Все эти варианты не имели никакого отношения к истине. Относительно психически здоровым можно было считать Владимира, у которого из-за событий раннего детства, возможно, действительно сформировалась лишь функциональная задержка развития. У Ольги не было никакой задержки, зато имелось множество плавно перетекающих друг в друга страхов, от которых она время от времени пряталась в самые неожиданные места. Особенно она почему-то боялась воды, никогда в течение сознательной жизни не плавала ни в реке, ни в бассейне и даже не принимала ванну. Мылась только под душем. Женя имел в своем активе периодически (впрочем, в последние годы достаточно редко) возникающие припадки неконтролируемого буйства, которые, несмотря на внешнюю Женину субтильность и маленький рост, делали его опасным для окружающих. Егор же иногда, без всяких внешних причин, попросту "отключался" и тогда ложился на кровать или на пол и лежал молча, глядя перед собой широко открытыми глазами и не отвечая на вопросы окружающих. Врачи полагали, что в Женином и Егоровом случаях речь идет о какой-то очень ранней, скорее всего, перинатальной травме и следующем за ней органическом поражении головного мозга. Сия травма уже случилась, все свои поражения нанесла, и теперь с ней можно было только жить, надеясь на какую-то последующую компенсацию. Ольге традиционно ставили диагноз "неврастения". В случае же Дмитрия явно имел место какой-то процесс и прогноз все время оставался муторно-неясным. Когда Дмитрий впадал в окончательный пессимизм, он всегда приставал к Жене (почему-то только к нему) с одним и тем же вопросом: "Обещай мне, если я окончательно свихнусь, лягу в угол и буду слюнями истекать, ты меня убьешь. Пристрелишь или еще как-нибудь, все равно. За грех это не сочтется, потому что я тогда буду уже не человек. А мне так спокойнее жить будет. Обещаешь?" – Женя, серьезно кивая, каждый раз обещал непременно пристрелить друга в случае вышеописанного неблагоприятного развития событий. Дмитрий, как ни странно, после очередного такого обещания сразу успокаивался.
– Аркадий Николаевич сам просил Дмитрия прийти, – пожал плечами Владимир. – Сказал, что давно с ним не беседовал. Вы же знаете, когда у него обострение, ему с Дмитрием сподручнее всего. Я не сумел отказать… Вы думаете, можно спросить у Аркадия Николаевича?
– Да нет! – тяжело вздохнула Клавдия Петровна. – Что там у сумасшедшего спрашивать! Так это я, от безысходности.
– Из любого, самого сложного положения обязательно есть выход, – назидательно произнес, как будто бы прочитал в конспекте, Владимир. – И мы его обязательно отыщем. А сейчас, Клавдия Петровна, я с вашего позволения съем еще один, последний, но от этого не менее восхитительный беляш и отправлюсь к Ларисе Тихоновне.
– Благослови тебя Господь… – тихо сказала Клавдия Петровна. – И прости меня, дуру неверующую.
Глава 4
В единственной комнате квартиры явно доминировал компьютер. Все остальное жалось по стенкам и вело себя скромнее некуда. Компьютер и его технические прихлебатели стояли на очень большом, старом, совершенно не компьютерном столе и были переложены книгами, как яблоки для сохранности перекладывают сухой травой. Причем физиономия у этого компьютера была откровенно мужской. А в хозяевах, напротив, числилась женщина. Уже известная нам Анджа, она же – Анжелика Андреевна Аполлонская.
– Анджа, скажи честно, ты что – волнуешься? – спросила сидящая в кресле полная, красивая и ухоженная женщина. Особенно хороши были у нее предплечья, белые, округлые, с тонкими золотыми браслетами. День стоял по-весеннему знобкий, в квартире гуляли, проветривая сами себя, веселые, засидевшиеся за зиму по щелям сквозняки. Несмотря на это гостья была в платье без рукавов, но с высоким воротом, скрывающем шею.
Сама хозяйка сидела у стола на крутящемся офисном стуле и теребила длинными пальцами компьютерную мышь.
