Отец позвал нас, и мы бегом спустились в гараж. По дороге, сидя рядом с Соланж, я не мог отогнать мысли о резкой границе шелка под белым муслином ее платья. Несколько раз, как бы из нежности, я опускал свою руку в перчатке на ее бедра. От выбоин на дороге они слегка колыхались. Соланж не сопротивлялась. По приезде в церковь нас разделили. Девочек в одну сторону, мальчиков в другую; расставили для процессии по росту, и старые девы сунули нам в руки длинные позолоченные свечи.
- Их скоро зажгут. Но будьте поосторожней с вуалями ваших подруг.
И действительно, в нашем городе во время одного из причастий девочка запуталась в платье, споткнулась о подсвечник и подожгла свою вуаль. Она отделалась легкими ожогами, обгорели у нее и волосы, но возникшая в церкви паника так всполошила горожан, что даже после нескольких лет о торжественных причастиях говорили с опасением. Епископат, конечно, свечи не запретил, но в дни процессий вызывал пожарников, а нам все уши прожужжали предупреждениями.
- А было бы здорово, - говорили мы, - поджечь этих трясунов!
Но ни один из нас не решился на такое, и в этот день мы держали свечи с предосторожностями. Мы в строгом порядке вошли в церковь под вой органных труб и восхищенные взгляды родителей. Наш длинный черно-белый кортеж растянулся на весь неф, и вскоре каждый уже стоял на коленях перед своим молитвенным местом. Началась служба, потом на кафедру влез аббат. Он долго-долго говорил о чистоте:
- … и если вы походите на полевые лилии в их девственной белизне…
В поле я никогда не видел иных цветов, кроме васильков и маков. Но наш аббат буквально вцепился в эти лилии, забывая даже о святой Троице. Он то и дело твердил нам о них.
Месса тянулась в полном соответствии со звуками органа. Мы спели несколько псалмов, потом нас подняли для причастия. Операция проходила, как военный парад: аббат работал хлопушкой; при каждом хлопке четыре мальчика и четыре девочки покидали свои места и выходили в центральный проход. А возвращались вдоль боковых часовен. Я стоял в последних рядах и по мере того, как проходы впереди пустели, рассчитывал шансы на встречу с Соланж у алтаря.
- Если примем причастие вместе, - говорил я себе, - то это знак супружества.
Я был возбужден, но порядок церемонии нарушил мои планы. В нескольких метрах перед собой я увидел свою кузину Соланж на коленях на ступеньках хора рядом с толстым дурачком Жан-Шарлем. Это было просто оскорбительно! Чтобы утешиться, я уставился на темные швы ее чулок на открытых пятках. Я представлял себе их подъем по ножкам Соланж до тех полосок бледной кожи, которые она мне показала утром. Через несколько минут и я оказался на коленях рядом с пигалицей в бумажных носках! Когда я вернулся на место, присутствующие уже пели заключительное "Я - христианин", а мы из баловства по традиции переделывали христианина в кретина…
Затем все устремились к выходу, и отец отвез нас с Соланж к обеду, на котором собрались оба семейства. Взрослые ели, пили, разговаривали, не обращая на нас ни малейшего внимания, а когда добрались до десерта, настало время отправляться к вечерне. Нам быстро отрезали по куску пирога, но никто из взрослых не выразил желания пойти вместе с нами. А мы и не просили этого, поскольку уже давно решили вечером в церковь не ходить.
Мы с кузиной любили при любой возможности убегать на окраину городка, где сады и виноградники с редкими домишками напоминали деревню. Вдоль полей и живых изгородей змеились тропки. В конце апреля земля уже покрылась зеленью, а нам был известен плохо огороженный, но укрытый густым кустарником сад, где первой расцветала одна вишня. Мы часто ходили туда и назначали у ее подножия тайные свидания; мы очень любили это место.
- Думаешь, мы можем туда пойти?
- Конечно! Вряд ли они устроят перекличку!
И мы, держась за руки, весело отправились к нашей воскресной вишне. Стояла чудесная погода, на душе было легко и весело. Дерево ждало нас, убранное цветами.
