- С Вандой связывает меня очень немногое, - продолжал Щедронь. - Мы с ней даже не представляем семью. Семья - это химическое соединение. Вы понимаете? Химическое соединение, а мы с ней - только смесь. Нас смешали вместе, но она осталась собой, а я собой. Чисто механическая связь. А что может связывать меня с вами, или с Кубой, или с пани Гражиной?
- И это вы провозглашаете такие отсталые взгляды?!
- Не взгляды - наблюдения. Когда-то я сам не понимал этого… Только не думайте, что я чужак снизу, который пролез в какие-то верхние регионы. Где низ, а где верх, решает не то, что мой отец подметал лошадиный навоз на улице, и не то, что родители Ванды носили шелковое белье. Здесь совершенно иные критерии. Просто мы разные, из разной глины.
- Вы говорите глупости, - искренне возмутилась Анна.
- Нет. Сейчас я вам это объясню…
Объяснять, однако, не пришлось, так как в прихожей раздался звонок, и Щедронь мгновенно вскочил.
- Вот видите, - засмеялся он, - звонок действует на меня, как труба на кавалерийского коня. Вот что значит наследственная привычка от сторожа, которая вошла с кровью.
- Какой же он неделикатный - подумала Анна.
- Анка пришла? - раздался из прихожей голос Ванды. - Я немного опоздала.
Одновременно в открытых дверях показалась ее голова в белой фетровой шляпе.
- Как поживаешь, дорогая? Извини, пожалуйста, за опоздание, но нельзя было уйти в середине дискуссии. Только пойдем ко мне, потому что воздух Щедроня меня убивает.
Они расцеловались, причем Анна заметила, что Ванда перестала пользоваться помадой и вообще выглядела естественнее без подведенных глаз и подкрашенных бровей. Она очень похудела. Кожа ее потемнела, а нос вытянулся и заострился, отчего более ярко проявился семитский ее тип красоты. Сейчас она более чем когда-либо напоминала бабушку по линии отца, портрет которой когда-то висел в кабинете дядюшки Шермана. Только в чертах той женщины не было этого вызывающего и удивительного выражения, которое было неотразимым козырем Ванды. Пожалуй, оно и приносило ей успех у мужчин, хотя следует признать, что Ванда обладала редким даром меняться, как хамелеон, и фантастической интуицией отыскать в себе те черты, которые нравятся именно данному мужчине. Когда девушками они бывали вместе, Анна должна была всегда оставаться в тени успехов Ванды. Были, правда, и такие, у которых Анна пользовалась большим успехом, но никто из них не мог спокойно пройти рядом с "этой необычной девушкой". Ванда никогда не была одна. Всегда у нее под рукой имелось несколько обожателей, и зачастую людей интересных, стоящих или иногда очень шумных. При этом она умела даже вокруг таких, кто действительно был ничем, в короткое время создать общественное мнение, помогала им приобрести популярность, подчеркивая оригинальность суждений, достоинства или недостатки, талант или чудачества, а в случае полной посредственности она просто утверждала, что в нем что-то есть. На чем основывалось это "что-то", каждый понимал по-своему, но никто не сомневался в его существовании, за исключением, разумеется, одного Станислава, который целиком и полностью, невзирая на пол, возраст или национальность, отрицал все, что усматривала в нем Ванда.
- Щедронь признает только свою индивидуальность, не является ли это эталоном индивидуализма? - говорила Ванда о муже.
В этой реплике, однако, не было и тени злобы. Ванда никогда и ни о ком не говорила плохо. Многое изменилось в ней с течением времени, но эта черта осталась нетронутой. Возможно, это диктовалось этикой, как уверяла пани Гражина, а может быть, и безразличным отношением к людским делам, чего придерживался Щедронь. Ванда обладала бесценным даром оставлять каждому всестороннюю возможность оценивать свою особу. Сама она никогда просто не говорила о своем характере, психике или поведении. Зато умела окружить свою персону таким обществом и событиями, которые высвечивали бы ее всеми цветами радуги. Так было, по крайней мере, до того времени, когда она отказалась от поэзии и полностью посвятила себя публицистике.
