"Прошло два дня. Папа спрашивал меня, он весь день спрашивает меня. Ему нравится, когда я сижу с ним. Врач говорит, мое присутствие ему полезно, и я постоянно в Карефуре. Муж тоже здесь. Я уже призналась ему. Сказала: "Папе стало плохо, когда я ему сообщила, что жду ребенка. Полагаю, для нега это был удар". Муж утешил меня: "Он давно болен. Паралич мог разбить его в любую минуту". "Но папа не хотел, чтобы у меня были дети, - сказала я. - Он считал, что это грешно". Муж уговаривал меня не волноваться. Это вредно для ребенка. И он был доволен. Я знаю, он доволен потому, что больше всего на свете ему хочется иметь сына".
"Сегодня я разговаривала с папой. Мы были одни. Он открыл глаза и увидел меня. Он позвал: "Онорина… это ты?" А я ответила: "Нет. Это я, Франсуаза". Но он продолжал твердить "Онорина", и я поняла, что он принимает меня за маму. Я сидела у постели и вспоминала о тех временах, когда мама была жива. Я виделась с ней не каждый день. Иногда ее одевали в платье с тесьмой и корсетом, и госпожа Лабис сводила ее вниз, в гостиную. Мама тогда сидела в кресле и ничего не говорила. Я всегда думала, что у меня странная мама. Но она была очень красива. Даже ребенком я это понимала. Она напоминала мне куклу, которая у меня когда-то была. Я помню ее гладкую розовую кожу без единой морщинки, тонкую талию, и еще пухлые плечи и изящный изгиб спины, как на картинках в книжках про красивых дам. Я сидела у постели отца, думая о маме и о том, как однажды вошла и увидела, что она смеется, и смеется так странно, будто не может остановиться, а госпожа Лабис уводит ее по лестнице в комнату, где она потом оставалась долгое время. Я знала эту комнату, потому что однажды туда заходила. Я взобралась наверх, чтобы побыть с мамой. Она сидела на стуле, поставив ноги в маленьких бархатных тапочках на скамеечку. В комнате было тепло, а на дворе шел снег. Мне это запомнилось. Высоко на стене висела лампа под колпаком, как у меня в детской. Еще мне запомнилось окно. В комнате было одно маленькое окошечко - без занавесок, но с решеткой. Я подошла к маме и села у ее ног. Она ничего не сказала, но обрадовалась. Стала гладить меня по голове, ерошить мне волосы, дергать их, запутывать и вдруг начала смеяться тем странным смехом, какой я уже слышала. Вбежала госпожа Лабис и прогнала меня. Она велела Нуну отругать меня и больше никогда не пускать наверх. Поэтому маму я видела только тогда, когда она спускалась в гостиную. А тут папа заговорил об Онорине, и мне вспомнился именно тот случай. Папа неожиданно сказал: "Я должен идти, Онорина. Я должен идти. Нет, мне нельзя остаться". Потом он молился: "Господи, я слабый человек. Женщина соблазняла меня, из-за нее я стал таким грешником. Пришло возмездие. Ты испытывал меня, Господи, и раб твой согрешил. Седьмижды семьдесят раз согрешил против тебя, Господи". Я сказала: "Папа, все в порядке. Это не Онорина, а я, Франсуаза, твоя дочь. И ты не грешник. Ты праведный человек". Он забормотал: "А? Что такое?" И я стала его успокаивать".
"Сегодня ночью я многое поняла. Я лежала в постели и думала о папе. Он стремился к святой жизни, хотел стать монахом, но с набожностью в нем боролась чувственность. Для него это должно было быть настоящей пыткой - слышать голос плоти и стараться заглушить его. Потом он повстречал мою мать и возжелал ее. Он отказался от мысли уйти в монастырь и вместо этого женился, но даже женившись, стремился подавить в себе физическое влечение и, когда ему это не удавалось, презирал себя. Моя мать была красива. Даже ребенком я понимала это. Папа не мог перед ней устоять. Представляю, как он мерил шагами комнату, заминая себя не прикасаться к жене. Физическую любовь он считал грехом, но был не в состоянии бороться с ней. Он запирался в своей монашьей келье, бросался на соломенный тюфяк, бичевал себя. Папа наверняка ждал возмездия, потому что сам никогда не прощал. Любой, даже мелкий проступок в доме подлежал наказанию. Во время утренней молитвы это было главной темой его нравоучений. "Мне отмщение, сказал Господь". Бедный папа! Как, должно быть, он был несчастен! Бедная мама! Что у нее был за брак? Потом я вдруг поняла, что папа натворил в моей семейной жизни, и заплакала от жалости, но затем сказала себе: "Еще не поздно. У меня скоро родится ребенок, так что наверно все можно исправить". И стала размышлять, как помочь папе, но придумать ничего не смогла".
