- Я знаю, что Марс, Жорж и Тальма там, но меня не приглашали.
- А ты и вправду хочешь?
- Хочу ли я? Откровенно говоря, я оттого и была вчера не в духе.
- В самом деле? Тогда я поговорю об этом с Ровиго. Ведь он этим заведует?
- Ах! Я не знаю, как вас благодарить …
- Надеюсь, и ты сделаешь для меня что-нибудь…
- Приказывайте…
- Подай мне афишу нынешней недели, я хочу каждый вечер наслаждаться твоей игрой. Хочу посмотреть "Тамплиеров". Ты же играешь в этой пьесе?
- Да, какую-то плаксу. Уж лучше вам посмотреть другую пьесу с моим участием.
- Я хочу видеть тебя во всем.
- Итак, вам нужен репертуар?
- Да.
- Пьесы подобраны ужасно: везде одни заговоры да интриги. Но куда же запропастился этот репертуар? Ах, вспомнила!
Фернанда протянула руку к шнурку, оканчивавшемуся позолоченными луком и стрелой, и позвонила. Корнелия не заставила себя ждать.
- Принеси репертуар, - приказала Фернанда, - он лежит на столике в спальне.
Корнелия вышла и через минуту вернулась с отпечатанным листом, который Фернанда передала принцу. Субретка же вместо того, чтобы удалиться, оставалась в дверях.
- Чего тебе? - обратилась к ней Фернанда.
- Простите, сударыня, - сказала субретка, - но вас опять спрашивают… - Тут она как-то особенно посмотрела на свою госпожу, что означало "доверьтесь мне, я знаю, что делаю".
- Что, снова принц? - пошутила Фернанда.
- О, нет, сударыня! Это просто молодая девушка, очень печальная и, кажется, совсем бедная.
- Как ее зовут?
- Цецилия.
- Я хочу знать ее фамилию.
- Просто Цецилия.
- Прекрасно, - сказал принц, - сегодня вам особенно везет на гостей без фамилии…
- И что же ей нужно? - спросила Фернанда у Корнелии.
- Она хочет показать вам одну вещицу, которая, могу вас заверить, вам непременно приглянется. Я, правда, уже сказала ей, что вам ничего не нужно и что вы с некоторых пор стали экономны, но бедное дитя так умоляет, что нет сил отказать. Я просила ее подождать, и она скромно уселась в углу с коробкой в руках.
- Если его высочество позволит… - проговорила Фернанда.
- Сделайте милость, - ответил принц. - Мне и самому любопытно взглянуть на эту особу и на то, что хранится в ее коробке…
- Зови же ее! - приказала актриса.
Через минуту Корнелия ввела посетительницу. Это была красивая белокурая девушка лет девятнадцати, с голубыми, как озера, глазами и станом гибким, как камыш. На ее платье и головном уборе отсутствовали всякие украшения: юная прелестница носила траур. Бледность ее лица и красные заплаканные глаза выдавали страдания.
Со слов Корнелии актриса решила, что это просто какая-нибудь уличная торговка, желающая сбыть дорогую вещь. Однако, взглянув на глубоко опечаленную девушку, Фернанда поняла, что ошибалась в своих предположениях. Принц, со своей стороны, был поражен кротостью и даже каким-то достоинством этой красавицы.
Цецилия безмолвно остановилась в дверях.
- Подойдите ближе и позвольте узнать, что заставило вас прийти ко мне, - спросила Фернанда.
- Я продаю платье, - ответила Цецилия, и в голосе ее скорее слышалась печаль, нежели смущение. - Но, кому я ни показывала его, все говорили, что не в состоянии купить это платье за ту сумму, которую я называла, хотя она гораздо меньше настоящей. Одна особа, проявившая интерес к этому наряду, сказала мне, что только какая-нибудь принцесса или королева сможет купить его. Вот я и пришла к вам…
Все это было сказано таким звучным голосом, с такой грустью и достоинством, что удивление принца и Фернанды удвоилось. Последние слова девушки, однако, заставили актрису улыбнуться.
- Да, да, - сказала она, - я и принцесса, и королева, с медной повязкой на голове вместо золотой короны, живущая в картонном дворце театрального царства с половины восьмого до десяти вечера. Однако вы не ошиблись, обратившись ко мне: хоть я ненастоящая королева, однако у меня самый настоящий принц.
Девушка подняла свои прекрасные глаза на принца, давая понять, что ничего не разобрала из того, что сказала Фернанда.
Корнелия тем временем открыла картонную коробку.
- О! Какое восхитительное платье! - восторженно вскрикнула субретка, раскладывая наряд на стуле, выставляя таким образом напоказ всю тонкость и изящество работы.
Поистине, даже для Франции, богатой подобными чудесами, это платье оказалось настоящим шедевром. Шитье на платье было таким мелким и частым, что кисея проглядывала только местами. По ней причудливо извивались изящные стебельки, листочки и цветы. Едва ли глазам дочерей Евы являлось что-нибудь подобное - такое могла сотворить лишь фея.
Принц, хотя и не был знатоком в таких вещах, прекрасно понимал, сколько терпения, труда и искусства потребовалось от мастерицы, чтобы сшить этот наряд.
Несколько минут Фернанда удивленно рассматривала дивное платье, после чего обратилась к Цецилии с вопросом:
- Кто же вышивал его?
- Я, сударыня, - ответила девушка.
- Сколько времени у вас ушло на работу?
- Два с половиной года.
- Посмотрите, принц, все это вышито, а не выткано. Это делает наряд дороже. Подумать только! Два с половиной года! Вы так много работали.
- День и ночь, сударыня.
- Вы хотели заработать, продав это платье?
- Нет! Сначала мной руководило совсем иное желание…
- Теперь я понимаю, почему вы не можете найти покупателей. Оно слишком драгоценно.
- Крайняя нужда в деньгах заставляет меня продать его…
- И сколько же вы за него хотите? - поинтересовался, улыбаясь, принц.
Девушка не ответила, словно боясь вновь произнести слово, столько раз уже лишавшее ее всякой надежды. Наконец едва слышно она произнесла:
- Три тысячи франков.
- Сколько? - переспросила Фернанда.
- Три тысячи франков, - повторила Корнелия.
- Три тысячи! - воскликнула потрясенная Фернанда. - Это слишком дорого! Но работа, надо признаться, стоит того, и даже больше.
- Но, если вы купите его, - воскликнула Цецилия, уже готовая упасть на колени, - вы совершите благое дело.
- Милое дитя! Я с величайшей радостью купила бы это платье, я в восторге от него - но тысяча экю…
- Боже мой! Но что значит для вас тысяча экю? - вскрикнула девушка, окинув взглядом комнату, как бы желая указать на роскошь и богатство, в которых утопала актриса.
- Как что значит? Это мое трехмесячное жалование! Обратитесь лучше, милое дитя, с вашим предложением к принцу… Скорее, он купит его для какой-нибудь придворной дамы.
- Вы правы, Фернанда, - сказал принц. - Я беру это платье.
- Вы, принц? - воскликнула Цецилия. - Вы купите его за назначенную цену?
- Да, - ответил он, - и если вам необходима бо`льшая сумма, то…
- Нет-нет, - перебила его девушка, - мне нужно три тысячи франков, этого будет довольно. Впрочем, платье и не стоит больше.