* * *
Спустя несколько дней происходит закладка первого камня Дворца наций на холме около Женевского озера. Эта церемония похожа на гигантский garden-party. (Приём гостей в саду. – Примеч. ред.)
В официальных речах председателя Ассамблеи и президента Швейцарской конфедерации не содержится ничего особенного.
Но пейзаж очарователен и полон романтики. Озеро нежно-голубого цвета, и все философствуют относительно того, что ожидает этот дворец в будущем.
Церемония закладки заключается в том, чтобы положить под первый камень текст Устава Лиги Наций, переведенный на тридцать два языка и написанный на веленевой бумаге.
"Итак, – говорит Форуги Хан, делегат Ирана и председатель Совета Лиги Наций, – когда наша цивилизация, в свою очередь, отойдет в область истории, археологи будут, таким образом, располагать тридцатью двумя ключами, которые откроют им двери мечты нашего времени, уставшего от войны и страстно желающего вечного мира!"
В целом взгляды на будущее довольно пессимистичны.
Предполагают даже, что будущий дворец переоборудуют в госпиталь во время предстоящей войны.
* * *
В конце недели я направляюсь в Витцнау, маленький швейцарский городок, где всегда лечится Густав Штреземан, теперь окончательно измученный.
Я хочу взять у него интервью. Мне передают его ответ: "Скажите мадам Табуи, чтобы она лучше ехала в Нюрнберг и увиделась с Адольфом Гитлером".
Пятого октября в полдень радио сообщает о смерти Густава Штреземана. Это вызывает волнение среди крупных французских политических деятелей. Жюль Камбон, бывший председатель конференции послов, заявляет:
"Я думаю, что это событие при нынешних обстоятельствах является наиболее серьезным, какое только можно себе представить!"
Лушер, Тардье и Эррио говорят:
"Густав Штреземан умер, а это значит, что отныне франко-германское сотрудничество становится невозможным. Германия возвратится к политике авантюр. Бесполезно обманывать себя, – это конец мира в Европе, но об этом не следует говорить!"
Что касается Бриана, то по возвращении в Париж он находится в угнетенном состоянии. Его сотрудники слышат, как он бормочет:
"Все кончено!"
Глава 7. Заседание Лиги Наций в королевском дворце в Гааге и Вестминстере. Конференция по репарациям и Морская конференция
Гаагская конференция. – Великолепный Тардье. – Адольф Шерон и ее величество королева Вильгельмина. – Принц-консорт и нескромные фотографы. – Туман и первое заседание Морской конференции. – Верный Эмиль запирает на ключ Аристида Бриана. – Харакири адмирала Такарабе. – Ура адмиралу Бриану!
Проходят месяцы…
Штреземана заменил Курциус.
Седьмого ноября 1929 года, после семнадцатидневного министерского кризиса, Андре Тардье, получив большинство над левыми партиями в семьдесят один голос, становится председателем Совета министров…
Отныне в Германии организуется финансовое сопротивление плану Юнга; речь идет о том, чтобы приспособить немецкие законы к режиму этого плана; комитет Гугенберга требует проведения плебисцита, направленного против плана…
Седьмого декабря германский министр финансов Ялмар Шахт опубликовывает меморандум: "Для нас, немецких граждан, бремя, налагаемое планом Юнга, слишком тяжело".
Проведенный 22 декабря плебисцит показывает, что массы с ненавистью относятся к плану Юнга и восторженно приветствуют организацию "Стальной шлем" и особенно Адольфа Гитлера, молодого агитатора, называющего себя национал-социалистом…
Что же касается немецкого правительства, то оно лишь весьма мягко пытается сдерживать манифестации, которые свидетельствуют о влиянии этого молодого честолюбца.
С другой стороны, нет ни малейшей точки соприкосновения между Аристидом Брианом и преемником Штреземана Курциусом, заурядным адвокатом, человеком небольшого роста, корректным и педантичным, ни глупым, ни умным, назначенным 15 октября на пост министра иностранных дел и рассматриваемого делегациями в качестве выразителя последней воли его предшественника.
Не позволяя себе отвлекаться от цели, Муссолини акцентирует политику будущих колониальных захватов и публикует в "Имперо" изложение своей программы:
"Что касается Африки, нам необходимо было бы сделать скачок вправо и влево. Используя в качестве центра наших владений Триполи, нам следует, с одной стороны, протянуть руку до Туниса, а с другой – приобрести небольшую часть Марокко, не забывая в то же время о Египте и о Ливии, с тем чтобы соединиться через Нил с нашими владениями на Красном море! Наконец, в отношении Азии, мы могли бы, между прочим, утверждать, что нас интересует вся зона, расположенная в районе Додеканезских островов и Кипра, а также – Смирны и Антиохии и даже далее!"