– По-видимому, да, – откликнулась она с ноткой сомнения в голосе.
– Но почему? Ты что, до сих пор… до сих пор испытываешь к Олегу какие-то чувства?
– Не говори ерунды!
– Почему же это ерунда? – меланхолично вопросила гостья. – Вполне нормально, по-моему. В юности любовь-надежда. В старости любовь-благодарность…
– За что же это я, по-твоему, должна его благодарить? – искренне удивилась Анджа.
– Ну-у… за Антонину хотя бы.
– Антонина – это да, – кивнула Анджа. – Это серьезно. Но мне почему-то кажется, что многими годами ее одинокого выращивания я оплатила свой благодарный вексель. И теперь мы с Олегом вполне в расчете за… гм-м… ну, скажем так – за момент инициации Антонининого существования.
– Ты бы еще сказала: за расход генетического материала! – рассмеялась женщина в кресле. – Сказать по чести, я и не думала, что для тебя все это еще так живо…
– А тебя, Светка, никто и не просил думать! – огрызнулась Анджа. – По крайней мере – думать на эту тему.
– Ну надо же мне о чем-то думать, – примирительно произнесла женщина. – Пока Настька внуками меня не обеспечила…
Светлана была приемной матерью дизайнера Насти. Своих детей у нее быть не могло после раннего неудачного аборта. С Анжеликой они вместе учились на биологическом факультете Университета и с тех пор дружили. Четвертый муж Светы Леонид был старше ее и занимался чем-то, связанным с нефтью. Так что в деньгах Светлана не нуждалась. Иногда казалось, что она нуждается в Анжелике, хотя невозможно было понять, какого именно рода эта нужда. Встречаясь время от времени и даже по телефону, подруги постоянно пикировались, задевали или подкалывали друг друга. По уровню материального достатка и кругу общения они тоже принадлежали теперь к разным слоям, и вроде бы не имели даже общих тем для разговора.
– Если твою Настьку не пнуть как следует пониже спины, она сама просто не озаботится, – заметила Анджа. – Я тут намедни попыталась…
– Спасибо тебе, подруга.
– Не за что. Почему бы вам с Леонидом просто не выдать ее чин чином замуж? Мне кажется, она даже и противиться-то не будет. Просто не заметит. Будет себе сидеть на свадьбе куль-кулем и рисовать узоры на салфетках…
– Наверное, ты права, – подумав, сказала Светлана. – Проклятые предрассудки мешают. Человек должен быть свободным…
– Вот уж чего человеку не надо, так это свободы! – заметила Анджа. – Вся история тому подтверждением: как только его хоть от чего-то освобождают, он тут же начинает оглядываться в поисках следующего ярма, в которое можно просунуть шею. Когда "охтинскую богородицу" – петербургскую аферистку начала 20 века Дарью Смирнову, наконец, засудили за мошенничество, обобранные и одураченные ее поклонники устраивали демонстрации возле окружного суда на Литейном проспекте и вопили: "Дорогая матушка, умрем за тебя!"
– Да я же не про то, что Настьке свободы надо, – досадливо нахмурилась Светка. – Я про себя. И про тебя тоже – ты ведь от Антонининого Виталика не в восторге, а и слова небось поперек не сказала…
– Не сказала, – согласилась Анджа. – Где мне судить?
– Отчего же и не тебе? Ты – мать все-таки.
– Именно – все-таки… Я слишком много времени, а главное, слишком много сил тратила на себя.
– О чем ты говоришь, подруга?