Для тех. кто лично не знал Ванду, ее публицистика была чем-то шокирующим, может быть, даже неприличным, а в глазах приверженцев - смелым. Однако те, кто знал ее личную жизнь, не воспринимали ее писательскую деятельность с отрицательной стороны. Что касается Анны, то, неоднократно защищая сестру от довольно резких нападок, она в то же время не одобряла ее образ жизни и особенно ее странную санкционированную неверность мужу, о которой больше говорилось, чем было на то поводов. Ванда всегда в своей свите имела кого-то, кто официально считался ее любовником, что не свидетельствовало, однако, о широком диапазоне его прав, которые ограничивались лишь афишированием в ее обществе и просиживанием в ее доме целыми днями.
Сейчас Ванда тоже привела с собой какого-то человека, который все-таки не выглядел любовником. Ему могло быть около пятидесяти. На нем был измятый костюм и грязная рубашка. Манжеты, выглядывающие из-под серого пиджака, висели бахромой. Анна не услышала его фамилии, когда их знакомили, так как он промычал что-то с откровенным к ней пренебрежением. Но Ванда, вероятно, считала его фигурой настолько широко известной, что даже не сочла необходимым называть его фамилию. Она только сказала:
- Бернард, позволь представить тебе мою сестру, пани Лещеву.
И оставила их вдвоем в будуаре. Станислав тем временем ретировался к себе в кабинет. Анна сидела на диване и молча наблюдала за маленьким щуплым человечком, который, казалось, не обращал на нее ни малейшего внимания, ходил задумавшись по комнате, время от времени вынимая руки из карманов и нетерпеливо ероша волосы. Наконец он остановился перед Анной и заявил категорическим тоном:
- Вы напоминаете мне Анелю Божимову. Такой же тип. Вы не находите?
- Не знаю, - ответила Анна.
- Так я вам это говорю.
Он лихо поскреб по темени, поднял голову, прищурил глаза и спрятал руки в карманы, выпячивая вперед слегка вырисовывающийся живот. Он выглядел так, точно где-то в пространстве заметил нечто, что приковало его внимание.
- Кто это может быть? - ломала голову себе Анна.
- Вы живете в деревне, - вдруг изрек его милость, - этим и отличаетесь от пани Анели.
- Я не могу судить, так как не знаю ее.
- Что?.. - удивился он. - Это героиня моей последней повести. Вы не читали?
- Вы знаете, - решила сманеврировать Анна, - столько всего читаешь… А как она называется?
- "Незаконнорожденные".
- Этого я еще не читала.
Он взглянул на нее и снисходительно улыбнулся.
- В провинцию новости доходят позднее, - объяснила она.
- Разумеется, разумеется, - ответил он безразличным тоном и отчасти с сожалением. - А "Факел" вы читали? Может, "Оскорбленные"?
- Да-да, - обрадовалась она, - конечно, читала!
- Ну вот видите… Хм… Это хорошо.
Сейчас она знала, с кем разговаривает. Автором "Оскорбленных", нудной и нашумевшей повести, был Бернард Шавловский. Она знала несколько его вещей и помнила, что они импонировали ей не талантом или мыслями, а просто изумительной эрудицией автора.
- Извините, - откликнулась она, - но я не расслышала вашу фамилию. Я читала "Оскорбленных" и "Масляные лампы", и… сейчас, сейчас…
- Наверное, "Метель"?
- Нет. Что-то другое.
- Прочитайте "Метель", это развлечет вас, потому что "Факел" не для вас.
- Почему?
- Пришлось бы долго объяснять. И "Незаконнорожденных" нужно прочитать. Это заинтересует вас как женщину. Весьма актуально. Со времен Бальзака никто этой темы не затрагивал так глубоко. Вам не кажется, что синтез является тем, в чем у меня немного конкурентов?