"Утром Нуну пришла поднять шторы. Она с беспокойством посмотрела на меня и сказала, что выгляжу я неважно. Я и правда не спала всю ночь. Лежала без сна, думала о папе и о том, во что он превратил мою жизнь. "Зуб болел?" - спросила Нуну. Она до сих пор считает меня ребенком и, похоже, не предполагает, что у меня могут быть серьезные волнения. Пусть думает, будто я не спала из-за зуба. Говорить с ней все равно было бы невозможно, да я этого и не хотела. "Сегодня перед сном прими опиума, дитя мое", - сказала она. Я ответила: "Спасибо, Нуну".
"Когда я пришла в Карефур, Морис сказал, что меня ждет папа. Он не сводит глаз с двери и, когда кто-нибудь входит, произносит мое имя. С моим приходом все они с облегчением вздохнули. Я вошла к папе в комнату и, хотя глаза его были закрыты, села у постели. Через некоторое время он очнулся, но почти не обратил на меня внимания. Я заметила, как он что-то бормотал себе под нос. "Возмездие Господне", - повторял он снова и снова. Видя, что он встревожен, я склонилась над ним и шепнула: "Папа, тебе нечего бояться. Ты поступал так, как считал правильным. Что человек может еще сделать?" "Я грешник, - сказал он. - Я поддался искушению. Она не виновата. Она была красива, любила плотские утехи и влекла меня за собой. Даже обо всем узнав, я не мог устоять перед ней. В этом грех, дитя. В этом самый величайший грех". Я сказала: "Лапа, ты расстраиваешь себя. Лежи спокойно". "Это Франсуаза? - спросил он. - Моя дочь?" Я сказала, что да. "У тебя есть ребенок?" - "Да, папа. Твоя внучка, Женевьева". Он весь сжался, и я испугалась. Потом начал шептать: "Мне было знамение. Грехи отцов… Боже мой, грехи отцов…" Я чувствовала, что должна утешить его, и сказала: "Папа, кажется, я тебя понимаю. Ты любил жену. В этом не было греха. Любить - это естественно и для мужчин, и для женщин. Так же естественно, как иметь детей. На этом стоит мир". Он продолжал что-то бормотать, и я подумала, не позвать ли Мориса. Временами с его губ срывалась какая-нибудь осмысленная фраза. "Я понял, что это истерия… В тот самый раз, когда мы заметили, что она играет с огнем. Она сложила в спальне костер… Мы постоянно находили прутики, сложенные, как для костра… В буфете, под кроватями… Она убегала за хворостом. Потом пришли врачи". "Папа, - воскликнула я. - Ты хочешь сказать, что мама была сумасшедшей?" Но он продолжал, как будто меня не слышал: "Я мог бы отослать ее… Мне следовало отослать ее. Но я не мог без нее и продолжал ходить к ней, уже все зная. Со временем у безумной родилось дитя. Это мой грех, и возмездие свершится… Я настороже… Я жду его". Папа бредил, но тем не менее я испугалась. В забытьи люди часто выдают свои мысли. Теперь мне стало понятно, почему маму держали в комнате с зарешеченным окном. Я узнала причину всех странностей в нашей семейной жизни. Моя мать была сумасшедшей, и поэтому отец не хотел, чтобы я выходила замуж. "Франсуаза, - бормотал он. - Франсуаза, дочка". - "Я здесь, папа." "Я наблюдал за Франсуазой, - шептал он. - Она была послушным ребенком… Тихая, скромная, застенчивая, не похожая на свою мать. Та была бесстыдной, дерзкой и похотливой. Да, дочь моя спаслась, но написано: "в третьем и четвертом колене…" К нам посватались де ла Тали, и я дал свое согласие. Это был грех гордыни. Я не мог сказать графу, пришедшему просить руки моей дочери для своего сына: "Ее мать была сумасшедшей". Я сказал, что отдам дочь, а потом бичевал себя за гордыню и похоть, ибо был виновен в двух смертных грехах. И все же я не остановил свадьбу, и моя дочь ушла жить в замок". Я старалась успокоить его: "Все хорошо, папа. Бояться нечего. Все в прошлом. Теперь все хорошо". "В третьем и четвертом колене… - шептал он. - Грехи отцов… Я замечал безумие в ребенке. Девочка своенравна, как ее бабушка. Те же самые признаки. Она вырастет похожей на бабушку, неспособной противиться зову плоти, и проклятое семя будет переходить из поколения в поколение". "Ты не можешь иметь в виду Женевьеву, мою доченьку!" Он шептал: "Я вижу, что семя в Женевьеве. Оно прорастет и уничтожит ее. Почему я не предупредил свою дочь! Она спаслась, но дети ее не спасутся!" Я все поняла и испугалась. Вот отчего его охватил ужас, когда я сказала, что жду второго ребенка".
