Она перебросила на плечо свой мешок, такой грубый по сравнению с мягким мехом шубки. Ей казалось, что она может на ощупь отличить каждую книгу: сборники стихов Блока и Бальмонта, романы Анатоля Франса и Виктора Гюго.
- Мадемуазель Цейтлина! Желаю вам приятно провести каникулы! - звучным голосом произнесла Гранмаман, стоя в дверях. Сашенька выдавила "мерси" и присела в реверансе (не настолько глубоком, чтобы порадовать маман Соколову). Наконец свобода!
Морозный воздух освежил и очистил ее, обжег легкие, а медленный, косой снег стал покусывать щеки. Фары автомобилей и экипажей освещали пространство всего на десять-двенадцать шагов. Но над ней высилось дикое, безграничное небо Петрограда - черное, чуть смягченное белыми пятнами.
- Вон где наше авто! - произнес Пантелеймон, неся на плече английский дорожный чемодан, а в руках - саквояж из крокодиловой кожи. Сашенька пробивалась сквозь толпу к машине. Она всегда знала: что бы ни произошло - война, революция, конец света, - Лала с коробочкой печенья непременно будет ждать ее. И скоро она увидит своего папá.
Когда чей-то лакей уронил ей под ноги свою поклажу, она перепрыгнула через нее. А когда дорогу ей перегородило гигантское авто с великокняжеским гербом на дверце, Сашенька просто отворила эту дверцу, запрыгнула внутрь и выбралась с другой стороны.
Фырканье и рев двигателей, гудки клаксонов, тихое ржание лошадей, бьющих копытами по снегу, пошатывающиеся под тяжестью сумок и чемоданов слуги; бранящиеся извозчики и шоферы, пытающиеся проехать между санями, пешеходами и кучами грязного снега…
Казалось, что некая армия сворачивает свой лагерь, однако генералы в этой армии носили белые передники, кутались в шиншилловые палантины и норковые манто.
- Сашенька! Сюда! - Лала стояла на подножке автомобиля и неистово махала ей рукой.
- Лала! Я еду домой! Я свободна! - На мгновение Сашенька забыла о том, что она серьезная женщина с определенной целью в жизни, в которой нет места глупостям и сантиментам. Она бросилась Лале в объятья, вдохнула такой домашний аромат кожи и цветочных духов гувернантки. - А где печенье?
- На сиденье, дорогая! Ты пережила еще одну четверть! - Лала крепко обняла воспитанницу. - Как ты выросла! Не могу дождаться, когда уже повезу тебя домой. В маленьком будуаре все готово: лепешки, имбирное пирожное и чай. А сейчас можешь полакомиться своим любимым печеньем.
Но только Лала разомкнула объятья, как тень упала на ее лицо.
- Александра Самойловна Цейтлина?
- Их окружили жандармы.
- Да, - ответила Сашенька, внезапно почувствовав легкое головокружение.
- Следуйте за нами, - произнес один из них. Он стоял настолько близко, что Сашенька могла разглядеть оспины на его лице и каждую волосинку рыжеватых усов. - И побыстрее!
3
- Вы меня арестуете? - медленно проговорила Сашенька, оглядываясь.
- Вопросы здесь задаем мы, барышня, - отрезал второй, с бородкой клинышком. Изо рта у него воняло простоквашей.
- Погодите же! - вмешалась Лала. - Она воспитанница института. Что вам угодно? Вероятно, здесь какая-то ошибка.
Но жандармы уже вели Сашеньку к саням, стоявшим у обочины.
- А вот вы у нее самой спросите, - не оборачиваясь, бросил жандарм, который крепко держал Сашеньку. - А ну пойдем, дуреха, ты-то знаешь, за что.
- Я ничего не знаю, Лала! Скажи папá! - успела прокричать Сашенька до того, как ее затолкали в сани.
Возница, тоже в форме, взмахнул кнутом. Жандармы забрались в сани вслед за арестованной.
Когда гувернантка уже не видела их, Сашенька повернулась к офицеру с бородкой.