– Это трудно описать. Что-то вроде ледяной иглы внутри позвоночника, которая никогда не дает расслабиться. Нельзя привалиться к чему-нибудь надежному, теплому. Потому что заранее известно – за спиной ничего нет, рассчитывать можно только на себя и свои силы. Жаловаться нельзя и некому. Ирка называет это "грехом гордыни". Мне трудно судить, но, возможно, в христианском учении говорится именно об этом. Почти двадцать лет я помнила, что на мне – Антонина, а за мной – никого. Знала это каждую минуту и боялась – не справиться. Просыпалась посреди ночи – а что станет с ней, если я тяжело заболею? Попаду под машину? Потеряю и не смогу найти работу? Не смогу заработать достаточно денег? А вдруг она все-таки захочет учиться, и я не смогу оплатить ее учебу? Вокруг все рушилось и летело в тартарары, менялись имена, цены, общественно-экономические формации. Если бы был хоть кто-то, чью руку я могла бы сжать и получить ответное пожатие… Я прекрасно понимала, что мне, в сущности, на общем фоне везет. У меня была молодость, образование, работа, друзья, мама, крыша над головой. Многие не имели в активе и этого. Может быть, если бы у меня был отец, все сложилось бы по-другому. Но это – заморочки для фрейдистов. У меня были только ощущения. Странно, но пока был Советский Союз, я чувствовала себя уверенней, и как бы немного под защитой. Наверное, тоталитарное государство в чем-то все же заменяет людям Бога. Когда не осталось и его, у меня, фигурально выражаясь, все время были отпечатки ногтей на ладонях. От сжатых кулаков. Я прекрасно понимала, что напрасно так напрягаюсь, видела, что большинство людей этого, кажется, не делают, но не могла иначе. Когда у меня возникает фантазия кого-нибудь во всем этом обвинить, я обвиняю – Олега. Честное слово, мне проще было бы жить – вдовой…
– Анджа, ты с ума сошла! – с испугом воскликнула Света. – Что ты такое говоришь!
– Ничего. Обычные человеческие чувства, в норме не пригодные к обнародованию.
– Но при чем тут Олег? Он же уехал и ничего об этом не знал.
– Я же сказала: когда у меня возникает фантазия. Обычно я не хуже тебя знаю, что человек только сам виноват во всех своих заморочках. Как ты помнишь, я четыре года была замужем за вполне приличным человеком. Что бы мне было не прислониться к его плечу?
– Да, действительно! – с издевкой повторила Светлана. – Совершенно не понимаю: что это ты не прислонилась к плечу Карасева?
– Он… Олег распахнул для меня двери и показал, как оно может и должно быть между людьми… а потом уехал и двадцать лет жил на другой стороне глобуса. Я на своей стороне научилась не просыпаться с памятью, мучительно нацеленной на него. Я научилась жить с ледяной иглой в позвоночнике. И вот теперь он приезжает сюда… Зачем, Светка? Я совершенно не хочу его видеть!
– Анджа… – Светлана казалась озадаченной и нешуточно расстроенной оборотом беседы. – Я знаю тебя лет двадцать пять, но ты… ты никогда не говорила ни о чем подобном. Я, да мы все и подумать не могли… Ты всегда казалась такой спокойной, уравновешенной…
– Да я не казалась – я и была спокойной и уравновешенной, – улыбнулась Анджа. Серые ледяные осколки в ее глазах растаяли, и лицо сразу стало мягче и округлей. – Да и сейчас нет никакого повода для паники. Подумаешь, встреча однополчан… Где те страсти, где те сражения, где павшие на них? Поля давно заросли травой, кости выбелил ветер и птицы свили гнезда в кронах выросших из воронок березках… Кто герой, кто предатель – какое это теперь имеет значение? Никакого, ровным счетом никакого… Не обращай внимания, Светка, не циклись, как говорили в наши студенческие времена. Помнишь?
Светлана с сомнением смотрела на подругу и очевидно для постороннего взгляда циклилась. Более всего ее интересовали руки Анджи, которые оставили терзать мышь и уже давно исчезли где-то под столом. Ей хотелось вытащить, развернуть их и проверить, нет ли на ладонях отпечатков ногтей.
– Может быть, мне уйти от Леонида? – спросила она наконец, глядя на свой собственный маникюр, состоящий из накладных ногтей устрашающей длины и украшенный каким-то серо-зеленым орнаментом – последний писк визажной моды.
– А смысл? – спросила, в свою очередь, Анджа. Светлана с облегчением увидела, как правая рука подруги выползла из-под стола и снова завладела многострадальной мышью. Мышь вертелась, подпрыгивала и виляла хвостом.