- Наверное, - нерешительно ответила Анна.
В дверях стояла Ванда.
- Не выпьете ли кофе? - спросила она.
- Пожалуй, - проворчал Шавловский.
- Я распорядилась, чтобы подали, - мягко ответила Ванда, присаживаясь возле Анны с улыбкой: - Как поживает твоя дочурка?
- Литуня? Спасибо, здорова. Мне пришлось оставить ее под присмотром бонны. Ты знаешь, что я получила должность здесь и переезжаю в Варшаву?
- Принеси мне папиросы, Бернард, - обратилась Ванда к Шавловскому. - Коробка стоит, если я не ошибаюсь, на камине в салоне. Да возьми еще томик Рильке, где-то лежит, в коричневом переплете. Я хотела показать тебе кое-что. Прости, Анка, так ты переезжаешь в Варшаву?
- Да, я приглашена в "Мундус".
- Куда?
- В агентство "Мундус". Это туристическое бюро.
- Так я же знаю. Удивительное стечение обстоятельств! Представь себе, мой хороший знакомый пан Дзевановский, вспоминал, что занимает в "Мундусе" какую-то ответственную должность. Ты не знаешь его?
- Нет. Я в бюро только с сегодняшнего дня.
- Это знакомство может тебе пригодиться. Ты познакомишься с ним: он должен прийти сегодня вечером. Щедронь говорит, что он представляет собой ходячую энциклопедию…
- Кто это? - возмущенно спросил Шавловский, входя в комнату с большой коробкой красного цвета.
- Я говорила о Марьяне.
- О Дзевановском? Да он просто ничто.
- Ошибаешься, - спокойно ответила Ванда.
- Потому что красивый! - победно рассмеялся Шавловский. - Но при этом ничто. Человек без собственного, без какого бы то ни было мнения. Три часа ему можно что-нибудь доказывать с математической точностью, а он никак не может решить, где белое, а где черное, где верно, а где идиотизм. Тупой. Но я люблю его.
- Его глазами, - задумчиво сказала Ванда, - видится мир, точно через увеличительное стекло. Целое теряет очертания, становится загадочным и таинственным, а детали вырисовываются с невероятной выразительностью. Мы обнаруживаем их, отмечаем их сложность, их огромную значимость.
- Нонсенс, - задохнулся Шавловский.
- Марьян умеет присматриваться, но не умеет смотреть, - продолжала Ванда своим спокойным голосом, не обращая внимания на раздражение Шавловского, - и это результат его знаний.
- Пан Дзевановский профессиональный литератор? - спросила Анна.
- Он ничто! - взорвался Шавловский. - Он пожиратель книг и абсолютный нуль, перечеркнутый посередине. Медуза! Студень, приготовленный без единой кости. Чего стоят знания без основания, без цемента? Твой муж, разумеется, преувеличивает, называя его энциклопедией. Он наглотался какой-то информации, но это еще не знания.
- Бернард, ты часто обращаешься к нему за различной информацией, нужной для твоих повестей, - мягко напомнила ему Ванда.
- Я? Никогда! Так разговариваю с ним иногда… А вообще я не понимаю, как ты, Ванда, можешь общаться с таким типом. Да! Да! С типом! Как ты его иначе назовешь? Как объяснить его присутствие на земном шаре?
- Своей интеллигентностью он мог бы поделиться со многими.
- Это не интеллигентность. Я протестую! Блуждающая бесцельность! Бесплодность и отсутствие анализа! Абсолютное отсутствие анализа. Именно так. Обращает внимание на мелочи и неспособен понять целое. А вообще, вообще, повторяю, я люблю его.
- Он действительно любит Марьяна, - засвидетельствовала с уверенностью Ванда.
- Признаться, - рассмеялась Анна, - на основании высказываний пана Шавловского я не пришла бы к такому убеждению.