- Отчего вы так медлили? - спросила она. - Я уже давно вас жду.
Она подготовила речь на случай неизбежного ареста, но увы: жандармы, кажется, ее не слушали.
Сердце Сашеньки бешено колотилось, пока сани бесшумно скользили по снегу мимо Таврического дворца к центру города. Зимние улицы были тихи, запорошены снегом.
Зажатая с обеих сторон жандармами, она откинулась назад, согреваясь теплом, исходившим от этих цепных псов самодержавия. Перед ней простирался Невский проспект, запруженный санями и лошадьми, малочисленными машинами, трамваями, которые катились по середине улицы.
Газовые фонари, зимой горевшие круглосуточно, мерцали розовым сиянием сквозь падающий снег. Она осмотрелась по сторонам: ей так хотелось, чтобы ее увидел кто-то из знакомых! Безусловно, некоторые приятельницы матери могли заметить ее, когда выходили из Гостиного двора или Пассажа.
Мимо нее мелькали коричневато-желтые дворцы и сверкающие магазины города Петра Великого, мигающие фонари и электрические лампы на фасадах министерств. Вот Пассаж с любимыми матушкиными магазинами; английская лавка с душистым мылом и твидовыми пиджаками, "Друс" с английской мебелью, "Брокар" с французскими духами. Пушистые снежинки кружились на легком ветру… Сашенька обхватила себя руками.
Сашенька решила, что не боится, а просто нервничает. Ее земное предназначение в том, чтобы пережить все это, в этом ее призвание. Интересно, куда ее везут? На Фонтанку, в Департамент полиции?
Но сани свернули на Садовую, справа открылся мрачный Михайловский замок, где в свое время дворяне-заговорщики убили безумного царя Павла.
Теперь она знала, куда они направляются: сквозь снежную пелену вырисовывались башни Петропавловской крепости. Неужели ее похоронят заживо в Трубецком бастионе? Однако сани повернули сначала направо, потом налево и понеслись по Литейному мосту.
Нева была черной, и лишь фонари на мосту и вдоль набережной отбрасывали маленькие круги на синий лед. Когда они ехали по мосту, она прислонилась к сидящему слева жандарму, чтобы посмотреть на свой любимый Петроград глазами Петра Великого: Зимний дворец, Адмиралтейство, дворец Меньшикова и где-то в сумраке - Медный всадник.
"Люблю тебя, Петра творенье, может, больше и не свидимся!
Прощай, родной город, прощай, папá, прощай, Лала!"
Она процитировала одного из героев Ибсена: "Все или ничего!" - эти слова всегда были и будут ее девизом.
Вот они и приехали: впереди маячила унылая кирпичная коробка "Крестов". На какое-то мгновение высокие стены нависли над маленькими санями, ворота открылись и с лязгом закрылись за ними.
Не дом, а настоящая могила.
4
"Делоне-Бельвиль", за рулем которого сидел Пантелеймон, пронесся по Суворовскому, затем по Невскому и затормозил на Большой Морской у фамильного особняка коричневато-желтого цвета с готическим фасадом из финского гранита. Лала, вся в слезах, открыла парадную дверь и едва не споткнулась о трех служанок, которые стоя на четвереньках полировали каменный пол.
- Эй, а разуваться?! - воскликнула горничная Люда.
Лала оставляла грязные лужицы от растаявшего снега на сверкающем полу, но ей было не до подобных мелочей.
- Барон дома? - спросила Лала. Одна из горничных кивнула с недовольным видом. - А баронесса?
Девушка взглядом показала на лестницу, которая вела на второй этаж, - Лала, стараясь не поскользнуться на мокром полу, побежала прямо к приоткрытой двери в кабинет.
Изнутри доносился какой-то звук, похожий на грохот локомотива.
Дельфина - старая угрюмая повариха-француженка - принесла на утверждение меню. Обычно такими вещами ведает жена, но в этой беспокойной семье было заведено иначе. У Дельфины, женщины с лицом землистого цвета, худой как жердь, одетой в коричневую форму, на кончике длинного носа постоянно висела капелька, которая опасно подрагивала над готовящимися блюдами. Лала вспомнила, как это веселило Сашеньку. "А что будет, если эта капля упадет в борщ?" - удивлялась она, хитро сверкнув глазами.
