Судьба романа "Поругание прекрасной страны" в СССР была неоднозначной.
В отличие от многократно переиздававшихся переводов других классических произведений эта книга мелькнула в начале 1960-х… а потом исчезла на дальних полках библиотечных хранилищ на долгие десятилетия.
Но почему так случилось? Что заставило бдительных советских цензоров усмотреть политическую крамолу в невиннейшей на первый взгляд истории взросления валлийского паренька, чья юность пришлась на бурное для Великобритании начало XIX века?
Этот маленький шедевр английской прозы, напоминающий лучшие романы Диккенса, впервые публикуется на русском языке без сокращений цензуры.
Содержание:
Глава первая 1
Глава вторая 2
Глава третья 4
Глава четвертая 7
Глава пятая 10
Глава шестая 12
Глава седьмая 16
Глава восьмая 20
Глава девятая 22
Глава десятая 23
Глава одиннадцатая 27
Глава двенадцатая 28
Глава тринадцатая 30
Глава четырнадцатая 32
Глава пятнадцатая 35
Глава шестнадцатая 37
Глава семнадцатая 40
Глава восемнадцатая 42
Глава девятнадцатая 44
Глава двадцатая 46
Глава двадцать первая 49
Глава двадцать вторая 51
Глава двадцать третья 53
Глава двадцать четвертая 57
Глава двадцать пятая 58
Глава двадцать шестая 60
Примечания 62
Александр Корделл
Поругание прекрасной страны
Выкуп плати хозяину,
С верхом набей суму.
Кто здесь хозяин?
Раб здесь хозяин,
И был всегда им.
Плати ему.
Эмерсон
Глава первая
1826 год
Мне запомнилось то лето.
В то лето миссис Пантридж прошлась с Йоло Милком в вереск и в январе родила своего второго, а моя сестра Морфид бросила гулять с Дафидом Филлипсом, и тот с горя запил.
Удивительное дело: до встречи с Морфид Дафид в рот не брал спиртного; ну а что Йоло - отец ребенка миссис Пантридж, в этом никто не сомневался, хотя мистер Пантридж умер восемь месяцев назад - ведь в семье Йоло дети всегда рождались недоношенными.
Парни так и липли к Морфид, особенно летом, когда они немного отогревались, а уж Дафид совсем ошалел. Он недавно перебрался к нам из Бангора - до этого он поработал чуть ли не на всех рудниках Восточной долины - и втюрился в сестру с первого взгляда. Просто страшно становится, когда человека так скрутит. Словно потерянный, он слонялся по поселку, надеясь хоть мельком увидеть ее. Ничего не ел - так мать его рассказывала, - сочинял стихи и ходил в церковь молиться за ее душу. А Морфид тем временем, глядишь, то ушла в горы со своим новым дружком из Нанти, то забралась с ним в пшеницу или в вереск, беспокоясь лишь о том, как бы для нее не наступил день святого зачатия.
Лето в тот год выдалось славное. В знойном великолепии лежала земля. Пшеница обступила ферму Булч-а-Дрейн такой высокой и плотной стеной, что мешала открывать ворота. Лунными ночами вокруг поселка громко заливались соловьи, а ведь они совсем было исчезли с тех пор, как здесь начали плавить железо. Каждое утро я забирался на гребень Тэрнпайка и смотрел оттуда, как в лучах восходящего солнца горы по ту сторону золотой долины Аска из бурых становятся зелеными.
С четырех лет я провожал по утрам отца на работу в Гарндирус; первое время он носил меня на плечах, а потом стал водить за руку. Но он оставлял меня на гребне Тэрнпайка, чтобы я не слышал ругани рабочих. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как он, дойдя до ворот, оборачивается и машет мне рукой. Оттуда я бежал к матери, а когда подрос - в школу; сидишь у окна и ждешь огненной вспышки выпущенной плавки, и все мысли там, среди жара и блеска расплавленного металла. Со звонком первый выскакиваю за дверь, мчусь домой обедать - и опять на гору. Там лежу на спине до темноты, дожидаясь отца, прислушиваюсь к ударам молотов в кузнице Гарндируса, слежу за стремительным полетом пестрых зимородков.
