Изящный и яркий стиль Ванды, богатство языка и писательский темперамент способствовали тому, что статья в целом производила впечатление совершенства. Что же касается содержания, здесь у Марьяна, похоже, были возражения: читая, он делал длинные паузы в каждом абзаце. Заключения, по его мнению, были чрезмерно резкие, выводы слишком поспешные, аргументы не опирались на бесспорные факты. Обычно в таких ситуациях он дискутировал с Вандой, не касаясь все же сути вопроса. Принципиальный спор раздражал Ванду, если раздражением можно было назвать легкий румянец и едва уловимое возбуждение. Сегодня, однако, он чувствовал себя несколько разленившимся и, зная, что все равно ничего не добьется, ограничился исправлением нескольких ошибочных ссылок на авторитеты, которые не разделяли взглядов автора статьи.
Это несколько огорчило Ванду, так как следовало в принципе изменить направление, что значительно ослабляло выразительность.
- Ты знаешь, мой дорогой, - сказала она, сворачивая корректуру, - у меня нет желания вносить эти изменения.
- Однако, мне кажется, они необходимы.
- Ах, наверняка никто не заметит этого. Собственно, кто у нас читал Массинса или Хебинга?!
- Ну, например, хотя бы я.
- Ты один.
- Я думаю найдутся и другие, - настаивал он.
Ванда пожала плечами:
- Я читала это сегодня Бернарду, и если он не заметил…
Марьян примирительно кивнул головой:
- Как хочешь. Я не сомневаюсь, что ты лучше меня знаешь, что у нас читают. Шавловский, однако, не может служить примером по той простой причине, что он вообще ничего не читает.
- Преувеличиваешь, - спокойно заметила Ванда.
- Ничуть. Я не отрицаю, что когда-то он что-нибудь прочел, может быть, поэтому знает некоторые труды Хебинга, но ни Массинса и никого из более современных авторов не коснулся. Твой муж придерживается мнения, что Бернард читает только свои книги. Ему зачтется это на том свете как добровольное умерщвление. Но я хотел обратить твое внимание на эту избитую фразу: на том свете. Не заметила ли ты, что это звучит подобно патриотической декларации наших парней пограничных областей? Когда их спрашивают национальность, они отвечают: местные. То же самое мы встречаем у многих племен, находящихся на низком уровне культуры: у индейцев, негров, эскимосов. Примитивизм нашего ума - я говорю о людях интеллигентных - отчетливо выражается трюизмом о "том свете". У мужиков ответ типа "местные" мы называем узостью горизонта, а у себя - сокращением комплекса понятий. Но самое интересное заключается в том, что мы действительно "местные", "здешние" в жизни, во времени, в пространстве, и это самое мудрое определение существования человека.
Ванда внимательно слушала со своим очаровательным выражением сосредоточенности в глазах.
- Ты знаешь, Map, - сказала она спустя какое-то время, - как Щедронь определяет вас обоих?
- Нас, это значит?..
- Ну, не обижайся, тебя и Бернарда.
- Это меня не оскорбляет. Чего ради, - пожал он плечами. - Я даже с лифтером нашел бы общий язык.
- Так вот Щедронь говорит, что Дзевановский все знает, но утверждает, что ничего не понимает, зато Шавловский ничего не понимает, а твердит, что знает все.
Она тихо рассмеялась и поцеловала его в лоб:
- До свидания, Map, приди за мной в кафе.
- Хорошо. А Хебинга лучше вычеркнуть.
- Я посмотрю, - кивнула она головой и вышла.
Щедронь, однако, хорошо ее знал, во всяком случае, некоторые черты. Имея пристрастие к абстрактным темам, она сводила все к фактам, к действительности, к предметности. Марьян, конечно, не соглашался с мнением ее мужа о том, что Ванда неспособна понять абстракцию. Это было преувеличением. Но в ней, вероятно, был заключен своего рода мыслительный утилитаризм. Бесполезность работы интеллекта находилась вне границы ее возможностей.