– Мне даже как-то неловко говорить, потому что я получаюсь тут уж совсем какой-то сволочью. Понимаешь, он стал какой-то старый…
– Ничего удивительного, Леониду и в самом деле немало лет, он всегда много работал… Но, ты знаешь, когда я в последний раз его видела… он выглядел, по-моему, вполне прилично. Дай бог всем мужикам в его годы… Или… погоди… он чем-то болен?
– Ну ты, подруга, даешь! – восхитилась и возмутилась Светлана. – Значит, ты думаешь, что Леонид чем-то серьезно заболел и я сразу же, не дожидаясь острой фазы, решила сделать от него ноги… Ничего себе, мненьице обо мне…
– Светка, я…
– Да ладно. Я тоже крылышек за спиной не ношу. Понимаешь, он стал старый… как-то психически, от головы. Брюзжит, всех не одобряет, что бы не читал или не смотрел, все время такой напыщенно-возмущенный тон: "А эт-то что такое?!" "Нет , ну что за придурки!" Ничего его не радует, не веселит, не увлекает. Только вот это его брюзжание, и доказательства, что кто-то в чем-то ни черта не понимает, или неправильно делает. Он, вроде, и сам это чувствует, но ничего не может поделать. Недавно ехали по университетской набережной, я попросила шофера остановиться, решила поностальгировать, с трудом вытащила Леонида к сфинксам, стою, что-то ему рассказываю времен нашей с тобой боевой молодости. И тут же – двое таких ободранных студентиков – он и она. Из современной хиповой генерации, не знаю, как уж они теперь сами себя называют, но амуниция все та же – сумочки-тряпочки, браслеты-фенечки, хайратники, бахрома. Смотрят друг на друга, чирикают, едят какой-то пирожок с кошатинкой, один на двоих, по очереди откусывают. По глазам видно, что не из богатых семей… Вдруг Леонид меня прерывает на полуслове и говорит: "господи, какие же они счастливые!" Я, когда сообразила, в чем дело, решила проявить чудеса понимания. "А, – говорю, – счастливые, это потому, что у них все впереди, да?" – "Нет, – отвечает мой супруг. – Откуда я могу знать, что у них впереди? Может, там и нет ничего. Счастливые, потому что вот сейчас этому пирожку, и этой набережной и друг другу радоваться могут. А я уже ни черта не могу. Знаешь, так хочется им сейчас что-нибудь подарить. Вот, хоть этот джип, что ли… или хоть кредитку с кодом – и за это присосаться, отвампирить кусочек их радости." – "Не надо, – говорю я. – Только все испортишь." – Огрызнулся: "Сам знаю!" – и больше до дома ни слова не сказал…
Я думала про все это, и вот что придумала. Если бы мы с ним в молодости поженились, вот как те ребятишки, и у нас за тридцать лет все уже было, так я бы наверное, не только не злилась, а даже жалела его или просто за обыкновенное дело считала. А тут… он же мне чужой, понимаешь? Было такое джентльменское соглашение двух одиночеств, все всех устраивало, а потом ему все (вообще все, а не только я) надоело, он перестал держать марку, и вдруг, откуда-то, сразу, рядом – чужой старик. И нельзя вспомнить, когда у него были кудри и блестящие глаза, и молодой смех, и как возились, задыхаясь от восторга, на продавленном диване на чьей-то даче… Нет якоря в прошлом, и не за что зацепиться сегодня. Понимаешь меня? Вот я нашла зонтик в углу шкафа, ребро сломано, и жучки поели. Рухлядь.