"Мне не с кем поговорить. Вернувшись из Карефура, я долго сидела в цветнике и все думала, думала… Женевьева, доченька! В памяти оживали события прошлого. Я словно смотрела спектакль, в котором каждая сцена приближает кульминацию. Мне вспоминались приступы ярости, так свойственные Женевьеве, ее неумеренный смех. Этому смеху вторил другой смех - из прошлого. Моя мать и моя дочь. Они даже внешне схожи. Чем больше я старалась представить мамино лицо, тем больше оно походило на лицо Женевьевы. Теперь я должна наблюдать за Женевьевой, как отец наблюдал за мной. Любой самый мелкий проступок, который раньше я расценивала как детскую шалость, приобретал новое значение. Семя греха перешло через меня в следующее поколение. Мой отец, собиравшийся стать монахом, не сумел подавить страсть к жене, даже зная, что она сумасшедшая. В результате родилась я. Я тоже, в свою очередь, родила ребенка. Теперь же я трепещу не только за бедную Женевьеву, но и за неродившееся дитя".
"Вчера я не пошла в Карефур. Не смогла, В свое оправдание я сказала, что у меня болит зуб. Нуну носится со мной. Она дала мне несколько капель опиума, и я заснула. Проснувшись, я почувствовала себя бодрее, но вскоре мои мысли вновь захватила неотступная тревога. Ребенок, о котором я мечтала, каким он родится? Что будет с Женевьевой? Сегодня утром она, как обычно, первым делом прибежала ко мне. Я слышала, как они с Нуну разговаривали за дверью. Нуну сказала: "Маме не здоровится. У нее болит зуб, и ей нужен отдых". "Но я всегда захожу к ней," - возразила моя дочь. "Не сегодня, дорогая. Дай маме поспать". Но Женевьева разбушевалась. Она затопала ногами, а когда Нуну попыталась остановить ее, ударила бедняжку по руке. Я содрогалась, лежа в постели. Лапа прав. Эти внезапные приступы ярости - нечто большее, чем детские капризы. Нуну не может с ними справиться. Я тоже не могу. Я крикнула, чтобы Женевьева вошла. Она чуть не плакала от злости, губы ее были упрямо поджаты. Она бросилась ко мне. Ее объятия были слишком горячими, слишком бурными. "Нуну пытается разлучить нас. Я ей этого не позволю. Я убью ее". Ее слова звучали неистово, сумасбродно. Я всегда говорила, что это не то, что она хотела сказать. У нее просто такие манеры. Просто такие манеры! Манеры Онорины. Папа заметил в ней проклятое семя. Теперь я верила ему и была охвачена ужасом".
