Но это был лишь клин перелетных журавлей, летевших из Малой Азии над Черным морем на Север, в ее родные края. Может, они прощались с ней…
Перед глазами ее встал Рогатин и большие луга над пастбищем, на которых отдыхали журавли.
"Там, наверное, все разрушено", – подумала она, и слезы стали душить ее. А черная галера торговцев живым товаром плыла и плыла на Запад в неведомое будущее.
VII. В Царьграде на Аврет-базаре
Как только перестал идти над Царьградом проливной дождь, весеннее солнце улыбнулось ему блеском и теплом. Зазеленели сады и огороды. И сильнее прильнул плющ к стройным кипарисам в парках Ильдиз-Киоска. И зацвели белые и синие сирени и красным цвет покрылся абрикос. С величественных стен резиденции падишаха свесились синие пахучие купы цветков глицинии. Их запах достигал пристани, где выстраивали длинные ряды молодых невольниц… Шли они скованные по четыре, скованные крепкими двойными цепями с кандалами на руках. Но для четверки, в которой оказалась Настя, легких цепей для женщин не хватило. И на берегу Золотого Рога, столицы падишаха, надели на нее тяжелые цепи для молодых мужчин, и затянули до предела, чтобы не выскользнули ее маленькие ручки.
Она бы верно горько заплакала, не отвлеки ее внимание жуткие сцены, что творились здесь, когда выстраивались ряды невольников-мужчин. Из-за Черного моря, с берегов Скутары, с Мраморного моря, шли к Золотому Рогу самые разные суда, галеры и каравеллы. А из них выходили на берег массы невольников и невольниц. С последними обходились еще сносно, но невольников гнали как скот: били палками и розгами, веревочными нагайками и цепями. Били до крови.
Тут Настя узрела "книгу истории наших страшнейших страданий и мук", открытую на самой середине. С момента, когда она своими глазами увидела, что даже самый ужасный турецкий разбойник умел чтить законную власть своей земли, уже не было сомнений в ее пораженной болью головке, что каждому народу Бог дает ровно то, что он заслуживает. В синих глазах Насти снова мелькнула чаша с черным ядом на фоне Высокого замка во Львове. И она чуть не разразилась рыданиями прямо на берегу Стамбула и его золотой пристани. Но лишь две тихих слезы скатились по ее лицу на кандалы и цепи, и засияли как жемчуг. Ей вспомнилось то гадание, что она почти забыла: "В жемчуге и фарарах будешь ходить, и адамашки будут под ногами твоими, а в волосах – огненный камень…"
Не в жемчуге, а в цепях она шла, ступала не по адамашкам, а по грязи, в которую падали слезы невольниц. Не было дорогого "огненного камня" в волосах, но зато огонь полыхал в ее голове, что ей казалось, будто ее глаза вылезут из орбит. Когда боль отступала, ее казалось, что она рождается заново.
А от Перы до Галаты – огромных предместий Истамбула, гнали по суше в цепях новые толпы уже проданных невольников! Кого только не было среди них! Рабочий люд, селяне и мещане, шляхтичи и священники. Это было видно по их одежде: наверно их недавно пригнали из родных земель крымские татары или дикие ногайцы. Рабы шли скованными или связанными, как скот, побитыми и измордованными. А турецкие собаки лизали кровь из ран от побоев.
Настя закрыла глаза, испытывая внутреннюю боль. Видно, это были невольники с ее родины, ибо чаще всего слышались от них обращения к Богу на ее родном языке, хотя слышались урывками и слова молитвы на польском: "Здровась Марйо, ласкись пелна… мудль сен за нами гжешними… тераз и в годзине сьмерци нашей… амен…"
Польский был слышен реже среди пленников. Она вспомнила слова отца о том, что и ляхи хороши, но наши "еще лучше". Вот от этого и было их здесь так много, на этой страшной каторге. Она думала: "Бог отмерил справедливость Божьей мерой…"
Она понимала, что и наши, и поляки потеряли родину, ценность большую, чем физическое здоровье. Теперь они не знали, куда их отправят и у кого они очутятся. Как толь ко она перестала слышать родную и польскую речь, начала оглядываться по сторонам, чтобы забыть страшные сцены, виденные недавно. Она с замиранием сердца смотрела на мраморные палаты и стройные минареты прекрасной как мечта столицы Османов, утопавшей в цветах и зелени под синим южным небом.