"А когда-то мы бежали под ним под проливным летним дождем через Дворцовую площадь…" – "А у тебя были белые босоножки…" – "И у них отвалился каблук и ты прибивал его обломком кирпича под Аркой Генерального штаба" – "И так и не сумел прибить и ты шла по лужам босиком, в чулках…" – "А этот чертов зонтик уже тогда ни на что не годился, его выгибало ветром, и мы были все мокрые и целовались на эскалаторе в метро "Гостиный двор"" – "А у тебя был такой холодный и мокрый нос, и ты все время, как щенок, тыкалась им мне в шею"…
И все это даже не говорится вслух. А вслух просто: "Выбросить, что ли?" – "Оставь, пусть будет. Кому он мешает?" – "Ну ладно, пускай" – И взгляд глаза в глаза, а там – тот летний дождь, и нет вокруг никаких морщин, и обвисшего брюха, и тухлой отрыжки погасшего огня…
И мне совсем не хочется Леонида жалеть и понимать тоже не хочется. Я сволочь, конечно, это даже и не обсуждается…
И еще, понимаешь, ему теперь, похоже, секс вообще не нужен. При том он не импотент, нет вовсе, все может. Просто ему – не хочется, ни к чему как-то. Не только со мной, вообще ни с кем. Конечно, иногда он со мной все же трахается, из вежливости – женат все-таки, положение обязывает. Обычно раз в месяц, по вторым понедельникам, после совещания в главке – он в этот день пораньше приезжает. Все время хочу и забываю посмотреть, записано ли у него в ежедневнике, после "совещ. в Гл." – "тр. Св."? Так и хочется ему всю морду расцарапать, когда он…
– Заведи любовника, – предложила Анджа.
– Ты же знаешь, что я не могу. У меня принцип. Я никому из всех своих мужей никогда не изменяла.
– Принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Не забывай, в конце концов, что ты живешь на деньги Леонида. И неплохо, надо заметить, живешь, ни в чем себе не отказываешь.
– Подумаешь! – фыркнула Светлана. – Пойду работать, заработаю денег. Что у меня – семеро по лавкам? Голова есть, здоровье тоже.
– Я слышала, что люди быстро привыкают к высокому уровню потребления, – официально заметила Анжелика.
– Как привыкают, так и отвыкают, – отмахнулась Света. – Ты думаешь, я так уж западаю на все эти массажи-макияжи, фитнес клубы и прочее? Мне все равно все это не впрок, я по жизни толстая и пирожные люблю, и колбасу розовую с туалетной бумагой и холестерином. В Париже и в Индии (детская мечта!) я побывала, а все остальное… Мне, знаешь, Анджа, по-любому надо бы на работу устроиться. Ну сколько, в самом деле, можно бездельничать?! Дело хоть какое-то будет, уставать начну не от тренажеров, коллектив нормальных теток и дядек, дрязги всякие, жалобы, что денег до получки не хватает…
– Светка! – предупредила Анжелика. – У тебя симптомы той же болезни, что и у Леонида. Я об этом никогда не думала, но, возможно, она заразная. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
– Но в другую-то можно? Моемся же мы каждый день, а не один раз в жизни, – отпарировала Света. – А насчет работы для меня – подумай. И если тебе что-нибудь такое подвернется, свистни сразу же. Хорошо?
– Обязательно, – кивнула Анжелика. – Как только – сразу же свистну. Но ты могла бы попросить Леонида. У него есть связи…
– Ага! – некрасиво окрысилась Светка. – Он сначала не одобрит вообще идею, побрюзжит недельку, а потом подберет для меня что-нибудь подходящее – респектабельное и скучное донельзя. И буду я вместо тренажерных залов и массажных кабинетов где-нибудь изящно перебирать бумажки или чему-нибудь такому председательствовать. Магазин-то открыть он мне не позволит…
– Светка! – удивилась Анджа. – Ты что, хотела бы открыть магазин?!
– Ага, – мечтательно кивнула Света. – И чтобы там торговали знаешь чем? – Анжелика отрицательно помотала головой, потом предположила:
– Косметикой? Украшениями? Женской одеждой?
– Всякими строительными товарами, – сказала Света. – И красками, и лампочками. Знаешь, мне с детства очень нравится, как свежие доски пахнут… Я еще можно кафе, только обязательно в подвале… Чтобы там было всегда накурено, и собирались всякие люди, и спорили, и думали, что они что-то такое в мировом порядке решают…
– Светка, не говори ничего больше. Я поняла.