Когда опускаются сумерки, горы уже не зеленые. Ветер пахнет серой, небо от Нантигло до Риски полыхает заревом печей, а когда заступает ночная смена, все вокруг занимается пожаром. Из долины доносятся пение ирландцев и вопли малышей, которых там видимо-невидимо. Загораются огни трактира "Гарндирус", рабочие валят туда толпой выпить пива, а часом позже начинаются скандалы и драки. Но отец туда не заходит, даром что крепче головы в наших горах не сыщешь. Он идет прямо домой: ему больше по душе поужинать по-человечески и послушать, как мать честит миссис Пантридж - бесстыдница, нагуляла ребенка без мужа, - или ворчит, что никаких денег не хватит при таких ценах в заводской лавке, или говорит, что если уж по ком веревка плачет, так это по Йоло Милку, - как пить дать он отец и ребенка Гвенни Льюис, и того, что ждет миссис Пантридж.
- Тише, Элианор, - останавливает ее отец, - не надо при детях. Хватит с них того, что они слышат в поселке.
Сидишь, положив локти на стол, жуешь и слушаешь разговоры взрослых. Все это ужасно интересно, когда тебе семь лет. Смотришь, как Морфид улыбается загадочной, ленивой улыбкой, как хмурится отец, как маленькие красные руки матери режут хлеб или снимают с огня большой закопченный чайник. Слышишь журчание кипятка, предсмертный вздох обвариваемого чая. Мать сжимает губы в маленькую красную пуговку.
- Надо смотреть правде в глаза, Хайвел, - с достоинством говорит она. - От Йоло Милка хорошего не жди, и пока у меня в доме дочери-невесты, он не переступит нашего порога. Он сегодня три раза заглядывал в окно и один раз постучал в дверь.
- Нахал, - бурчит отец. - Чего ему нужно в порядочном доме?
А Морфид сидит себе, как невинная овечка, только в глазах у нее так и прыгают бесенята, и она исподтишка подмигивает мне, наклонившись над чашкой.
Вот бесстыдница!
- Поговори с ним, Хайвел, - шепчет мать. - Надо что-то сделать, а то в воскресенье я не смогу смотреть в глаза проповеднику.
- Ладно, - вздыхает отец. - А где Эдвина?
- Пошла в лавку, сейчас придет.
- Вот с кого надо брать пример, - говорит отец, искоса поглядывая на Морфид. - Набожная девушка, родители могут быть спокойны - за ней-то мужчины не гоняются, как жеребцы. Послушай-ка, что я скажу, Морфид: Йоло Милку нечего слоняться под нашими окнами, а если мою дочь увидят с ним в горах, ей придется покинуть этот дом, а Йоло Милк отправится на тот свет без церковного напутствия. Поняла, дочка?
- Поняла, - отвечает Морфид.
- Так имей это в виду.
Тут она перестает улыбаться, а жаль - Морфид прелесть как хороша, когда улыбается. Но отец - человек твердых правил и очень решительный. Он так и на матери женился: задумал - и сделал. Он увидел ее на конской ярмарке в Кифартфе, где она была с сестрой, поклонился им, а вечером предложил подвезти их домой в своей двуколке. Всю дорогу они молчали, рассказывала мать, а когда остановились у дома их отца-священника, он помог им с сестрой сойти, поклонился и уехал. Она думала, что никогда уже больше его не увидит, ушла к себе в комнату и проплакала всю ночь напролет. Но через неделю его двуколка опять остановилась перед их воротами. Он сразу вошел в дом и спросил ее отца. А через десять месяцев мать уже родила Морфид в нашем теперешнем доме.
- Боже милосердный! - восклицает мать. - Опять Йоло Милк заявился. Поговори с ним, Хайвел.
