Х. В парке Ильдиз-киоска
Удивительна связь мужчины и женщины, имя ему – тайна. Глубину этой тайны познала только церковь. Поэтому не разглашает ее и зовет таинством.
Молодой Сулейман попробовал еще раз освободить свои чувства и мысли от чар белокожей девушки. Он прошел по другому крылу своего дворца, посетил свою первую жену и успокоился.
Но как только явился Мухиддин Сирек со своим отчетом в порученном ему деле, Сулейман снова забеспокоился… Каковы были результаты? Какую весть принес ему старый друг?..
Мухиддин подробно пересказал султану все, что узнал от бывшего монаха.
Любопытство султана росло. Он спросил старого Мухиддина, что тот думает об итогах предприятия.
– Ничего нельзя еще думать, – сказал старик. – Это прекрасная девушка.
– Но что делать, если она будет настаивать на поездке на Афон?
– Думаю, что раз предыдущие правители противились чудным капризам женщин, придерживаясь предписаний своих отцов, то воспротивится и султан Сулейман. И еще я бы посоветовал прислушаться к тому, что скажет муфтий Кемаль Пашазаде.
Султан вовсе не был уверен, что сможет воспротивиться, хотя и не представлял себе того, как можно нарушить предписание предков. Но эта неуверенность так его раздразнила, что он сейчас же приказал сообщить молодой Хюррем о своем посещении. Он решил держаться с ней холодно и не уступать ее афонским капризам.
Уже в коридоре, по которому он шел в покои Эль Хюррем, ему стало заметно, что служанки и евнухи смотрят на него иначе, чем раньше: с каким-то напряженным вниманием и чрезвычайным любопытством. Любопытство было так велико, что прислуга даже не особо старалась как следует кланяться, чтобы только пристальнее приглядеться к нему. Но вместе с тем это любопытство передалось и ему.
Евнухи, стоявшие у покоев Эль Хюррем, отворили ему двери так странно, будто уже не он был здесь главным лицом, а та белокожая невольница, к которой он шел!.. Он усмехнулся, как, наверно, усмехается лев, проходя около мышиной норы.
Он шел дерзким молодцеватым шагом.
И тихо остановился почти около самых дверей ясной комнаты Эль Хюррем.
Его возлюбленная, видимо, ждала его стоя. Но это была уже совсем не та, с которой он недавно говорил. Так глубоко она изменилась… С минуту молодой султан не мог понять, что с ней произошло. Наконец, он стал помалу осознавать свои впечатления.
Первым, очень сильным, стал ее поклон – ровный, спокойный и почтительный. Так же кланялся только один человек, которого он до сих пор знал: его молодая мать, которую султан очень уважал. Он непроизвольно снова сравнил их в душе. И снова казалось ему, что у нее есть нечто общее с его матерью.
Другим сильным впечатлением стала одежда Эль Хюррем. Это уже не было серое облачение невольницы, что скрывает красоту тела. Через тонкий как снег белый муслин виднелось ее молодое розовое тело, наполовину скрытое и прекрасное, как весенняя земля, что родит ароматные цветы. Накинутый на плечи плащ из темных фараров, подбитый дорогим адамашком, спадал до ее небольших стоп, обутых в туфли из белого шелка. На груди у нее красовалось ожерелье из белых матовых жемчугов, а поверх золотых волос был надет белый шелковый тюрбан на турецкий манер. На нем сиял огненный камень. Она смотрелась как настоящая султанша…
Но самое сильное впечатление произвела она сама: ее большие спокойные глаза, почти неподвижное спокойное лицо и вся ее поза. Что-то теплое и очень живое отражалось в ее глазах. Во взгляде читалась какая-то мысль, так оживлявшая ее лицо, как камень оживлял вид ее тюрбана. Молодой султан любовным инстинктом понял, что это новая мысль обновила ее, и что этой мысли у нее подчинено все: каждая деталь одежды и украшений, каждое движение, все ее ощущения и раздумья. "Не отпечаток ли это любви… ко мне?", – подумал он на секунду и дрожь как ток прошла по его телу. Он почувствовал себя больше и сильнее, будто что-то придало ему сил. Так он себя чувствовал, только находясь в покоях матери. Но сейчас ощущение было сильнее, приятнее и беспокоило его возможностью утраты.