- Они вам не помогут, господин барон, - убеждала повариха.
- Если желаете, я с ними побеседую и все выясню.
- Спасибо, Дельфина, - ответил барон Цейтлин. - Миссис Льюис, входите!
Повариха выпрямилась, как березка, и, не удостоив гувернантку взглядом, вышла.
Даже сквозь слезы Лала почувствовала запах кожи и сигарет в кабинете барона. В темной, отделанной орехом комнате, освещенной электрическими лампами под зелеными абажурами, царил полный беспорядок.
Казалось, что все стены утопают в листьях пальм.
Портреты, свисавшие на цепях с потолка, укоризненно взирали на лепные бюсты; маленькие статуэтки мужчин и женщин в платьях и цилиндрах, подписанные черно-белые фотографии государяимператора и великих князей; веера из слоновой кости, верблюды и слоны, овальные камеи лежали вперемешку на зеленом карточном столе.
Барон Самуил Цейтлин восседал в странном приспособлении, которое ритмично покачивалось, как идущая рысью лошадь, когда барон манипулировал полированными стальными ручками: его руки лежали на деревянных поручнях, щеки раскраснелись, в зубах была зажата сигара.
Это кресло-качалку специально разработали для улучшения пищеварения барона.
- Миссис Льюис, что произошло? В чем дело?
Стараясь не разреветься, Лала рассказала барону все. Он так и подпрыгнул в своем кресле. Лала заметила, что его руки немного дрожат, когда он вновь прикуривал сигару, не вынимая ее изо рта. Он расспросил ее еще раз, со всеми подробностями.
Только сам Цейтлин решал, когда их беседа будет носить дружеский характер, а когда - сугубо официальный. Уже не впервые Лала пожалела детей знатных господ, которые не умеют любить так, как большинство простых смертных.
Потом, собравшись с духом, гувернантка посмотрела на своего хозяина, и под пристальным взглядом этого худощавого красивого мужчины с усами и бородкой аля Эдуард VII она поняла: если кто и сможет вернуть Сашеньку домой, так это барон.
* * *
- Миссис Льюис, прошу вас, перестаньте плакать, - протягивая ей шелковый носовой платок, сказал барон Цейтлин, владелец Бакинско-Санкт-Петербургского Англо-Российского нефтяного банка.
Сохранять хладнокровие в критических обстоятельствах было для него не только жизненным принципом, не только отличительной чертой воспитанного человека, но искусством, почти религией.
- Слезами горю не поможешь. Присядьте. Успокойтесь.
Цейтлин увидел, что Лала глубоко вздохнула, коснулась волос, расправила платье, села, сцепив руки и явно пытаясь прийти в себя.
- Вы кому-нибудь еще об этом говорили?
- Нет, - ответила Лала, чье лицо сердечком с хрустальными слезами на глазах показалось Цейтлину необычайно привлекательным. Только ее высокий голос немного портил общее впечатление. - Но Пантелеймон знает.
Цейтлин обошел стол, сел и дернул бархатный шнур звонка.
Явилась горничная, расторопная крестьянская девушка с характерным для выходцев из Малороссии курносым носиком.
- Люда, вели Пантелеймону помыть автомобиль, - приказал Цейтлин.
- Слушаюсь, барин, - ответила она с легким поклоном и удалилась: простой деревенский люд по-прежнему кланяется своим хозяевам, подумалось Цейтлину, а городская челядь только знай себе посмеивается.
Как только за Людой закрылась дверь, Цейтлин устроился в своем кресле с высокой спинкой, вынул зеленый кожаный портсигар с золотой монограммой и рассеянно достал сигару.