* * *
В священную Мекку как раз отправлялись весенние караваны, что везли дары и прошения султана к гробу Пророка. Ибо то был приписанный день перед началом Рамазана.
Уже с утра тесно было на широкой улице, что с северного конца пристани ведет к Ильдиз-Киоску, расположенному над Босфором на вершине Бешикташа.
Бесчисленные повозки мелькали в цветастой толпе… А от Бешикташа до горы Ильдиз стояло рядами войско падишаха. Все еще выходили эти стройные ряды солдат султана из казармы янычар длиной в целую милю, что была быстро достроена при десятом султане Османе. Все крыши домов были до отказа заполнены зеваками. Из каждого окна смотрели глаза любопытствующих, чьи головы едва пролезали в проем из-за тесноты. А все выступы стен и балконы были утыканы зрителями, так что свободного места на них не осталось. Длинными рядами сидели на балконах турчанки в вуалях. Каждая с нетерпением ждала появления молодого султана.
Того же хотели и молодые невольницы, оставленные далеко позади. Это было сделано просто для того, чтобы они не могли идти ни вперед, ни обратно к пристани.
Из мечети вышла длинная вереница исламских священнослужителей: старые, степенные, бородатые мужи в длинном одеянии зеленого шелка с широким, шитым золотом воротником. На головах их были зеленые тюрбаны с широкими золотыми лентами. Там, перед окнами великого падишаха, в тайне от толпы грузили султанскими дарами святой весенний караван к гробу Пророка.
Настя глядела во все глаза. Но не могла увидеть, что делалось там, куда пошел длинный ряд священнослужителей.
Она переборола в себе внутреннее унижение из-за кандалов на руках.
И вот, уже с веселой улыбкой, она обратилась к старому "опекуну" и сказала бархатным голосом:
– Скажи нам, добрый Ибрагим, куда идут эти духовные лица?
Ибрагим ласково посмотрел на нее и ответил:
– Скажу, о Хюррем, хоть и не признаешь ты святого имени Пророка. Не теряю надежды на то, что светом его учения озарится когда-нибудь твой веселый взгляд. Скажу как есть. В том, что это верно, ты убедишься, если Аллах будет милостив к тебе и сделает тебя служанкой одной из жен падишаха, да живет он вечно!..
Он указал куда-то и продолжил:
– Они идут к большому двору дворца падишаха, где под окнами султана всех султанов грузят священный караван его дарами. Почтенные паломники, что пойдут с караваном, и эти духовные лица, что сопроводят их, идут в шатер, где приготовлен для них большой ужин. На ужин к ним выйдет сам шейх-уль-ислам, поверенный халифа в делах ислама, и благословит их на дорогу. После они выйдут из шатра и встанут перед окнами султана. Счастлив будет тот, чьему взору хоть раз предстанет десятый, величайший из султанов Османов…
Тут старый Ибрагим передохнул и продолжил:
– Он стоит в одном из окон и взмахом руки попрощается с паломниками, а они поклонятся ему до земли. Потом выйдут тридцать посыльных и передадут проводникам каравана золотые в шкатулках белой кожи, перевязанных зеленым шнуром. А за ними выйдут носильщики с кувшинами, в которых и лежат дары султана, отправляющиеся в Мекку. Сначала нагрузят двух верблюдов, а за ними – тридцать мулов. После этих верблюдов проведут по большой куче песка, насыпанной во дворе у султана, чтобы показать, как пойдет караван тяжким пустынным путем.