"Меня вызвали в Карефур. "Он все время ждет вашего прихода, - говорили слуги. - Смотрит на дверь и зовет вашу мать. Возможно, он путает вас с ней". Я села у его постели. Папа смотрел на меня невыразительными тусклыми глазами и называл то Франсуазой, то Онориной. Бормотал что-то о грехе и возмездии, но не так связно, как прежде. Я решила, что он умирает. Его лихорадило, и я склонилась над ним, пытаясь разобрать его слова. "Ребенок? - услышала я. - Она ждет ребенка?" Я подумала, он говорит обо мне, но потом поняла, что мыслями он в прошлом. "Ребенок… Онорина ждет ребенка. Как это могло случиться? Возмездие господне! Я все знал и продолжал ходить к ней, и это кара… до третьего и четвертого колена. Семя, проклятое семя будет жить вечно". "Папа, - увещевала я, - это было очень давно. Онорина умерла, а у меня все хорошо. Со мной все в порядке". Его безумные, без всякого выражения глаза смотрели на меня. Он шептал: "Мне сообщили, что она ждет ребенка. Я хорошо помню тот день. "Вы будете отцом", - говорили они и улыбались, не зная, какой ужас охватил мою душу. Вот она, божья кара. Грех не умрет со мной, он будет жить в третьем и четвертом колене. Ночью я пошел к ней в комнату. Постоял над постелью. Онорина спала. У меня в руках была подушка. Прижми я мягкую подушку к ее лицу, и все было бы кончено - и с ней, и с ребенком. Но она была красива… черные волосы, по-детски округлый овал лица, и я смалодушничал. Склонился над ней, обнял ее и понял, что никогда не смогу убить мою Онорину." "Ты только зря расстраиваешь себя, папа, - сказала я. - Прошлого не вернешь. Я здесь… Со мной все хорошо, поверь". Он не слушал, а я думала о Женевьеве и неродившемся ребенке".
"Ночью я не могла заснуть. Не переставала думать о папином горе и о Женевьеве. О ее необузданности, которая пугает Нуну. Теперь мне известно, почему. Нуну помнит мою мать, и у них с папой одинаковые опасения. Я видела, как Нуну смотрит на мою дочь. Я задремала, и мне приснился страшный сон, будто я должна убить кого-то в комнате с зарешеченным окном. Там сидела моя мать… но с лицом Женевьевы, а на руках она держала ребенка… еще неродившегося ребенка. Я заставила ее лечь, встала с подушкой над постелью и тут проснулась с криками: "Нет, нет!" Меня била дрожь. После я не могла спать из страха увидеть продолжение кошмара. Я приняла несколько капель настойки Нуну и забылась в глубоком сне без сновидений. Утром я проснулась с ясной головой. Если я жду сына, он продолжит род де ла Талей, в замок войдет семя греха и, как призрак, будет бродить по нему столетиями. И эту беду принесу им я? Нет! О Женевьеве позаботится Нуну. Няня все знает и последит за ней. Она постарается, чтобы Женевьева никогда не вышла замуж. Возможно, убедит ее уйти в монастырь, как папа хотел убедить меня. А ребенок… Если это мальчик… Такой шаг требует смелости, которой не достало папе. Убей он мою мать, и я никогда бы не родилась и не знала страданий… никогда. Именно так будет с ребенком".
"Прошлой ночью случилась странная вещь. Я проснулась от кошмара, но опиум из зеленого ребристого флакона снова усыпил меня. Как объяснила Нуну, у флакона фигурная форма для того, чтобы даже в темноте сразу распознать бутылочку с ядом. Яд? Но он приносит сладкий сон и облегчение! Как легко принять в два, в три раза больше, чем Нуну дает мне от зубной боли… и нет ни страхов, ни забот. Ребенок никогда не узнает страданий. Я избавлю его от рождения на свет, от слежки, которая неизбежно начнется при первых признаках болезни. Я тронула флакон и подумала: "Мне нельзя смалодушничать, как папа". Я представила себя такой же старой, как он… Вот я лежу на смертном одре, упрекая себя за несчастия, которые принесла своим детям. Но потом я испугалась, приняла несколько капель и заснула, а утром сказала себе: "Это не выход".
"Снова пришла ночь, а вместе с нею страх. Мне не спится. Все думаю о папе и маме, о комнате с зарешеченным окном и о ребенке, которого ношу под сердцем. Нуну, пожалуйста, позаботься о Женевьеве. Я оставляю ее на тебя. Не знаю, достанет ли мне смелости, которой не хватило папе. Почему он не сделал то, что хотел? Так было бы лучше для многих. Женевьева бы никогда не родилась… Нуну избежала бы многих волнений. Я тоже никогда не появилась бы на свет. Отец был прав… С кровати видно флакон. Зеленый ребристый флакон. Я положу этот дневник вместе с другими тетрадями в буфет, и Нуну найдет его. Она любит читать о тех днях, когда я была маленькой, и говорит, что мои книжечки возвращают их вновь. Она объяснит всем, почему… Не знаю, смогу ли я. Не знаю, правильно ли это… Теперь я постараюсь заснуть, но если не удастся… Утром я напишу, что эти слова нашептала мне ночь, а при дневном свете все кажется иным. Но папе не хватило смелости… не знаю, достаточно ли ее у меня. Не знаю…"
Тут записи обрывались, но я уже знала, что произошло дальше. Франсуаза нашла в себе то, что называла смелостью, и умерла той ночью вместе со своим неродившимся ребенком.