Все это вместе расшевелило мысли и ум падишаха и выкристализовало в нем одну-единственную мысль, а может, ощущение: "Она должна быть моей женой!.."
Ему вспомнились слова Кизляр-Аги о том, что благословенная Хюррем в новом платье выглядит как розовое солнце в цветах жасмина. Он был благодарен ему за высокую оценку своей возлюбленной. Да, она действительно смотрелась как нежно-розовое солнце, восходящее ранним утром среди белой мглы небесных шелков. В душе молодого Сулеймана зарделось новое утро жизни.
Все время ее глаза были скромно опущены. Ей необязательно было смотреть на него – женский инстинкт подсказывал, что в нем творится. Она лишь спокойно ждала, что он скажет.
Молодой Сулейман, совладав с первыми впечатлениями, сказал:
– Ты уже собралась к выходу?
– Да. Может быть, пойдем в парк?
Она будто говорила: "Идем в парк!". Будь это на самом деле, он бы ответил: "Нет, останемся тут". Но она лишь спрашивала о том, пойдут ли они в парк. Он ответил:
– Пойдем, очень тебя прошу. Там и правда очень красиво.
Она открыла ему двери, как тогда, когда была служанкой одной из его одалисок… Такая скромность изумила и обеспокоила его. Он шел около нее коридорами дворца так, будто здешним повелителем был не он, а она. И шел он так неслучайно – сознательно. Он получал какое-то странное удовольствие от удивленных взглядов евнухов, невольниц и молодых одалисок, что нарочно вышли из комнат… Они все заметили и кланялись скорее ей, чем ему, господину трех частей света! Он расценил это как дань своей любви к ней. Хюррем охотнее отвечала на поклоны слуг и невольниц, чем на приветствия его женщин.
Во всем султанском дворце уже не было никого, кто не слышал, что будет новая султанша Мисафир, могущественнейшая из всех.
* * *
Покинув палаты, молодая невольница почувствовала себя свободнее в большом парке, что тянулся прямо до Мраморного моря. Она понимала, что сейчас начнется игра, которая решит, оставаться ли ей невольницей или быть самой могущесвенной правительницей в мире.
Тишина царила в величавом парке падишаха. Прекрасная тишина ночи в Дери-Сеадети. Над верхушками вековых деревьев тихо плыл в безбрежную даль месяц по синему небу. Ясно светил Млечный путь, напоминавший серебряную шаль, сотканную из миллионов рассыпанных жемчужин и святоивановских светлячков.
Молодая Эль-Хюррем обратилась к небу, к Богоматери Привратнице. Снова, в последний раз вспомнила она свободу. Вспомнила 14 больших ворот Стамбула и думала, какой она хотела бы уехать в родной край. Из семи ворот выходит войско падишаха: для обычных смертных они закрыты. А для нее? В воображении закрылись и другие семь ворот Царьграда… Она посмотрела на цветы и на свое платье, что было прекраснее их. Впервые она ощутила порыв благодарности к молодому Сулейману.
Она сорвала соцветие жасмина и протянула его своему молодому спутнику, тихо сказав:
– Спасибо тебе за новый наряд. Он прекрасен!.. Так приятно хотя бы ненадолго носить красивую одежду…
– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом благодаря ее за цветы.
– Я ведь невольница. Невольницу одевают и раздевают по воле ее господина…
Она засмеялась так весело и естественно, словно хотела сказать: "Но я готова к этому! Мне все равно, чем это закончится…" Но молодому Сулейману было не все равно. Он откинул ее плащ и взял за руку. Через секунду он спросил:
– Скажи мне, Эль-Хюррем, что бы ты сделала, исполнись твое желание и покорись твоей воле вся моя земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных могил фараонов и самых отдаленных постов моего войска в пустыне?