На этих словах сердце Насти задрожало. А она еще не знала, от чего. Но через мгновение поняла причину своего волнения: исламский символ напомнил ей иной образ иного торжества в родном родительском доме, где в сочельник выносили сноп и стелили на полу пшеничную или ржаную солому. Смеркалось. На небе появилась первая звезда. Редко падал снежок. Как сон, как далекая мечта возникло в ее душе это праздничное воспоминание. И Настя склонила на секунду свою головку.
А старый Ибрагим рассказывал дальше:
– После этой церемонии верблюдов остановят и расстелят перед ними молитвенные ковры. Священнослужители обратятся к Мекке, а шейх-уль-ислам еще раз благословит их. Тогда святой караван покинет пределы дворца и пойдет среди народа. Вот и началось…
Действительно, по движению толпы было видно, что идет священный караван. Все глаза посмотрели туда. Во главе были те самые духовные лица, что недавно заходили в пределы дворца. Но теперь они уже ехали на белых конях; седла их были богато убраны золотом. Ряды стражи с трудом сдерживали толпу, которая хотел как можно ближе оказаться около каравана. Тупыми концами копий и батогами прогоняли тех, что все-таки прорывались сквозь стражу. Два головных верблюда возвышались над толпой своими головами. Дорогие металлические удила свисали с их морд, шелковые кисти с золотом прикрывали их. На горбе первого верблюда на драгоценном ковре возвышался балдахин, наполненный сокровищами и покрытый златоткаными коврами. Другой верблюд нес на горбе, на шелковых коврах, чудную башню, с павлиньими и страусиными перьями, что должны были отгонять от каравана злых духов. За ними шла стража в такт глухим ударам барабанов.
Теперь колонна остановилась. Два араба, вооруженные кривыми саблями и металлическими щитами с тарелку величиной, сошлись друг с другом в бешеной схватке. Они быстро наносили удары по щитам и саблям друг друга, искусно правя конями. Это зрелище олицетворяло на падение разбойников на караван и бой с ними: паломники длинными палками отбивались от нападавших. После караван спокойно двинулся дальше.
В середине его, под сильной охраной, два крепких мула несли прекрасный резной, напоминавший целый павильон паланкин из черного дерева. Крыша его держалась на золоченых столбах. Сверху у него блестел золотой полумесяц. По бокам было открыто по три окошка, а спереди и сзади – по одному. Все они были завешены шторками. На мягких подушках в паланкине сидел маленький сын султана, который представлял отца: сам султан лишь душой был с паломниками.
При виде престолонаследника гигантское воодушевление воцарилось в народе. Но он только движениями глаз и рук, а не криком, выражал свои чувства, чтобы не испугать юного наследника падишаха.
И только шепот шел среди мусульман: "Это Мустафа, первенец султана Сулеймана…"
Это был первый член семьи падишаха, которого Настя увидела в его столице. Красивый, живой ребенок.
За паланкином шел длинный ряд тяжело нагруженных мулов. Каждый из них кроме двух наполненных сосудов нес еще по какому-то чудному четырехстороннему приспособлению с павлиньими и страусиными перьями. Все они были покрыты драгоценными тканями.
За мулами снова следовала стража. А за ней и другие участники хаджа и масса народа.
Весь этот живописный кортеж двигался в направлении пристани, откуда должен был отплыть к азиатским берегам, в Скутару.
* * *
В это время армянин с генуэзцем куда-то ушли. Может, на поиски ночлега для себя и живого товара? А может, искали они покупателей, ведь филиал их компании давно был должен приготовить место ночевки для неволь ниц. Может, даже нужных покупателей найти, а армянин с генуэзцем отходили только для верности.
У Насти вдруг заболело сердце от мысли про тяжкую судьбу, ожидающую рабынь. О себе она отчего-то не тосковала, думала о подругах. Ее врожденная веселость будто говорила: "Ты везде найдешь себе дорогу".