* * *
Когда 2 января 1930 года экспресс "Золотая стрела" останавливается на вокзале в Гааге, четыре игрока продолжают еще с азартом играть в домино.
"Домино! – восклицает один из четверых, самый возбужденный из них, с очень длинным мундштуком во рту. Восхищенный, он продолжает: – Франция так красиво играла и выиграла партию! Честное слово, разве это не хорошее предзнаменование?" И Андре Тардье – ибо это был он – стал рассыпаться в приветствиях перед голландскими властями, прибывшими на перрон приветствовать нового председателя Совета министров Франции, в то время как Аристид Бриан, Луи Лушер и министр финансов Адольф Шерон медленно выходили из вагона.
В первый раз становится заметно, что здоровье Бриана ухудшилось. Вечером, когда он принимает представителей печати, он охотно позволяет теперь говорить Тардье и смотрит на него одновременно с грустью и как бы забавляясь: "Другое поколение – другие методы", – бормочет он, в то время как Тардье, жестикулируя мундштуком, с вызывающим видом пытается толковать самые сложные проблемы, как ему кажется, оригинально и по-новому.
Бриан молчаливо не одобряет этого, но чувствуется, что он слишком устал, чтобы восстанавливать истину. Часто это бывает очень тяжело.
Сотрудник Клемансо, Андре Тардье, в своих неизменных лакированных ботинках и в цилиндре, одетый по последнему крику моды в нечто среднее между пиджаком и сюртуком, со своим мундштуком, более длинным, чем у Рузвельта, со свойственным ему вызывающим и насмешливым видом, представляет собой законченный тип французского буржуа, сына крупного буржуа.
Несмотря на недостаток политического чутья и почти полное отсутствие интуиции, он одарен высокими качествами человека действия. Его мозг представляет собой великолепную рабочую машину. "Это паровоз, всегда мчащийся с предельной скоростью, – говорят о нем чиновники и добавляют: – Но при нем никогда не может быть компромиссов. В политике он ломает все!"
Он несколько склонен к тому, чтобы "бить на эффект", и нет уверенности в том, что в его руках политика Франции в Лиге Наций, политика тонкая, разнообразная и сложная, будет иметь определенный успех.
Его отношение к Бриану определяется репликой, брошенной им в палате депутатов: "Ваша политика, господин Бриан, – это политика дохлой собаки, которую несет по течению!"
В Гааге через несколько дней после начала конференции королева Вильгельмина устраивает большое празднество в королевском дворце.
В небольшом салоне собрались за карточной игрой в тридцать одно увешанные орденами и с орденскими лентами через плечо послы, посланники, делегаты и избранные журналисты. В течение сорока пяти минут они ожидают торжественного знака, чтобы вместе со своими делегациями пройти перед их величествами – королевой Голландии Вильгелъминой, принцем-консортом и маленькой принцессой.
Председатель Совета министров Андре Тардье "более великолепен, чем когда-либо". Бриан (сопровождаемый на этот раз генеральным секретарем Кэ д’Орсэ Филиппом Бертело), Лушер и тучный министр финансов, сенатор от департамента Орн знаменитый Адольф Шерон, которого его диспут с новым английским министром финансов Сноуденом уже со времени первой Гаагской конференции сделал известным на международной арене, сопровождают председателя Тардье.
Хитрый, изворотливый Адольф Шерон, с маленькой бородкой, на коротеньких ножках и с огромным животом, все время мелочно спорит по вопросам права и юриспруденции. Это настоящий нормандский крестьянин: "Соотечественник палачей Жанны д’Арк" – как его всегда называет Бриан. Ест он феноменально. Еда – это важнейшая забота в его жизни.
"Я слежу за тем, чтобы Адольф всегда имел за обедом целого цыпленка, так как это как раз то, что ему нужно", – часто повторяет его жена Мари, дочь богатых буржуа из Кана. Но мы все знаем, что это только часть его обеда. Впрочем, спустя десять лет он и скончается от несварения желудка.
Коллеги Шерона по министерству всегда подтрунивают над ним по этому поводу.