"А какая же та?" - подумал он об Анне и поймал себя на слове "та". Зачем ему потребовалось определение именно ее. Может быть, как противопоставление?..
Одновременно ему в голову пришла мысль, что Анна может зайти в кафе, чтобы встретиться с Вандой, и это было бы так мило. Достаточно поднять трубку телефона и позвонить в "Мундус", а затем спросить, не хотелось ли бы ей встретиться. Если она удивится, нет ничего проще, чем сказать ей прямо:
- Потому что я хотел бы вас увидеть.
- Почему именно меня и почему именно вы? - спросит Анна.
На это он не смог бы ответить. А хотелось ему по многим причинам, и невозможно определить, какая из них главная, какая существенная… Он подошел к аппарату и положил на него руку. В конце концов, во всем этом нет ничего неприличного…
Он поднял трубку, но когда телефонистка ответила, отказался от намерения.
- Извините, - сказал он, - я просто так…
- С каким номером?.. - нетерпеливо зазвенел в мембране голос.
- Не нужно, извините.
- Только время отнимают! - гневно ответила телефонистка.
Марьян поспешно положил трубку. Этот мелкий и смешной инцидент вывел его из равновесия. Следовало сразу нажать на рычаг и ничего не отвечать. Следовало вообще не поднимать трубку. Эта нелепая мания оправдываться… Желание оправдаться, разумеется, возникает из чувства стыда, ведь стыдно за отсутствие своего решения и постоянное отступление.
Он посмотрел в зеркало и убедился, что покраснел. Эта ничтожная и почти безличная компрометация уже возбудила его. Каждый подобный случай способствовал параличу воли, неосознанному страху перед каким-то действием. Он лег и возвратился к чтению "Дневников" Манон Ролан де Ла Платьер. Ролан де Ла Платьер лишил себя жизни в тот день, когда узнал, что гильотинировали его любимую жену, которой было в то время около пятидесяти лет. Это - любовь, а любовь - это жертвенность и утрата себя… Это - жертва. Он не способен на это. У Манон Ролан были пламенные глаза, которые пленяли мужчин, и пылкий темперамент, а кроме того, железная воля. Пани Анна Лещева совершенно иная. Он прикрыл глаза и попытался представить ее образ в сером изящном костюме… Ее мир другой. Манон владела собой. Ванда спокойна совсем иначе. Это покой дионеи, покой паучьих сетей, интенсивный покой мрака, в котором безгласно что-то происходит. А покой Анны?.. Он не мог этого определить.
Он встал, взял шляпу и вышел из дому. В кафе нужно было повернуть направо, но часы на углу показывали семь, а в семь часов Анна выходит из "Мундуса". Он повернул и медленно пошел вперед.
Она как раз выходила из бюро, но была не одна. Ее сопровождала какая-то девушка. Когда они поравнялись с ним, он быстро отвернулся к витрине и только в окне видел ее отражение. "Что за глупость и как это мучительно", - подумал он.
В кафе, как обычно в это время, было многолюдно и шумно, все столики заняты. Над прилавком возносилась крупная полнобюстая пани Маркевич, так называемая "ее обширность пани Маркевич". За столиком "Колхиды" уже сидело несколько человек с неизменным Шавловским, размахивающим руками и говорившим очень громко, так, чтобы зерна его ценных мыслей могли достичь, по крайней мере, дюжины стоявших вокруг столиков, где группировались каждый вечер менее значительные, тихие и восторженные почитатели этого Олимпа.
Великие аргонавты делили здесь золотое руно мудрости, а скромным зрителям время от времени удавалось отщипнуть бесценный клочок золотой шерсти, чтобы поражать им глупцов до тех пор, пока не израсходуется. Название "Колхида" появилось неизвестно при каких обстоятельствах еще до того, как Дзевановский получил привилегию зачислить себя к полномочным посетителям и участникам этого постоянного симпозиума, хотя он один не принадлежал к Олимпу. Несколько художников, писателей, музыкантов, журналистов, актеров, несколько женщин - писательниц и поэтесс - представляли то, что решало успех или несчастье каждого смертного, вторгающегося в артистическую жизнь. Здесь сублимировались мнения, конкурировали таланты, провозглашались лозунги, давались компетентные оценки всего, что находилось в рамках культурных программ.