Но только день начал умирать на улицах Царьграда, в сердце ее вкралось волнение. Сначала оно потихоньку ранило, но потом стало мучить все сильнее и сильнее. Уже сильно забилось сердце. Сначала оно было как сверчок во ржи – стучало прерывисто, тихо. Но потом будто защебетало соловьем в калине, что растет в саду у реки Липы.
Сумрак уже начал тихо блуждать улицами Стамбула. Муэдзины прервали пение пятого азана с вершин стройных минаретов, и тут пришли армянин с генуэзцем. Они были довольны прогулкой по городу. Армянин что-то шепнул Ибрагиму и тот тоже повеселел.
Он обратился к девушкам и сказал:
– Пойдем! Ночевать вы будете недалеко от Аврет-базара.
Они повиновались.
Еврейка Клара, что шла около Насти, шепнула ей:
– Завтра будут богатые купцы.
– И что с того?
– Как что? Лучше все же попасть в богатый дом, а не в бедный.
– А откуда ты знаешь, что будет именно так?
– Как откуда? Думаешь, чего они вернулись такие довольные? Видно, подкупили слугу какого-то богатого дома, который завтра пойдет покупать рабынь. Я их хорошо знаю!
А ты про меня вспомнишь, если тебе повезет больше?
– Да, но и ты не забудь меня!
– Разве забывала я тебя в Крыму?
– Нет, нет. Я тебе и правда благодарна, – сказала Настя Кларе. Это ее немного успокоило.
Было уже совсем темно, когда их хозяева провели их в большие сени какого-то постоялого двора, что располагался около рынка невольниц. Девушки вошли туда спокойно, будто овечки. Скоро их расковали и разместили в больших комнатах. Тех, кому не хватило места, разместили в сенях на сене. Всем предоставили воду для омовения, чистое белье и дали пищу.
Есть они почти не могли. Но с удовольствием мылись после долгой дороги. Наконец легли спать, обратившись к Богу.
Настя сразу заснула.
Спала чутко, как пташка на ветке. Давно уже, чуть ли не через ночь посещали ее какие-то странные сны. И теперь сон был странным: ей снилось, что она шла степями по кровавым следам с другими невольницами. И все пришли к какому-то мрачном городу над морем. На улицах его было темно. При входе на каждую из улиц стояли вооруженный мужчина и женщина в белом с ребенком. Они брали на ночлег усталых путешественниц, но спрашивали: "Есть ли у тебя родина?" У кого была, тот входил в дом переночевать. А у кого нет, должен был лечь на жесткие камни у дома. Всюду шныряли собаки и нюхали лежащих, скаля на них зубы. Холодный мрак стоял на темных улицах. Настя легла на сырые камни и заснула. Во сне ей приснился еще один сон: черная чаша отравы, кинжал убийцы и какая-то долгая сказка без конца. Тупая, нескладная и бесполезная. С шумом и гамом все плевались друг в друга, дрались и резались длинными ножами.
Она проснулась от этого сна. Дальше ей снилось, что она не хочет спать на этом сыром камне чужой улицы. Она встала и начала стучать в дверь. Но дверь уже заперли и никто не открывал. В ней что-то восстало против этого. Маленькими кулачками она начала колотить в чужие запертые прочные дубовые двери и – о чудо! – разбила их. Но разбила себе и руки в кровь. И из сердца ее текла кровь на белые одежды. И из глаз потекли кровавые слезы – красные-красные, как огонь. Только пробралась она в чужой дом, поняла, что это крыло его пусто. Она, утомленная, упала на ложе, на мягкие подушки, но не могла заснуть. А кровь все лилась и лилась из сердца на подушки, на тюфяки и на пол – потекла в другие комнаты. Потом зашел какой-то мужчина, собирая кровь с пола и качаясь словно пьяный.
Она затряслась всем телом.
Проснулась смертельно уставшей. Посмотрела в окно.
На торжище было серо. Она тихо встала на колени и повернулась лицом к зарешеченному окну, подняв глаза к небу. Сухое дуновение утра освежило ее душу. Она словно цветок чувствовала, что приближается в ее жизни какой-то совсем новый момент, неведомое. Все мысли и чувства обратила она к единственному Покровителю, который у нее здесь был – к всесильному Богу.