Поглаживая завернутые в трубочку листья, он отрезал бечевку и поднес сигару к носу, провел по усам, коснулся губ. Потом, сверкнув своими запонками, он взял серебряную машинку для обрезания сигар и отсек кончик. Медленными и чувственными движениями он подбросил сигару между указательным и большим пальцами, повертел ее, как палочку дирижера военного оркестра. Потом вставил в рот, поднес инкрустированную камнями серебряную зажигалку в форме ружья (подарок военного министра, по заказу которого он производил деревянные рукояти для ружей русских пехотинцев). Запахло керосином.
- Calme-toi, миссис Льюис, - обратился он к Лале. - Нет ничего невозможного. Несколько телефонных звонков, и Сашенька будет дома.
Но под этой маской самоуверенности сердце Цейтлина трепетало: его единственное дитя, его Сашенька сейчас в тюрьме. При одной мысли о том, что к ней прикасаются жандармы или хуже того - преступницы, возможно, даже убийцы, у него закололо в груди от стыда, какой-то растерянности и чувства собственной вины, но последнее он вскоре выбросил из головы. Этот арест - либо какая-то ошибка, либо результат интриг конкурентов, но терпение, связи в высоких сферах и щедрые взятки все поправят. Он улаживал и не такие дела, как освобождение невинной девушки: провинциальный еврей, он поднялся до своего нынешнего статуса в Петрограде, получил высокий чин, заработал огромное состояние, даже Сашеньку устроил в Смольный - все это свидетельство холодного расчета всех "за" и "против", легкой руки и природного чутья на выигрыш.
- Миссис Льюис, что вам известно об этом аресте? - спросил он, немного смутившись. Такой сильный, он был очень раним, когда речь шла о семье. - Если вам известно хоть что-нибудь, что может помочь Сашеньке… Быть может, вам лучше расспросить ее дядю? - Сквозь сизый сигарный дым Лала взглядом встретилась с недоумевающими глазами барона.
- Менделя? Он же в ссылке!
- Быть может.
Он уловил насмешку в этом голосе, который обычно звучал так, будто она пела колыбельную его дочери, а ирония во взгляде гувернантки натолкнула его на мысль, что он вовсе не знает свою дочь.
- Но перед своим последним арестом, - продолжала Лала, - он сам мне признался, что в этом доме ему уже небезопасно оставаться.
- Уже небезопасно… - пробормотал себе под нос Цейтлин. Она намекала на то, что за их домом наблюдает охранка. - Значит, Мендель бежал из Сибири? И Сашенька с ним виделась? Ах, Мендель, негодяй! Почему мне никто ничего не сказал?
Менделя, его шурина, недавно арестовали за революционную деятельность и сослали на пять лет в административном порядке. А вот теперь он бежал и как-то связался с Сашенькой.
Лала, качая головой, поднялась со стула.
- Барон, я понимаю, что мне не пристало… - Она разгладила складки на своем цветастом платье, которое еще больше подчеркивало ее формы.
Цейтлин перебирал нефритовые четки - единственный намек на нерусское происхождение хозяина во всей подчеркнуто русской обстановке кабинета.
Внезапно за дверью послышались шаги.
- Шалом алейхем! - прогудел широкоплечий бородатый мужчина в собольей шубе, каракулевой шапке и сапогах со шпорами, распахивая дверь в святая святых барона Цейтлина. - Даже не спрашивай, где я был вчера! Просадил все деньги до последней копейки - да кто их считает?
По кабинету разнесся удушливый запах смеси одеколона, водки и лошадиного пота.
Барон поморщился - его братец заявлялся только тогда, когда ему были нужны средства.
- Вчерашняя красотка стоила мне кучу денег, - признался Гидеон. - Сперва проигрался в карты. Затем ужин в "Дононе". Выпил коньячку в "Европе". Потом цыгане в "Медведе". Но оно того стоило. Ведь это же райская жизнь, разве нет? Приношу свои извинения, миссис Льюис!
Он театрально поклонился, сверкнув большими черными глазами из-под густых черных бровей.
- Чего еще желать от жизни, кроме свежих губ и молодого тела? Наплевать, что будет завтра! Мне очень-очень хорошо сейчас! Гидеон Цейтлин коснулся шеи миссис Льюис, отчего та подпрыгнула, и втянул носом запах ее сколотых английскими шпильками волос.