Он вдыхал запах заколдованного жасмина как сладчайший нектар, помня каждое слово, которым она высказала свое желание при первой беседе.
– Я прежде всего просила бы об отмене одного установления… – Он понял, о чем она говорит, и сказал:
– Какие странные эти женщины! Решения мужчин не подлежат пересмотру!
Она немного подумала и сказала:
– Я бы строила, много строила.
– И что бы ты строила? – спросил он ее с тем большим любопытством, что ни одна из его жен не высказывала подобного желания.
Она ответила важно, но так ласково, словно уже просила его дать средства на это строительство:
– Прежде всего я бы построила большой приют. Я не могу думать, что нищие голодают и нечем им умерить свой голод.
Он встал, удивленный. В его глазах она превращалась в настоящую правительницу.
– А потом? – спросил он.
– А потом построила бы я большую лечебницу.
– Прекрасно, Эль Хюррем! А потом?
– А потом караван-сарай для путешественников и иностранцев…
Последнее слово она произнесла почти неслышно. Но тем глубже вошло оно в душу великого султана. Он был впечатлен.
– У тебя не только большой ум, но и очень доброе сердце, раз ты не забываешь людей страны, из которой сама ты происходишь. И что бы ты построила потом? Казна султана этим строительством пока еще не была бы сильно истощена, – добавил он с веселым взглядом.
– Дальше я построила бы большую баню, ибо не могу смотреть на грязных людей.
– Твоя душа прекрасна в каждой своей грани, моя дорогая, – сказал Сулейман. – Строй дальше! Тебе стоит отдать всю казну, ибо ты думаешь об обязанностях султана. – Еще я построила бы множество школ… – Прекрасно! Что еще?
– И очень большую библиотеку…
– Прекрасно! Я ожидал, что ты это скажешь… Но скажи, на что ты потратила бы самые большие средства?
Она подумала и ответила:
– Об этом я еще не сказала.
– Да? – спросил он заинтересованно. – Так на что же? – Он думал, что она скажет про новую величественную мечеть. Но сразу же понял, что она христианка и не скажет этого.
– А больше всего я бы потратила на самых несчастных.
– Справедливо. Но кто они?
– Те, что должны жить в домах для умалишенных…
Молодой Сулейман нежно привлек ее к себе и шел, будто ослепленный, потому, что глаза его пылали. Его ослепили не белые цветы в жасминовой аллее, не серебряный лунный свет, а мечты молодой Мисафир… Да. Это были мечты султанши.
Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в воспоминаниях все свои разговоры с женщинами.
Какими же пустыми они были в сравнении с этой!..
В его душе была какая-то большая, безграничная ясность. На небе поодиночке сгорали звезды. Его самого что-то возносило к звездам. Высоко-высоко.
Она заметила это и сказала:
– Бог рассеял звезды по небу, как хлебороб рассеивает зерно на пашне.
– И одну, видимо забывшись, он заронил и в моем саду, – сказал молодой султан.
Она покраснела от удовольствия, но даже не подняла глаз на него. Ей было так хорошо с ним, что она не хотела прерывать эти счастливые моменты просьбами дозволения о выезде на Афон, хотя и думала об этом все время.
Но и он думал об этом. Думал уже не так, как того желал бы старый мудрый Мухиддин Сирек.
Мысль, которую отточила любовь, начала сравнивать два решения: пустить или не пустить ее на Афон? Она стрелкой компаса склонялась к желанию Роксоланы. Теперь он уже рассуждал только для того, чтобы оправдать себя.
И как не оправдать? Что значит одна поездка одной женщины в какой-то из монастырей неверных, раз речь идет об обладании такой женщиной! Ведь на нее во всем можно положиться! "Такую жемчужину Аллах не бросает дважды на дорогу жизни человека!" – подумал он.