- Ладно, - отвечает отец.
- Только, пожалуйста, без драки.
- Поговорим как мужчина с мужчиной. Не беспокойся, детка.
Ну и щеголь же Йоло: напомадил черные кудри, надел новые куртку и штаны, а в петлицу сунул красную гвоздику - берегитесь, девушки! Тук-тук в дверь. Вот он, головой чуть ли не под косяк, шапка в руках, белые зубы сверкают в улыбке.
- Добрый вечер, мистер Мортимер, - говорит Йоло.
- Добрый вечер, Йоло, - отвечает отец. - Ишь, какой ты франт в новом костюме! А ну-ка, грудь вперед, чтобы он лучше сидел, а живот убери. - Он похлопал Йоло по животу. - Да, парень хоть куда. Погулять собрался?
- Только без драки, слышишь? - шепчет мать.
- Ну что ты! - отвечает отец. - Ты, значит, за Морфид пришел, Йоло?
- С Божьего соизволения, - бормочет Йоло, - и, конечно, если вы разрешите.
- В горы, значит, прогуляться собрался?
- Только прогуляемся - и все, мистер Мортимер. Что здесь плохого? Ведь ваша Морфид - порядочная девушка, не то что некоторые.
- Вернетесь-то небось засветло, а, Йоло?
- Само собой, чем светлее, тем лучше, когда дело идет о честной девушке. Хоть через полчаса, мистер Мортимер, если вам так угодно.
- Нет, не угодно, - говорит отец. - Ну-ка, будь добр, поверни немного голову, а то я всю неделю стоял у печи и плохо вижу при этом свете. И наклонись чуток - ты здорово подрос с тех пор, как я тебя в последний раз видел. Да улыбнись же - что ты такой невеселый!
Йоло как дурак выставил вперед подбородок и ухмыльнулся во весь рот.
Бац! И он лежит навзничь на земле, сложив руки на груди, что твой покойник.
Ух ты!
- И это в доме дьякона, - перебивая визг женщин, говорит отец. - Этот дом открыт для христиан, ходят ли они в церковь или в методистскую молельню, но для безбожников и прелюбодеев здесь дверь заперта.
Хорошо спать рядом с сестрой, упираясь пятками ей в колени! С матерью мы прощались на кухне, а отец приходил с лампой поцеловать нас на ночь уже в постели. Как сейчас слышу усталый вздох Морфид - повози-ка вагонетки четырнадцать часов подряд! - вижу, как она привстает, подставляя лоб наклонившемуся отцу. После его ухода мы устраиваемся в постели поудобнее. Когда дом затихает, она шепчет:
- Йестин, ты спишь?
Я не отвечаю, и вот она осторожно приподнимается, стараясь, чтобы кровать не скрипела - нашу кровать сам черт не взял бы для любовных забав. Слежу одним глазом, как она соскальзывает на пол, быстро сбрасывает фланелевую ночную рубашку - э, да на ней застегнутые ботинки! Надевает платье, проводит гребенкой по волосам - и в окошко, как ведьма на помеле.
Ой, Господи, думаю я, когда-нибудь она нагуляет себе брюхо не хуже миссис Пантридж. Так говорила на кухне мать. Слезаю с кровати и бегу к окну. Хватаясь руками за кусты, она карабкается по залитой серебристым светом горе, и черные волосы развеваются у нее за спиной. Прислушиваюсь, дрожа всем телом. Сверху доносится крик совы. Морфид кричит по-совиному в ответ. Там, наверху, лежит на траве Йоло Милк и улыбается звездам; дай ему волю, говорит мать, и все следующее поколение горняков пойдет от него одного.
И пока отец спит себе в соседней комнате сном праведника, перед которым откроются врата рая, Морфид, его любимая старшая дочка, рука об руку с Йоло Милком идет дорогой греха прямо в геенну огненную.