В этот вечер в Гааге Шерон бросает на Тардье мрачные взгляды и ворчит про себя. Одному из делегатов, который спрашивает, что случилось, Адольф Шерон отвечает: "Я подозреваю, что наш председатель Совета министров Андре Тардье замешан в историю, которая произошла со мной и которая сильно меня огорчает".
У Шерона в округе Лизье, где он был избран сенатором, имелся свой старый портной, у которого он перестал заказывать одежду с тех пор, как пришел к власти. Тардье подделал почерк портного и направил Шерону письмо следующего содержания:
"Господин министр, я не могу пережить бесчестия, которое вы мне нанесли, не заказав мне вашего первого костюма министра финансов. Я кончаю с собой!" И в то же утро при выходе делегации с совещания потрясенный Адольф Шерон немедленно прочел это письмо своим коллегам, прося у них совета…
* * *
Но вот уже служители и камергеры приглашают французскую делегацию продефилировать перед их величествами. Адольф Шерон торжественно становится четвертым – после Тардье, Бриана и Лушера.
В глубине зала причудливой архитектуры на возвышении стоит одетая во все белое королева Вильгельмина между королевой-матерью Эммой и своей дочерью, юной принцессой Юлианой. Позади них полный господин – принц-консорт. Королева держит в руках, старательно затянутых в белые лайковые перчатки, небольшой список вопросов, которые она должна задать каждому делегату. Но государыня, по-видимому, перепутала вопросы и спрашивает у старого холостяка Бриана, у которого никогда не было семьи, то, что должна была спросить у Лушера, имевшего несколько дочерей.
Королева интересуется, хорошо ли прошло путешествие г-жи Бриан и успешно ли его дочери сдали экзамены, тогда как Лушеру она задает вопросы относительно дел на Кэ д’Орсэ.
К ее величеству подходит Шерон. Королева говорит ему:
– Господин министр, что вас больше всего поражает в нашей прекрасной Гааге?
Застигнутого врасплох Шерона на мгновение охватывает панический ужас! Короткая пауза, во время которой все французские делегаты с тревогой ждут, что же он ответит.
В конце концов, запинаясь, но громовым голосом он отвечает:
– Ваше величество… меня поражает множество велосипедов, которых в двадцать раз больше, чем в Париже!
Андре Тардье, Лушер и Бриан прыскают со смеху. Бертело снисходительно качает головой и весьма непочтительно говорит им:
– О, если бы вам приходилось так же часто, как мне, слышать разговоры между собой великих мира сего, то это напомнило бы вам беседу детей в возрасте от шести до восьми лет!
Стоящий в глубине помоста принц-консорт с симпатией смотрит на делегатов, проходящих перед ее величеством, ожидая с заметным нетерпением конца этой церемонии, чтобы побеседовать с ними.
Генрих Мекленбург-Шверинский – очень приятный человек, необычайно полный и с красным лицом. Он страдает плоскостопием и может ходить, только переваливаясь с ноги на ногу, подобно игрушечному человечку, сделанному из свинца.
Истории, в которые попадал этот бравый толстяк, муж уважаемой королевы Вильгельмины, были предметом "сплетен" всего дипломатического корпуса. Королева запретила ему говорить о политике и появляться в ее присутствии в том случае, если предварительно она не удостаивала его своей беседой. Принц-консорт философски относился к своему положению, и его главной заботой стало увеличение содержания, которое ему выделяла его царственная супруга.
Королева систематически подыскивала ему всякого рода дела, чтобы занять его чем-нибудь, но он везде терпел провал, даже в Красном Кресте! В конце концов он остался всего лишь почетным председателем бойскаутов.
Он любил жизнь, довольно много пил, и его слабости, столь человеческие, почти у всех вызывали симпатию. Его полные жизнерадостности и мягкости шутки о своем трудном положении снискали ему всеобщее сочувствие. "Ах, господа, как вам везет, – говорил он участникам Олимпийских игр 1928 года в Амстердаме. – Вы, по крайней мере, возвращаетесь каждый в свою страну и снова обретаете свободу, а я – я возвращаюсь, чтобы вновь попасть под ярмо голландского двора".
Он приезжал в Париж так часто, как только мог, и там развлекался. Но в один прекрасный день некий хитроумный фотограф заработал целое состояние, продав гаагскому двору, известному своими строгими нравами, несколько фотографий с изображением изысканных увеселений принца-консорта в Париже. Этим был положен конец его похождениям, ибо с этого момента выдаваемые ему денежные средства были сильно урезаны.