Он стоял, будто сбрасывая с себя установление предков и старинный запрет царей Царьграда, наследие которых принял его род. А она, размечтавшись, шла дальше в лунном свете, заливавшем жасминовую аллею.
Он смотрел ей вслед. В ее глазах была вся его жизнь. Он смотрел на то, как легко и плавно она покачивается, создавая для него музыку без звуков, негу без касания, краской без цвета, жизнью без воздуха. Дыхание сперло, но это было приятно, будто его обволакивала вода.
Тут ему показалось, что где-то он уже видел такую походку. Он пробежался по своим воспоминаниям и нашел. Да… Такой же была походка и у королевской тигрицы, что ходила в большой клетке в Арсланхане. Ходила как прирожденная королева, хотя находилась в неволе.
Он решился. Не знал только, как начать.
Он прибавил шаг, но шел так тихо, что казалось, он боится прервать ее мысли.
А она тоже думала. И тоже боялась. Только чего-то совершенно иного… Боялась, что он не вспомнит их первого разговора.
Для ее девичьей гордости все равно было, возьмет ли он ее в жены или нет. Она боялась только одного – не слишком ли дерзко она просила у него… Она не могла закончить мысль. Настолько сильно устыдилась. Вспомнилась мать. Как бы она посмотрела на любую, если бы она выпрашивала у мужчины имущество! Да еще и при первой же беседе!.. Господи!..
Ни за какие сокровища мира не открыла бы она свои мысли!
Она зарделась как красный цветок среди жасмина.
– Что с тобой, Хюррем? – спросил султан. В его голосе сильнее чем прежде чувствовалась любовь к ней, забота. В эту минуту ей вспомнилось еще одно неосторожное слово из первой беседы и его ответ. Кровь ударила ей в голову так, что она оглянулась, чтобы найти место и сесть.
Обеспокоенный Сулейман отвел ее к ближайшей беседке.
– Что с тобой, Хюррем? – спросил он снова. Но об этом она бы уже никому и никогда не сказала. Едва ли она смогла бы сама себе повторить то, что сказала тогда:
– Разве мне не будет так же тяжело с каждой из твоих жен?
"Как же я могла сказать такое?" – думала она наклонив головку и потупив взор. "Ведь он мог подумать, что я отдаю ему руку и сердце. И подумал, раз дал такой ответ". Она не понимала, как сказать нечто подобное, хотя хорошо знала обычаи мусульман в женитьбе и сватовстве.
От стыда ей захотелось провалиться сквозь землю.
– Что с тобой, Хюррем? – спросил султан.
Вдруг она решилась сказать, воспротивиться! Слишком тяжело ей было от этого воспоминания. Понемногу, будто ища слова и интонацию, нежную, как след птички на снегу, она начала:
– Я думаю (она спрятала лицо в ладони), не надоела ли я… тебе?
– Ты?! Мне?!
Он встал и, смеясь, добавил:
– Но я еще ни разу не встречал такой гордой женщины или девушки. Никогда!
Она поняла, что сильная любовь заслонила в его душе воспоминания о первой любви, словно золотой мед покрыл соты.
– Ты и правда об этом думала, Хюррем? – спросил он нежно. – Или, может, ты думала о том, чтобы посетить своего Бога? – сказал он, решившись. Это было так же неожиданно, как и ее слова, прозвучавшие минутой ранее.
Она удивленно смотрела на него. Откуда он знал, что делалось в ее душе?
Он не хотел, чтобы она начала отпираться, потому, что чувствовал, что тогда он не сможет объяснить ей, что согласен на это. Не дожидаясь ответа, он продолжил:
– Иди куда хочешь и когда захочешь! Хотя бы и завтра! Пусть даже и туда, куда я закрыл дорогу для женщин! – Последние слова он практически выдавил из себя. – Только возвращайся! – добавил он мягче.
Она поняла, что ему известно, куда ей хочется поехать. Откуда? Это не было интересно для нее. Может, тот отступник сообщил.