Глава вторая
В день, когда мне исполнилось восемь лет, отец записал меня на работу в Гарндирус. Я мог выбирать между печами и ярмаркой в Абергавенни, где фермеры нанимали батраков. Я выбрал печи, потому что некоторые фермеры очень уж дрались. Начинать работать в восемь лет считалось довольно поздно - почти все дети в нашем поселке отправлялись на работу в семь лет, а некоторые и раньше. Вот хотя бы моя ровесница Сара Робертс - она уже с пяти лет дробила руду. А Йеун Мазерс потерял одну ногу под вагонеткой, когда ему было пять лет, а другую - в шесть. Но одно дело такие, как они, а другое - наша семья. В молельне Робертсы сидели далеко позади нас, потому что отец Сары ломал известняк в карьере - такую работу мог выполнять даже иностранец - и приносил домой всего два фунта в месяц, тогда как мой отец был горновым у мистера Крошей Бейли из Нантигло (мистер Бейли уступил его на время хозяину Гарндируса) и получал вдвое больше. Так что для Робертсов и четыре пенса, которые зарабатывала за неделю Сара, были немалым подспорьем.
Ух, как здорово натягивать штаны зимним утром, подпрыгивая от холода! Мы с отцом заступали на смену с первым светом, и подпрыгивал я тихонечко, боясь разбудить Морфид. До десяти она делала черную работу в доме управляющего в Нантигло, а потом спускалась в шахту Койти, где возила вагонетки с углем и присматривала за ребятишками. Морфид в Нанти очень любили: она умела быстро остановить кровь у ребенка, задетого вагонеткой, и могла не хуже заправского доктора принять роды под землей. Сейчас она лежала в постели бледная, разметав по подушке черные волосы. Внизу умывался отец, фыркая и захлебываясь, как утопающий; из соседней комнаты доносилось похрапывание матери. По полу скользили пальцы лунных лучей. Заправив рубаху в штаны и взяв башмаки, я пошел к двери.
- Йестин!
Я обернулся. Морфид сидела на постели.
- На Вершину собрался?
- Ага, - ответил я, с тоской поглядывая на дверь: было слышно, как в соседней комнате заворочалась мать. Если она сойдет вниз, начнутся разговоры, что вот это мой первый рабочий день, да не забыл ли я взять завтрак, да умылся ли и причесался ли как следует.
- Погоди-ка, - остановила меня Морфид.
- Ну тебя, я и так опаздываю.
- Поди сюда.
Я со вздохом вернулся. Она сунула руку мне под рубаху.
- А где фуфайка?
- Отец ведь не носит фуфайки. Она задерживает пот.
- Сию минуту надень фуфайку, которую я тебе связала на прошлой неделе, или я тебя живым из дому не выпущу. И так ты еще слишком мал, чтобы идти на Вершину. Который час?
- Шесть часов, - ответил я.
- И в шесть часов ребенок отправляется на работу! Черт бы побрал всю эту сволочную систему…
- Вот я скажу отцу, что ты ругаешься.
- Ну и ябедничай, черт с тобой, - сказала она и спустила ноги на пол. - Он идет работать ни свет ни заря, а хозяйские щенки в восемь часов еще только будут завтракать, а потом отправятся кататься верхом.
С потемневшим от гнева лицом она натянула рейтузы. Раз - сбросила ночную рубашку, два - потерла груди, три - надела рваное платье и затянула талию кожаным поясом, за который цепляется крюк вагонетки; ее глаза злобно сверкали, и она шептала себе под нос:
- Коли начнется у нас в горах какая-нибудь заваруха, так и знай, я к ней руку приложила, - а то во всем поселке нет ни одного мужчины, который осмелился бы рот раскрыть.
Она дала мне подзатыльник.
- Ступай! Одним бараном больше! Иди, надрывайся за гроши, хоть тебе еще впору соску сосать, но помни, если заработаешь себе чахотку, то будешь спать под кроватью рядом с горшком, так и знай!
- Подумаешь, напугала, я буду спать с Эдвиной! - ответил я, выскочил за дверь и стремглав помчался вниз.