Обычно мы садились в траву спиной к стволу и глядели сквозь ветви в небо. Тогда мы и делились тайнами, будущими проектами пожениться и обзавестись множеством детишек, которым никогда не придется ходить в школу. Но в тот день Соланж боялась испортить свое праздничное платье.
- Сними его, черт подери!
Утренние картины пробежали у меня в голове, когда она без всякого жеманства задрала подол платья и уселась на рядом со мной.
- Соланж?
- Что?
- Дай мне еще раз посмотреть на твои чулки.
- Если ты меня поцелуешь.
Ну что за мания у этих девчонок целоваться по всякому поводу! Им подходит любой предлог. Играешь в салки, в прятки, в фанты с девчонками, а они норовят все время целоваться. Их надо целовать и когда они плачут, и когда они счастливы, и когда им дарят подарки, и когда они первые в учебе. Я с неудовольствием подчинился, надеясь на доброе, вознаграждение.
- А вторую щеку! - приказала кузина.
- Ты разве говорила про две щеки?
- Ах вот как! У меня же две ноги? И не пытайся заодно глядеть на мои трусики!
Соланж медленно сдвинула платье с горок согнутых коленей и снова обнажила верхнюю часть ляжек. Она не менее моего была взволнована неизвестным зрелищем, открывающимся глазам. Еще никогда мы не были столь невнимательны к нашему саду, к раннему снегу цветов, усыпавшему вишню. Мы вместе открывали тайны иной природы.
- Ты думаешь, что все женщины таскают такие штуковины?
- Это и есть самый шик! Но каждый день они носят простые резинки, - Неумелыми пальцами я оценил мягкость шелка, крепость подвязок; я подсунул под чулок ладонь и не понимал, откуда во мне замешательство.
- Поосторожней, - сказала кузина, не останавливая меня, - эти у меня первые. Еще порвешь.
Неожиданное появление садовника на тропе, вьющейся вокруг наших владений, напомнило о том, что прошло немало времени. Держась за руки, мы пустились в обратный путь, и прохожие окидывали нас нежными взглядами.
- Как они милы, - раздавалось вслед нам, - ну прямо юные супруги.
Мы во весь дух неслись по аллеям и тропкам из страха, что наша проделка вскроется.
Когда я улегся в постель после столь богатого переживаниями дня, я быстро уснул и меня посетили странные сновидения.
Насколько я помню, вначале перед моими глазами промелькнули, как облака на небе, груды тюля, муслина, множество вуалей. Их тихонько трепал ветер, и за ними иногда появлялся неф нашей церкви, открытый всем небесам и лишенный всяческой торжественности - то был каркас огромной готической церкви, в стенах которого стелилось усаженное лилиями поле. Лилии росли повсюду в изобилии, покрывали скамьи, молитвенные места, лезли на кафедру и колыхались, как колосья под дыханием бурного ветра. Потом я увидел себя в костюме первого причастия - я был маленьким и стоял в глубине аллей лилий. Я шел вперед мелкими шажками, благочестиво опустив глаза и держа двумя руками свечу. Я подходил ближе, рос на глазах, росла и моя свеча, она росла рывками под звуки органа. Небо и церковь звенели от музыки. Моя золоченая свеча все росла, и вскоре пламя вырвалось за пределы церкви и осветило все небо. Потом я увидел в облаках свою кузину - она плыла в своем белом прозрачном платье. Ее вдруг разом охватил огонь, она превратилась в факел в небе, и огонь совершенно раздел ее. Я проснулся в неописуемом состоянии, а в церкви из моего сновидения продолжали падать цветы вишни, усыпая истоптанное поле лилий.
Перевод А. Григорьева
Жюль Ромен
Жюль Ромен (1885–1972) - автор гигантской литературной фрески в 27 томах "Люди доброй воли".
ЛУЧШЕ, ЧЕМ СЛАДОСТРАСТЬЕ
Целомудрие - всего лишь уловка, придающая истинную ценность полному растворению в любви.