Введение Дзевановского в "Колхиду" не вызвало никаких возражений, ни активных, ни пассивных, уже по той простой причине, что представлен он был Вандой Щедронь, а его быстрая акклиматизация свидетельствовала о его пригодности. С поэтами он умел говорить о поэзии, с музыкантами - о музыке, с актерами - о театре, с журналистами - обо всем. Он не только умел говорить, но и почти в каждой области располагал большим запасом знаний.
- Пан Марьян, - спрашивали его, - кто этот Бехайм, о котором Ландау написал труд?
И Дзевановский рассказывал, что монография Ландау насчитывает семьсот страниц, биография Михаила Бехайма пера Корнборга написана на двухстах страницах и, кроме того, есть еще много литературы о Мейстерсингерах.
- Вы счастливый человек, - вздыхал получивший информацию, - у вас есть время читать.
А на следующий день в печати появлялась статья, в лучшем случае начиналась дискуссия о пробелах монографии Ландау.
Дзевановский чувствовал себя в кругу членов "Колхиды" вполне хорошо и не соглашался с Щедронем, что это название должно быть осовременено и носить имя губернии Кутайской.
- Следует уважать номенклатуру географии, - говорил Щедронь, потирая руки.
В кофейне "Мазовецкая" Щедронь бывал редко. О каждом из ее завсегдатаев он мог сказать что-то язвительное. Шавловского называл Орфеем и предсказывал, что тот будет растерзан менадами, разумеется, с Вандой во главе.
Марьян находил, однако, в "Колхиде" интересное общество и скучал здесь лишь тогда, когда темой споров становились какие-нибудь личные разборки, кулуарные приемы и планы реального действия. Об этом, правда, говорили нечасто.
В тот день на повестке дня была статья Ванды о наследии вранья, в связи с чем говорил Шавловский. И конечно же, о себе. Он цветисто расписывал свои встречи с разными известностями еще тридцать лет назад.
- Не придет ли твоя сестра? - спросил Дзевановский, наклоняясь к Ванде.
- Анна! - удивилась она.
- Да.
- Понравилась тебе?
- Не знаю, - пожал он плечами.
Ванда мельком взглянула на него, закурила и спросила:
- Ты же не считаешь, что я хочу ввести ее сюда?.. Если, однако, тебя интересует… Нет ничего проще, чем позвонить ей. Она живет у моей матери, найдешь номер в каталоге.
- Это ревность? - скривился Марьян.
Ванда взорвалась тихим смехом:
- Ну уж нет, нет, мой дорогой. Я только не могу понять, что тебя заинтересовало в Анне? Красота?
- Не знаю, - повторил он безразлично. - Если ты не хочешь, я могу вообще не встречаться с ней. Мне все равно.
К столику подошли еще несколько человек, и они вынуждены были прервать разговор, что Дзевановского как раз устраивало. Он не терпел конфликтов с кем бы то ни было, а особенно с Вандой, и решил больше не возвращаться к вопросу, который вносил некоторое волнение в их отношения. Поэтому ни в тот день, ни на следующий они не вспоминали Анну. Ванда, правда, пыталась несколько раз коснуться этой темы, но, поскольку это происходило в присутствии Щедроня или Шавловского, Марьян мог не реагировать.
Однажды они встретили в театре Жермену. Марьян ее мало знал и не любил. Она действовала ему на нервы. Жермена была олицетворением постоянного движения, скорости, погони. За пять минут она успела рассказать, что за бесценок купила шиншилловое манто, что у какого-то боксера, с которым она ехала, сломалось рулевое управление под Меховом, что будет сниматься в фильме, потому что хочет проверить, фотогенична ли, что пани Ельска-Шерманова избрана делегатом в Амстердам, что последний матч в Праге закончился поражением "Полонии", потому что Цибух-второй вывихнул ногу и его заменил Пискальчик, тот, который купил красный "Фиат" у Поженковского, что она разводится с Кубой и что после спектакля они идут танцевать с боксером, страшно милым парнем, и с Анной, за которой они должны зайти на Польную, так как она еще в "Адрии" никогда не была.