В моем мозгу теснились картины, вызванные к жизни пером Франсуазы. Я все видела как воочию. Мрачный таинственный дом. Комната с зарешеченным окном, высоко на стене лампа под колпаком. Необузданная страстная женщина. Муж - аскет, который не может перед ней устоять. Его борьба со своими чувствами, поражение и исход, кажущийся фанатичному сознанию возмездием господним. Рождение Франсуазы, настороженные взгляды, уединенное детство… и потом свадьба с графом. Понятно, почему их брак был неудачным с самого начала: невинную и неискушенную девушку приучили смотреть на семейную жизнь с ужасом. Обоих постигло разочарование: она обрела страстного молодого супруга, а он - холодную жену.
Все в замке замечали, что брак не сложился, и когда Франсуаза умерла от большой дозы опиума, стали спрашивать друг друга: не замешан ли тут ее муж?
Это было жестоко и несправедливо, и винить надо было Нуну. Она прочитала то, что прочитала я, знала то, что я только что открыла, и все-таки позволила, чтобы графа подозревали в убийстве жены. Почему она скрыла тетрадь, в которой все так ясно объяснено?
Что ж, люди должны узнать правду.
Я посмотрела на часы, приколотые к блузке. Граф, наверное, уже в парке и недоумевает, почему я не иду. Мы часто сидели у пруда и строили свадебные планы. Церемония состоится, как только граф поправится. Я спустилась в парк и нашла его одного. Он с нетерпением ждал меня и сразу заметил, что что-то случилось.
- Дэлис! - Он произнес мое имя с особой ноткой нежности, которая никогда не оставляла меня равнодушной. Теперь она заставила меня обозлиться на тех, кто так несправедливо обвинил этого невиновного человека.
- Я знаю правду о смерти Франсуазы, - выпалила я. - Теперь ее узнают все. Вот, это написала сама Франсуаза. Она покончила жизнь самоубийством. - Увидев, какое впечатление произвели мои слова на графа, я ликующе продолжала: - Она вела дневник. Все это время тетради хранились у Нуну. Нуну знала… и ничего не сказала. Она позволила, чтобы тебя оклеветали. Чудовищно. Но теперь люди узнают!
- Дэлис, дорогая, ты взволнована.
- Взволнована?! Я раскрыла эту тайну! Теперь я могу показать признание Франсуазы миру. Больше никто не осмелится сказать, что ты убил первую жену.
Он накрыл мою руку ладонью.
- Расскажи, что ты узнала.
- Я была полна решимости выяснить правду. Я знала о тетрадях. Нуну показала мне некоторые из них. Я пошла к ней в комнату. Она спала. Буфет оказался открытым, и тогда я взяла последнюю тетрадь. Я догадывалась, что в ней может быть ключ к разгадке, но не думала, что найду такой ясный, четкий ответ.
- Так что ты узнала?
- Франсуаза покончила жизнь самоубийством из страха перед сумасшествием. Ее мать была сумасшедшей, и отец рассказал ей об этом в бреду, после того, как его разбил паралич. Еще он рассказал, как пытался убить ее мать… как ему не удалось… насколько было бы лучше, если бы он это сделал. Понимаешь? Франсуаза была такая… неземная. Это видно по записям. Она покорно принимала то, что ей говорили… Да вот, тут все написано, черным по белому - лучшего и желать нельзя. Больше никто и никогда не обвинит тебя в убийстве.
- Я рад, что ты об этом узнала. Теперь между нами нет тайн. Возможно, мне следовало все рассказать тебе. Думаю, я сделал бы это со временем. Я боялся, что даже ты можешь выдать себя - взглядом, жестом…
Я испытующе смотрела на него.