Анри де Ренье
Все утро следующего дня мы посвятили прогулкам. Люсьенна выглядела счастливой. Но говорила мало, а по сторонам глядела с рассеянностью. В наших планах было покинуть Руан сегодня вечером, если у нас сложится достаточно полное представление о городе. Поскольку надо было предупредить гостиницу, я в полдень спросил у Люсьенны, что она решила.
Ее взгляд остановился на мне. Лицо зарозовело, словно освещенное заревом вчерашнего пожара. Она задумалась.
- Когда мы уезжаем?
- Кажется, в пять часов.
- Придется закончить осмотр города во второй половине дня?
- Да, но знать мы его будем так же плохо. Может, поедем завтра?
Я почувствовал ее облегчение от того, что отъезд отложен. За завтраком, не задавая вопроса в лоб, я попытался выяснить, чего она хочет.
- Если спешки нет, мы могли бы немного отдохнуть перед тем, как снова начать наши блуждания по городу?
Она кивнула, и я прочел в ее взгляде: "Почему нам не хватает мужества признаться, что нам на все наплевать, на этот город, на его памятники, на продолжение путешествия, а больше всего нам хочется вернуться в наше новое царство плоти. Разве о чем-нибудь другом мы думали все утро? Неужели у нас еще есть силы ждать?"
Под предлогом отдыха я дал возможность Люсьенне подняться в номер первой. Как бы отдавая суеверную дань вчерашнему ритуалу, я заставил себя задержаться на четверть часа. Она ждала меня одетой и принаряженной, как вчера. С природной грацией она уселась на канапе. Я опустился перед ней на колени.
Она расстегнула корсаж платья. Ее прекрасная грудь выпорхнула из-под ткани навстречу мне. В считанные мгновенья мое восхищение достигло вчерашней отметки. И я возобновил свое поклонение перед плотью Люсьенны.
Мне хотелось большего, я желал полнее выразить себя. Я, бывавший часто поспешным и яростным самцом, более склонным немедленно получить наслаждение от женщины, не заботясь о ее капризах и удовольствии, забыл о торопливости. Я обожал не только тело Люсьенны, но и ее желания, ее устремления. Я решил, что позволю ей вести меня по ее плоти и по плоти моей всеми теми путями, которые она выберет до того момента, когда она сольется со мной в единении, уже ставшем для меня столь важным и заранее насыщенным такими ощущениями и таким безмерным наслаждением, что казалось кощунственным сокращать восхитительную подготовку к нему.
Могло ли мне, опытному мужчине, прежде считавшему себя искушенным, прийти в голову, что "плотские вещи" могут подняться на такую высоту без особых уловок только потому, что юная девушка, которой помогали ее чистота и уникальный женский дар, сумела взглянуть на эти вещи открыто и честно измерила всю глубину их? Быть может, у меня уже возникало предчувствие с одной из прежних любовниц. Когда мои ладони скользили по ее ягодицам и груди, увлекавшим меня в яростную схватку, я уже в чем-то оставлял позади сладострастье и почти проникался религиозным отношением к плоти. Но то путешествие терзало мою совесть. Я считал религию плоти сомнительной и проклятой. Мне казалось, что я соскальзываю ниже привычного мира (в каком-то смысле попадаю в адский круг). Пьянящее чувство наслаждения меня не успокаивало. И каждый раз я ждал ужасно трезвого пробуждения, о котором так хорошо писал Бодлер.
Вместо этой плотской лихорадки, горькой и враждебной моему существу, Люсьенна, словно грудью, поила меня вдохновением, которое дух мой никак не ограничивал - я мог бы сравнить его с тем состоянием души, которое ценится больше всего за интеллектуальное содержание.
Несколько раз в жизни мне казалось, что я испытываю нечто возвышенное. И, стоя на коленях перед Люсьенной, гордый тем, что вижу перед собой лицо, на котором отражалось все обожание, что я вложил в ласкание ее груди, я ощущал возвышенность чувств, а не банальную ярость желания.