В этот вечер во дворце принц-консорт искуснейшим образом оказывал честь самому необычному из столов, которые я когда-либо видела. На подковообразном столе – нагромождение яств, наиболее легкими из которых были начиненные всякой всячиной поросята и фаршированные яйца. Огромные блюда с морем зеленого желе, на волнах которого плавали омары и лангусты; на месте глаз у них зажигались и гасли белые и красные электрические лампочки.
А в центре этого огромного стола возвышался гигантский макет королевского дворца из нуги. Над дворцом было водружено белое марципановое знамя, на складках которого алела надпись из красного сахара: Si vis pacem, para pacem.
Внутренняя часть этого шедевра кулинарного искусства была ярко освещена электричеством, и там находились маленькие фигурки из нуги, изображающие их величества и их высочества.
Вот тогда я и заметила, каким гурманом был принц-консорт. Впрочем, его непомерный аппетит оказался впоследствии причиной его смерти! В самом деле, наступил день, когда он не мог уже больше откладывать курс лечения от ожирения. Он отправился лечиться в Бад-Хаштейн, где самые тучные в несколько дней превращались в сильфов. Так было и с ним, но спустя некоторое время после этого, осенью 1933 года, он все-таки умер. Когда зачитывалось его завещание, гаагский двор был весьма удивлен его последней волей: "Я ненавижу черное, – указывалось в документе, – поэтому я хочу, чтобы и двор и страна носили по мне траур белого цвета".
В конце работы Гаагской конференции ее председатель, которым является глава Совета министров Бельгии Жаспар, и его жена дают бал от имени всех делегаций в "Отель дез Энд", чтобы отблагодарить их величества и голландское правительство за все устроенные ими приемы и различные празднества. Согласно дипломатическому протоколу приглашать коронованных особ не разрешается. Но зато можно пригласить принца-консорта.
Именно он и открывает бал уланской кадрилью на мотивы из оперы "Кармен". После кадрили я была удостоена чести танцевать с принцем-консортом, который был особенно любезен и непрестанно смеялся в течение всего вальса. Не обладая свойственной ему способностью сохранять равновесие, я прилагала все усилия, чтобы не упасть, когда он во время танца вертел меня, как волчок.
К концу вечера дамам были вручены шелковые платочки, отделанные брюссельскими кружевами. И я как сейчас вижу Андре Тардье, который с высоты лестницы "Отель дез Энд" смотрит на все это празднество одновременно и величественно, и по-мальчишески! Заметив, что я, хотя и крайне неохотно, собираюсь последовать примеру почтенных вдовушек, которые, отходя от принца-консорта, склонялись в церемонном реверансе, Тардье восклицает достаточно громко, чтобы я могла его слышать и что еще больше смущает меня: "Здесь не так, как во Франции, здесь смешное не смертельно!"
* * *
Через несколько дней конференция заканчивает свою работу. Чувствуется, что у немцев укрепилось намерение использовать свои финансовые затруднения для проведения "политики протеста". Что касается способов применения плана Юнга, относительно которых в конце концов пришли к согласию, они представляют собой весьма посредственный результат. "Все, чего мы достигли, – саркастически заявляет Тардье журналистам, когда экспресс "Северная звезда" останавливается на Парижском вокзале, – это согласия о разногласиях".
* * *
Но этот месяц – январь 1930 года – очень богат событиями в международной дипломатической жизни. Сорок восемь часов спустя после окончания Гаагской конференции в Лондоне 21 января, в самый туманный день этого века, открывается Морская конференция, созванная по требованию Англии, Америки и Японии. Все три державы желают установить границы своего морского строительства.
Лондон, Вашингтон и Токио хотели бы, чтобы Франция согласилась с итальянским требованием установления "паритета" на Средиземном море. Итак, для нас прежде всего речь идет о конференции по "защите" нашего флота, ибо для Франции всегда встает одна и та же проблема: "не имея гарантий безопасности, Франция сохраняет свои вооруженные силы".
* * *
В день открытия конференции стоит такой густой туман, что даже в большой галерее палаты лордов Андре Тардье с трудом может рассмотреть перед собой огромную картину, изображающую Нельсона во время Трафальгарской битвы. Французские делегаты видят, также как бы "в тумане", четырех других глав делегаций: Рамзея Макдональда, Стимсона – от Америки, Вакацуки – от Японии и Дино Гранди – от Италии. Каждый по очереди излагает точку зрения своего правительства.