Отец стоял на коленях около плиты, раздувая огонь. Эдвина спала на своем месте под столом, и ее откинутая в сторону голая рука лежала на полу как отрезанная. Чайник на плите плевался и брызгал, а на сковородке шипела грудинка. Когда я вошел, отец спросил, не поворачивая головы:
- Что, сынок, Морфид ругается?
- Ага. Потому что я иду на Вершину.
Он вздохнул.
- Я так и знал. Не обращай внимания. Если так будет продолжаться, ее, того и гляди, завербуют "шотландские быки".
Он улыбнулся и схватил меня за руку повыше локтя.
- Не густо пока мускулишек-то. Ну ничего, у печей живо нарастут. Беги умывайся!
До чего же хорошо окунуться в ледяную воду, когда края кадушки покрыты инеем. Дух захватывает, судорожно ловишь ртом воздух. Жгучие струйки стекают по посиневшей груди на обвязанное вокруг пояса полотенце; машешь руками, разбрызгиваешь воду и глубоко вдыхаешь белый горный туман. Он обжигает легкие и разгоняет по телу горячую, как кипяток, кровь; крепче, крепче растирайся полотенцем, громко горланя для храбрости. На груди и животе еще нет волос, как у отца, но они вырастут, стоит только поработать месяц в Гарндирусе, где, как говорит Морфид, взрослые мужчины умирают от жара и мороза. Сожми сильней ноги, чтобы вода не протекала куда не надо.
- Доброе утро! - кричит мне сосед, забойщик Тум-а-Беддо. Он стоит во дворе в чем мать родила, а сыновья обливают его из ведер.
- Доброе утро! - кричу в ответ, дрожа от холода.
- Значит, сегодня идешь на Вершину, Йестин?
- Ага!
- Молодец! Ну, ни пуха ни пера!
Хватаю сухое полотенце и изо всех сил тру спину. Кричу, пляшу, пою, и жар охватывает озябшее тело. Скорей натягиваю рубаху, заправляю ее в штаны - и к двери, пока мороз опять не вцепился в меня своими скрюченными пальцами. Но тут же передумываю, поворачиваюсь и мчусь в глубь сада. Распахиваю дверь - там Морфид.
- Господи, - говорит она, - и тут не дают покоя!
- Да скорей ты, а то сейчас наделаю в штаны!
- Ну и делай, мне-то что. Я первая пришла. А ну-ка, постой.
Щупает у меня под рубахой.
- Так.
Морфид выходит, и я занимаю ее место. Она идет к кухонной двери и говорит отцу:
- Йестин не хочет надевать фуфайку, которую я ему связала, а сегодня такой холодище, что хоть в шкуры закутывайся.
Вот дрянь!
- Надень фуфайку, - кричит отец, - и застегнись как следует, а сейчас закрой, пожалуйста, дверь!
Прочитываю один листок "Ведомостей", другой пускаю в дело и бегу домой.
Когда я вхожу на кухню, Морфид опять щупает у меня под рубахой, но я даже не злюсь - мне не до нее. От запаха жареной грудинки у меня аж живот сводит.
Наверно, хорошо быть свиньей и приносить людям такую радость. Ничто не может сравниться с этим запахом, проникающим во все уголки дома; он залезает в постель матери, раскрывает глаза Эдвины, щекочет в носу у Тум-а-Беддо, вырывается из окошка и поднимается по склону горы прямо в небо, куда попадают все свиньи - животные с чистой совестью. Эдвина, сонно моргая, высовывает голову из-под стола.
- Рад вас видеть, сударыня, - говорит ей отец. - А между прочим, готовить завтрак полагалось бы вам. А ну, живо умываться - и за стол.
С Эдвиной отец никогда не разговаривал строго. Она выбралась из-под стола на четвереньках и, улыбаясь, откинула с лица длинные белокурые волосы.
Моей второй сестре, Эдвине, было тринадцать лет.