Она, в свою очередь, обнажила мою грудь - ее губы медленно пробегали по моей коже, она едва дышала, и я вдруг испугался, что ей нужен такой же отдых, какой потребовался и накануне. Я внимательно вглядывался в ее лицо. После короткого мгновения замкнутости оно оживилось. Я понял, что мы можем покинуть это неудобное канапе, не нарушив очарования. Я почти донес ее до постели.
Она притянула меня к себе и уложила рядом. Ее ладони нежно охватили мою голову. Она направляла мои губы ниже груди, приглашая продолжить исследование ее тела. И пока одна ее ладонь лежала на моем затылке, едва заметными усилиями подталкивая меня, другая ладонь потихоньку отодвигала одежды. Мои губы опустились до талии, до первых изгибов бедер и живота. Я соткал целый пояс ласк, то убыстряя, то перекрещивая дорожки, по которым скользили мой язык и губы. Я задерживал поцелуи на уголках мягкой и нежной плоти. Мой рот, мой язык словно сливались с ними - тело принимало меня без сопротивления, почти поглощая. Не надо было большого воображения, чтобы представить себе некое, уже состоявшееся, слияние наших тел - по легким вскрикиваниям Люсьенны я понял, что она ощущает то же самое. Одежды скользили все ниже, чуть обгоняя мои поцелуи. Не заспешил ли я вдруг или только подчинялся Люсьенне? Она обнажалась все быстрее, словно по границе одежд бежал огонь, ускоряющий свой бег по кустарникам под дуновением ветра. Я добрался до границ ее сокровенного женского естества. Я уже ощущал пленительный аромат, исходивший от мягких шелковистых волосков; аромат этот стал для меня уже привычным, как и голос ее, но я вдыхал его словно впервые, с дрожью во всем теле.
Люсьенна с силой нажала мне на затылок, заставляя оторваться от живительного источника. Я уступил силе. И, не отрывая губ от тела, пересек его снизу вверх, скользнул по ложбинке меж полушарий ее грудей - наши губы слились.
И пока я целовал ее, она сбросила свои одежды. Я оторвался от ее губ, чтобы насладиться видом ее обнаженного тела. И не мог не подивиться удивительной красоте его. Мой ум оценил эту идеальную наготу еще до того, как глаза удостоверились в ней.
Зрелище было столь волнующим и так радовало сердце, приводя меня в состояние идолопоклонника, что меня охватило страстное желание замучать это тело ласками. Но Люсьенна нуждалась в короткой передышке. И я сдержал свой порыв, только смотрел на нее и ласкал одними глазами. Вынести эту ласку ей, похоже, было трудней, чем все прочие. Тело ее как бы сжалось. Она отвернулась, словно искала убежища. Она сжала ноги. Прикрыла рукой лоно. Хотя мне показалось, что она не желала этого возврата целомудрия, считая свой порыв слабостью и изменой царству плоти.
Смотри, - с каким-то надрывом в голосе произнесла она, - смотри на свою жену… - и с улыбкой, одерживая победу над собой, добавила - на свою бесстыжую жену.
И резким движением убрала руку с лона. Ее ноги чуть разошлись, почти открылись. Но усилие это вызвало у нее дрожь. Она снова собралась, сжала бедра. Ее ладонь едва вновь не закрыла лона. Я трижды нежно поцеловал шелковистые волоски.
Она вздрогнула.
- Знаешь, - сказал я, - нет женщины прекраснее тебя.
И словно в благодарность или пытаясь скрыть свою застенчивость, она сплела руки на моей шее и несколько раз поцеловала. Потом опустила голову, лаская мою грудь, словно настал ее черед совершать открытия и поклоняться. Она следовала тому же ритуалу, что и я, спускаясь вниз по плоти и потихоньку освобождая ее от одежды.
Я был счастлив, но немного побаивался. Не вызовет ли внезапная встреча этой только что родившейся женщины с мужским, яростным в своей наивности желанием, если не чувство смешного - она была слишком возвышенна, чтобы думать о смешном - то чувство какого-то животного уродства, которое пробудит ее от сказочного опьянения, в которое мы со вчерашнего дня погружались вместе с ней. Я подумал, а не будет ли более мудрым, и даже совершенно естественным, отдаться возбуждению притворства с моей стороны не могло и быть - и тут же перейти к обладанию.