Образ Богоматери Привратницы встал перед ее глазами. Она поняла, чем жертвует Сулейман. Эта жертва была слишком велика, чтобы принять ее сразу.
– Я не хочу, чтобы ты отменял запрет для меня, – сказала она почти неслышно.
Встав со слезами на глазах, она покинула беседку.
Тенью проследовал за ней молодой Сулейман. Они шли в блеске лунной ночи и были счастливы как дети.
Он хотел ей подарить во что бы то ни стало то, что она не хотела принимать в дар. Именно потому и хотел он подарить это. В благодарность за сочувствие.
– Ты очень благородна, Эль-Хюррем, – начал он. – Но что значит установление, отмена которого никому не навредит?
– Я не хочу, чтобы ты отменял даже такие установления, – ответила она с детским упорством. – Но я знаю средство, что позволит мне поехать и одновременно сохранить обычай. Ты знаешь, куда я собиралась? – спросила она с любопытством.
– Знаю, – ответил он. – Но о каком же средстве ты говоришь?
Она не спрашивала, откуда, от кого он об этом знает.
– Способ очень прост. Ты или кто-то из твоих предков решил, что женщинам нельзя появляться на святой горе Афон. Но я могу поехать, переодевшись мальчиком, как слуга…
Он улыбнулся этой женской хитрости и сказал:
– Ты очень ловка, Эль-Хюррем. Но твой способ лишь скрывает нарушение установлений…
– И никому не вредит, – прощебетала она радостно, будто соловей пропел в саду. – Я очень хотела бы просто куда-то идти или ехать. Лучше идти – идти куда-то далеко-далеко! Прямо сейчас!
Она побежала по парку, оглядываясь на него, словно белочка.
Падишах Сулейман бежал за ней, будто гнался за счастьем: всем сердцем, всей душой стремился.
Радость была в его взгляде и разливалась по всему телу. Он чувствовал, что она – источник этой радости. Чувствовал, что он не султан, не господин трех частей света, не царь пяти морей… Он был просто влюбленным мужчиной! Ему было так легко и весело на душе, что хотелось оседлать коня и скакать далеко-далеко за своей возлюбленной. Он сказал:
– Пойдем к страже у ближайших ворот. Я сейчас же прикажу привести двух коней, и мы поедем!
– Нет, – ответила она, весело смеясь. – Ваша поговорка говорит, что есть три непостоянные вещи: конь, царь и женщина. Зачем же их объединять, если нам и так хорошо?
Она весело смеялась и быстро шла по парку в направлении моря. Он смеялся так же, все повторяя: "Не ваша! Наша!". Он смеялся, как ребенок, над тем, что она не видит в нем султана.
Они дошли до пределов парка и по лестнице из белого мрамора спустились к Мраморному морю.
Светало.
На Девичью башню, на берегу Скутары, на Кизляр-Адалар, на анатолийский Гиссар и на долину Сладких вод наползала утренняя мгла, как пух с крыльев ангелов. А серебряные чайки радостным криком приветствовали зарю, что шла из Битинии.
Настя спустилась по белым мраморным ступеням прямо к морским волнам и омыла в них руки и белое лицо, радуясь, как эти чайки, что встречают солнце. Его красная позолота падала на кипарисы и пинии, на буки и платаны. Падала она и на глаза великого султана, что в ту ночь еще больше полюбил молодую чужестранку с далекого севера.
У берега проплывали на двух лодках турецкие рыбаки. Они узнали падишаха. Склонили головы и скрестили руки на груди, не смея заглянуть в лицо молодой госпожи.
– Я голодна, – сказала Настя и посмотрела в глаза молодому Султану.
Он жестом приказал лодкам причалить и попросил у них еды. Вскоре рыбаки дали ему печеную рыбу и коржей. Еще никогда никакие яства не ел он с таким удовольствием, с каким пробовал эту скромную пищу, разделенную с возлюбленной ранним утром на берегу моря на мраморной лестнице.