- Да, люблю. Но неужели мы не можем сменить тему?! Заставляем скучать пани Анну, выслушивая характеристику этого несчастного. Есть более интересные темы. Послушай, Ванда, ты не находишь, что твоя сестра могла бы быть прообразом Анели Божимовой? Не так ли?.. Как раз сейчас я пишу роман, который, если не ошибаюсь, будет фундаментальным: основанием служит комплекс общеполезности многих личностей. Я думаю, что это что-то совершенно новое.
Он стал рассказывать, как собирается связать отдельные характеры, события, ситуации. Анна слушала с интересом, так как ей еще никогда не доводилось быть свидетелем подобных признаний писателя. Правда, Шавловского считали писателем посредственным, но все равно было занятно. Ванда, выкуривая одну папиросу за другой, казалось, вовсе не слушала, о чем говорит Шавловский, однако это его ничуть не смущало. Он сравнивал образы разных своих произведений, говоря о них так, точно они были всем известны, как Заглоба или Вокульский, и это немного злило Анну. После нескольких высказываний он обращался к ней или к Ванде с вопросом: "Правда?", а потом говорил дальше, бросая категорические суждения с темпераментом митингового оратора. Анна никогда не допускала мысли, чтобы кто-то мог так долго рассказывать о себе и даже не стараться скрыть восторженное отношение к своей особе.
Этот речевой поток был прерван лишь приходом нового гостя. Анна уже хотела воспользоваться перерывом, чтобы попрощаться и уйти. Она пришла сюда ведь для того, чтобы поделиться с Вандой своими планами, установить с ней более близкий контакт, а вместо этого выслушивала тирады Шавловского. Услышав звонок и чей-то голос в прихожей, она встала и посмотрела на часы. Но вошла служанка и доложила о появлении Дзевановского.
С первого взгляда Анна узнала в нем того брюнета в синем костюме, который нервно читал плакаты в приемной "Мундуса". Их взгляды встретились, и они оба одновременно улыбнулись. Дзевановский показался Анне сейчас выше, приятнее и более интересным, может быть, потому, что в его лице сейчас не было того нервного напряжения, а возможно, еще и потому, что после характеристики, данной ему Вандой и Шавловским, она смотрела на него иначе, чем на случайного человека, встреченного в общественном месте.
- Как приятно мне познакомиться со счастливой соперницей, - произнес он низким теплым голосом.
- Как это соперницей? - удивилась Ванда.
- Все же вы получили руководство туризмом в "Мундусе"? - спросил Дзевановский.
- Да, - ответила она краснея, хотя, казалось, не имела на то никакой причины.
- Видишь, Ванда, я пытался получить эту должность, но меня обошли.
- Возможно, просто обойденный в очереди? - хотела смягчить Ванда.
- Ничуть, - убедительно заявил Дзевановский. - Мне объявили отчетливо, что квалификация этой пани значительно выше. Вы знаете, пан Бернард, это еще один веский аргумент для вас. Фирма, конечно, не из-за прекрасных глаз пани Лещевой, хотя они действительно обворожительны, признала ее преимущество. Женщина получает равные права с мужчиной не случайно, а как фактор более свежей активности.
Шавловский нахмурил брови, задумался и спросил:
- Как это вы сказали?
- Фактор свежей активности, - повторил Дзевановский.
- Марьян, - отозвалась Ванда, - значит, должности опять нет?
- И это по моей вине. Вы должны сердиться на меня, - грустно улыбнулась Анна.
- Нисколько. Уверяю вас, я такой невезучий, что каждый раз в конкуренции с кем бы то ни было я терплю поражение.
- Прежде всего следует учесть, что у вас нет никакой специальности, - вынес приговор Шавловский. - Я лично считаю…
- Извините, - прервал его Дзевановский, - а вы не могли считать безлично?
- Вот именно! Не мог бы. И поэтому я не теряюсь в фикциях раздутого объективизма.
- Это, по всей вероятности, новое определение моего состояния? - серьезно спросил Дзевановский. - Благодаря вам у меня их столько, что они действительно могут заменить мне гардероб. Каждое утро я должен подумать, какой из них мне следует надеть на себя? Раздутый ли объективизм в фиктивные полоски или бесплодный эклектизм в клетку, а может быть, релятивизм в спиритуалистический узорчик?