И возник в ее воображении ясный снег Чатырдага на его возвышенном пике. Никогда она не была на этой горе, но видела ее и знала, что она существует, прекрасная, как мечта, спокойная и могучая. В сером сумраке утра молилась она Богу с глубокой верой в то, что Он слышит каждое ее слово, как бы тихо она ни шептала. Молилась:
– Боже всемогущий, что ведает все на свете! Видишь, как встает мой отец, чтобы идти в твою церковь на молитву. Даруй мне, Боже, возвращение домой! Я пешком пойду, пусть ноги кровоточат, пусть ранит меня острый колос, пойду как убогие ходят поклоняться святыням. Никогда просящий не уйдет без милостыни из моего дома. И никто не будет тщетно просить у меня ночлега. Я как мать буду добра к сиротам…
Слезы стояли в ее глазах. Сквозь них увидела она какой-то несказанно далекий простор и почувствовала невероятную силу молитвы. На секунду ей показалось, что Бог выслушает ее и исполнит ее страстное желание. Почуяла она, как благодать разлилась по ее глазам и лицу, мгновенно осушив слезы. Она была счастлива одной этой минутой, что бы ни случилось дальше! Она уверилась в том, что эта милость, божий дар на всю жизнь.
"Да будет воля твоя на небе и на земле", – прошептала она, всю себя отдавая на милость Провидения. Вдруг она устыдилась того, что решилась указывать Богу в его мудрости, каким путем ее вести. Но она успокоилась и уже полностью была готова ко всему, что ей уготовит Всевышний. Она почувствовала себя дочерью Божьей, веря, что Он не даст ей совершить неправое. Ее глаза прояснились, как у ребенка, а лицо просияло в молитвенном экстазе. Она была похожа на ранний полевой цветок, свежий и светлый.
На улице тоже стало светлее.
Началось движение.
Невольницы встали, начали умываться и одеваться. Все они делали нервно, будто перед далекой дорогой в неведомый край. Завтрак почти никто не съел. Не могли есть.
Когда они оделись, хозяева внимательно осмотрели каждую из них и повели на рынок.
А там все уже кипело.
Со всех сторон малыми и большими группами шли невольницы, выставляемые на продажу. Шли под присмотром своих господ и их слуг. Некоторые уже стояли на видном месте. Там были женщины и девушки из разных стран, разного возраста цвета кожи – от черных как смоль мавританок до белых как снег дочерей Кавказа. Были грубые на вид, предназначенные для тяжелой работы, были нежные как цвет, взращенные исключительно для удовольствия тех, кто их купит. Любые мужские вкусы здесь могли быть удовлетворены: здесь были и с трудом двигающиеся толстухи, и девушки легкие, как птицы.
Купцы уже крутились на базаре и смотрели за выставляемым товаром. Настя спокойно присматривалось к тем невольницам, около которых задерживался купец. Они тотчас меняли свое поведение в зависимости от его возраста и вида. Очевидно, к ним применили те же или очень схожие способы "воспитания". По некоторым было видно, что они прошли особо строгую школу, ибо они хватали через край, демонстрируя свои умения. Только те, кого ожидала тяжелая работа, сидели неподвижно, лишь время от времени нося тяжести по приказу хозяина, чтобы показать свою силу. Толстухи важно сидели не двигаясь. Некоторые из них обильно ели, может, чтобы доказать, что они могут стать еще толще.
Продавцы обнажали своих рабынь и громко хвалили их красоту или силу. Некоторых на секунду освобождали от цепей и проводили перед покупателем, чтобы доказать плавность походки.
Некоторым приказывали танцевать на площади или петь.
Эти картины привлекли Настю своим разнообразием. Но они возмущали ее, будто каждый приказ касался именно ее. Затем ей стало все равно. Усталость взяла свое. Она села как каменная статуя.