- А может, и вы бы выбрались? - закончила она свою тираду.
Ванда посмотрела на Марьяна, хотя тот еще до того, как сообразил, что у него нет денег, сказал, что не пойдет. Отрицательное решение было для него всегда легче и проще позитивного. Кроме того, он весь вечер не мог забыть об Анне и поэтому был зол на Жермену.
- Твоя невестка, - сказал он Ванде, - представляет собой яркий пример доказательства бесцельности жизни. Ты только подумай, в каком темпе вращается она среди событий и зачем это делает. Жук в закрытой коробке.
- Я так не думаю, - возразила Ванда. - Жермена получает максимум удовольствия от жизни. Она пьет ее залпом. А если речь идет о темпе, то это вопрос темперамента. Область пристрастий каждый выбирает по своему желанию. Ты ведь сам в какой-то степени эпикуреец.
- Но у нее это не эпикурейство! Это - гедонизм, диктатура накожника.
- Каждый может поддаться подобной диктатуре.
- Если бы я умел подражать Шавловскому, то сказал бы: неправда! Пол! Комплексы! Фрейд! А остальное - стечение обстоятельств. Жермена права: не стоит сражаться с тем, что является нашей сущностью! Будто где-нибудь записано, что следует преодолевать, не так ли?
Ванда с усмешкой присматривалась к его усилиям подражать Бернарду. Она ведь сама исповедовала и пропагандировала эти взгляды, хотя ей очень понравилась пародия Марьяна.
- В заключение Бернард добавил бы, - подсказала она, - что нужно слушать Оскара Уайльда: лучший способ избавиться от соблазнов - это подчиниться им.
- Да, - согласился Дзевановский, - только он приписал бы эту мысль кому-нибудь другому, ну, например… Толстому или Савонароле…
Они оба рассмеялись.
После спектакля он проводил Ванду и, возвращаясь домой, вспомнил, что в "Адрии" может встретить Анну. У него в кармане было всего несколько злотых, и все-таки этого должно было хватить. Не раздумывая больше, он вошел.
Он еще издали заметил столик, за которым сидела она. Одна. Боксер танцевал с Жерменой. Возможно, он ушел бы и на этот раз, но Анна заметила его и кивнула головой.
Он прошел между столиками и поцеловал поданную ему руку.
- Я проходил мимо и как-то… - попытался объяснить он.
- Но это же замечательно, я очень рада, - она указала ему стул.
- Вы рады?
- А почему бы нет?! - рассмеялась она. - Прибыл еще один партнер. Разве это не достаточный повод для радости?
- Я не танцую.
- Не любите?
- Не умею.
- Жаль, - вздохнула она.
- Значит, радость была преждевременной, - пошутил он, хотя ему стало грустно.
- Неважно, - возразила она, - мне все равно приятно, я ведь давно вас не видела. Правда, несколько дней назад я видела вас на улице. Вы стояли у витрины ювелирного магазина и были так увлечены, что не заметили меня.
Дзевановский, разглядывая свои руки, покачал головой:
- Вообще-то я видел вас.
- А почему вы отвернулись?
- Почему? Понимаете ли, я умышленно шел, чтобы встретить вас… Но вы были не одни.
- Я была с премилой девушкой из "Мундуса". Но я не понимаю, почему вы…
В эту минуту умолк оркестр. Жермена со своим боксером вернулась за столик. Началась общая беседа. Одновременно подошел официант, и Дзевановский заказал оранжад. Он считал, что это самое дешевое и ему хватит денег. Однако уже спустя минуту с ужасом подумал, что денег будет недостаточно. И это не давало ему покоя, пока он не заплатил. На следующий танец боксер пригласил Анну, а Жермена начала рассказывать историю какой-то пани, которая сидела в третьей ложе.