Анна громко рассмеялась. В комнату вошел Станислав и стал внимательно слушать Дзевановского, протирая толстые стекла своих очков.
- Неутешительный выбор, - сказал он, размещая окуляры на носу.
- Я думаю иначе, - задумчиво отозвалась Ванда. - Бернард не ошибается. Разве лишь в том, что выбор значительно, несравненно шире. А кроме того, Марьян не меняет клеток на полоски и так далее. Просто у него все его внутри.
- Безграничность бесцветности, - выдавил из себя Шавловский.
- Не совсем, - свела в задумчивости брови Ванда. - Это бесцветность хрусталика или, скорее, кристалла. Кристалл остается бесцветным, но на свету дает почти такие же цвета, как радуга, это значит почти все существующие цвета. Я не утверждаю, что Марьян обладает прямолинейностью кристалла. Наоборот, это кристалл с неправильным и осложненным строением, но как раз это и представляет интерес.
Щедронь, опершись на спинку стула, громко и неприятно рассмеялся. Видно было, что это стоило ему больших усилий; у него даже вены вздулись на висках. Это был неискренний смех.
- В чем дело? - обратился к нему Шавловский.
- Абсурд, сплошной вздор, - замахал руками Щедронь. - Поразительно, с каким легкомыслием уважаемые интеллектуалы жонглируют научными терминами, абсолютно их не понимая!
- Неточно выразилась? - безмятежно спросила Ванда.
- Неточно?! Боже упаси! Ты выразилась бессмысленно!
- Пан Станислав, - инстинктивно откликнулась Анна, но он даже не обратил на это внимания.
- Кристалл со сложным строением! - кричал он. - Не следует ли за это сажать в тюрьму?! Кристалл на свету, моя дорогая, не дает никаких цветов! Цвета дает красильщик! Черт возьми, кристалл рассеивает свет! И эта знакомая фраза "почти все цвета"! Ха… ха… ха… Почти такие, как радуга! А кроме этого, прямолинейный, осложненный! Вот это да! И у вас так все. Хаос воображения, хаос понятий и обычная бессовестность! Да, да, бессовестность, потому что нужно не иметь и тени стыда, чтобы употреблять слова, которые не понимаешь. Вот ваш интеллектуализм!
- Почему "ваш"? - перебила Ванда.
- Значит твой, - в бешенстве поправился Щедронь, - твой интеллектуализм. Оперирование фальшивыми понятиями. Это так, как если бы кто-то, не зная орфографии, хотел писать статьи. Скажите же вы сами, пан Дзевановский, прав я или нет?
- Трудно здесь дать категорический ответ, - подумав, начал Дзевановский.
- Разумеется, - едко рассмеялся Шавловский, - категоричность не для вас.
- Однако?! - настаивал Щедронь.
- Принципиально у вас есть основания: изъясняться следовало бы точными выражениями. Однако, если мы понимаем все равно… Точность была бы, наверное, балластом…
- Для женского разума, - вставил Щедронь.
-…Балластом, без которого можно обойтись, если…
- При чем здесь женский или мужской? - протестовал Шавловский.
- Если признаем в нашей речи определенные сокращения, - закончил Дзевановский.
- Учтите, - поднял вверх палец Щедронь, - женщины - рассадники произвола как в терминологии, так и в логике. Все, что они делают, нечленораздельно. Пан Дзевановский! Приведите какой-нибудь пример, ну хотя бы последнее высказывание Ванды.
Дзевановский скривился:
- Квалифицируя обсуждаемый предмет столь досконально, вы не оставляете места для дискуссии.
- Так значит "высказывание" удовлетворяет вас?.. Следовательно, нужно извлечь из этого основные элементы, разведать пути, по которым пришли к такому виду метафор. Это как раз наиболее характерно, наиболее типично для женщин. Если бы я был психиатром…