Однако предстоящее испытание, возбуждающее мою чувственность, даже интересовало меня своей опасностью. Я повторял себе, что мой ум, не терявший математического склада даже в моменты безумства, не согласится уйти от решения задачи, изменив исходные данные. Поскольку я с возбуждением последовал за Люсьенной в открытии этих плотских вещей, было ли элегантным, в интеллектуальном смысле этого слова, уйти в сторону в решающий момент?
Но уже было поздно. Люсьена обнажила меня и инстинктивно отстранилась. Я ощутил беспокойство. Но она отстранилась не резко, не отвернула взгляда - напротив, глаза ее стали пламенными и серьезными. Она вдруг прижалась головой к моему плечу, спрятав лицо от меня, и с горячим придыханием шепнула мне на ухо:
- Муж мой.
Я обнял ее за плечи. Она медленно добавила:
- Послушай. Есть вещи, которых я никогда не понимала, а теперь поняла. Знаешь… Я читала (можно быть мудрецом и читать об этом), я читала, что в некоторых античных обществах женщины поклонялись приапу, делали из него культ. Я не могу сказать, что была возмущена. Это было для меня странным, столь же далеким, как древние безумства, как жертвы Молоху. И вот…
- И вот?
И вот… - она еще глубже спрятала лицо и вздрогнула с головы до ног, - и вот! я не подозревала, что он может быть… так прекрасен, обладать столь ужасной и нетерпеливой красой. Я всю жизнь буду помнить, с каким порывом ты вчера смотрел на мою грудь. Это сильнее меня. Я злюсь на себя, что мне не хватило мужества раскрыться перед тобой так, как сделал это ты, мой муж… у меня еще нет этого мужества. Но я поклоняюсь… - слово, огненным шаром ширилось в ее вздымающейся груди, - … я охвачена обожанием, как античная женщина…
Она задыхалась. Ее сердце боролось само с собой Я сбросил с себя одежды.
- Хоть один поцелуй, - прошептала она.
Ее опасливый и быстрый поцелуй походил на поцелуй с которым прикладываются к ногам идола; потом она откинулась на спину, ее ноги раскрылись, и она привлекла меня к себе.
И стоило мне войти в нее, как из ее груди вырвался долгий и ровный звук, и крик, и прерывистое дыхание, воркование и хрип одновременно. И одного этого стона хватило бы мне, чтобы исторгнуть спазм наслаждения, но я в невыносимом возбуждении все же смог отдалить его.
Морис Понс
СЛОВНО НОВОБРАЧНЫЕ
Самые сладкие наслаждения те, на которых не кончается надежда.
Дюк де Леви
Раньше гувернантками у нас служили молодые англичанки, и мы, по привычке, когда она приехала, назвали ее "мисс". Она немедленно поправила нас, сказав, что по-немецки девушек называют "фройлен".
И мы стали звать ее мисс Фройлен. На самом деле ее звали Блюменфельд, и это имя очень подходило к ней. Она напоминала нам нашу деревню: за исключением пшеничных снопов, скошенных летом на наших глазах и увезенных крестьянами на тяжело груженных телегах, мы никогда не видели ничего светлее ее волос; ярко-красные губы соперничали с самыми яркими цветами, а голос журчал, как река. Я до сих пор слышу его:
- Это же неразумно! Разве можно сказать по-французски: мадмуазель девушка?
И мило добавляла:
- И не такая я уж девушка!
Мы не знали, как следовало понимать ее. Летом дом был заполнен детьми, и их крики разогревали дом, как солнце. Днем мы укрывались на террасах в тени листвы.
Мисс Фройлен следила за нами сквозь длинные ресницы. Она делала вид, что читает один из французских романов, которые подбирал для нее наш дядя, хотя больше любила спать на залитом солнцем шезлонге.
Была она в эти мгновения так прекрасна своим безразличием дикорастущего растения, что никто не осмеливался потревожить ее.