- Так вы разводитесь с мужем? - спросил Марьян.
- Да, развожусь. Здесь много причин. А прежде всего…
- Несоответствие характеров, - подхватил он.
- Да нет! Причина, по которой женщина разводится, никогда не заключена в ее муже, она - в том, будущем.
- Значит, уже есть и будущий?
- Естественно! Вы знаете такую, которая бы разводилась иначе, а не ради кого-то другого?
- Значит, любовь?
- Любовь, - кивнула она головой.
- Судя по тому, как этот избранник смотрит на вас, можно поручиться, что взаимная.
- Какой избранник? - она широко раскрыла глаза.
- Ну, тот мастер кулака, - указал он на танцевальный круг.
- Но это же не он!
- В таком случае я ничего не понимаю.
- Я выхожу замуж за Хенрика Пилтза. Вы знаете: "Арнольд Пилтз и сын"? Так вот как раз за этого сына. Тоже сообразили, - рассмеялась она, - выйти замуж за боксера! Он же гол как сокол! Хорошо танцует, представительный, с лица ничего, ну и известный.
- Комплекс достоинств, - с признательностью склонил голову Дзевановский, - полностью оправдывающий честь сопровождать пани.
Она сделала гримасу и сказала:
- Я достаточно тупа, чтобы оценить, было ли ваше высказывание дерзостью, злобой или намеком.
- Намеком?
- Ах, вы думаете, что я не знаю?.. Стоит мне появиться в обществе то одного, то другого мужчины, и все подозревают в нем моего любовника.
- Не я, - серьезно защитился Дзевановский.
- А потому что это вас вообще не интересует. Я вам безразлична.
Дзевановский беспомощно развел руками:
- Как я должен на это ответить?
- Но, - продолжала Жермена, - я скажу вам кое-что. Так вот представьте себе, что у меня никогда не было любовника. Никогда. Это не притворство, Боже упаси. Просто я не люблю этого.
- Изменять мужу?
- Конечно. У меня их было три. И никому из них я не изменяла, да и зачем? Когда он мне окончательно надоедал, я разводилась с ним и выходила за другого. Уверяю вас, что муж является институтом значительно более выгодным, чем любовник. В отношениях с мужем не возникают материальные проблемы, не нужно притворяться в страстной любви, можно делать, что хочешь.
- Если он согласится на это.
- Если он не согласится, если он будет несостоятелен в моральном и материальном плане на связь с такой женщиной, как я, то может выбрать иную. Вот и все. Сам будет виноват, если разочаруется. Я полностью защищена от него и совершенно убеждена, что каждый мужчина - эгоист.
- Неужели каждый? Это зависит от того, как мы будем рассматривать это выражение.
- Очень просто, - пожала она плечами, - эгоистом является тот, кто не заботится о том, чтобы сделать мне приятно.
Анна с боксером вернулась к столику и сообщила, что ей уже пора домой. С Жерменой и боксером они расстались у выхода и пошли пешком. Анна своим спокойным мелодичным голосом рассказывала о бюро. Даже о работе, о ежедневных делах и людях она говорила с редкой доброжелательностью, заинтересованностью и заботой. И Марьян подумал, не следует ли часть этого тепла отнести в пользу слушателя, то есть на свой счет.
- Значит, вам там хорошо?
- Очень. Только будет у меня одна неприятная, весьма неприятная проблема.
- А именно?
- Мне бы не хотелось говорить об этом. Ночь такая чудесная… Но вам все-таки я скажу! Мой предшественник, пан Комиткевич, согласился на предложенные ему когда-то дирекцией условия. Это значит, что придется бороться, чтобы удержаться на этой должности.
- Да, неприятно.
- Вот именно. Видите ли, у него здесь жена, дети, и он не хочет с ними расставаться. Я очень сочувствую ему, хотя не колебалась, когда пришлось расстаться с дочуркой. В конце концов, я не имею права уступить, не имею.
- И что же вы сделаете?