- Прелестно! - пробормотал он и стал пробираться к столу, чтобы запечатлеть мокрые поцелуи дважды на щеках и один раз на устах барона.
Он бросил в угол свою мокрую шубу - она обосновалась там, похожая на живое существо, - и опустился на диван.
- Гидеон, Сашенька попала в беду… - устало начал старший брат.
- Я слышал, Самуил. Идиоты чертовы! - прорычал Гидеон, который все ошибки человечества списывал на тайный заговор дураков, к коим он причислял практически всех, за исключением себя самого. - Я был в редакции, мне позвонил один из моих информаторов. Я со вчерашнего дня еще не ложился. Хорошо еще, что наша мамочка не дожила до такого позора. Как ты, Самуил? Как твое сердце? А желудок? А легкие? Покажи-ка язык!
- Я молодцом, - ответил Цейтлин, - свой покажи!
Хотя и внешне, и по характеру братья были совсем непохожи: младший - вечно нуждающийся журналист, и старший - утонченный набоб, оба, как это свойственно евреям, были убеждены, что их жизни постоянно что-нибудь да угрожает: начиная от стенокардии и слабых легких и заканчивая чахоткой, несварением желудка, язвой, которая еще усугублялась невралгией, запорами и геморроем. Лучшие петроградские врачи, специалисты из Берлина, Лондона и курорты Биарриц и Карлсбад боролись за право лечить этих "инвалидов", чьи органы являлись золотой жилой для эскулапов.
- Я в любой момент могу умереть, может, и в объятиях этой красотки, генеральской доченьки, - велика важность! К черту геенну, Тору с Талмудом и весь этот еврейский вздор! Жить надо сегодняшним днем! Там не будет ничего! Главнокомандующий и генеральный штаб (он имел в виду страдалицу Веру, свою жену, и двух их дочерей) бранят меня на чем свет стоит. Меня! Уж кого-кого! А я просто не могу удержаться. Я тебя теперь долго не буду просить, несколько лет! Но я остался должен в карты… - прошептал он брату на ухо. - Самуил, сделай мне подарок, дай мне денежек, и я побегу по делам!
- Куда ты собрался? - Цейтлин открыл стоявшую на столе деревянную шкатулку - ключ от нее висел на цепочке его золотых часов - и передал брату двести рублей, весьма внушительную сумму.
Цейтлин говорил по-русски без еврейского акцента, как следовало при дворе государя, и полагал, что Гидеон засоряет свою речь еврейскими словечками только для того, чтобы его поддразнить, посмеяться над его "взлетом", напомнить, откуда они родом. На взгляд барона, от его младшего брата до сих пор за версту разило чертой оседлости.
Брат схватил деньги и разложил их веером.
- Это мне. И теперь нужно еще столько же, чтобы умаслить кое-каких чертовых идиотов.
Цейтлин, который редко отказывал брату, потому что чувствовал свою толику вины в том, что его брат такой неудачник, снова открыл шкатулку.
- Я куплю английской выпечки, узнаю, где держат Сашеньку, суну на лапу жандармам и чинушам и попытаюсь ее вытащить, если повезет. Если я вам понадоблюсь, миссис Льюис, звоните в газету! - Еще один насмешливый поклон, и Гидеон ушел, громко хлопнув дверью.
Несколько секунд спустя дверь вновь отворилась.
- А ты знаешь, что Мендель прячется где-то поблизости? Он бежал! Если я встречу этого шмендрика, так дам ему в челюсть, что он въедет носком ботинка прямо Ленину в живот. Эти большевики такие идиоты! - И он во второй раз грохнул дверью.
Барон закрыл руками лицо, забыв о присутствии Лалы. Потом, глубоко вздохнув, потянулся к недавно проведенному телефону - кожаному ящику со свисающим сбоку переговорным устройством. Он трижды нажал на рычаг и проговорил:
- Алло, коммутатор? Соедините меня с министром внутренних дел Протопоповым! Петроград, 234. Да, срочно, пожалуйста!
Цейтлин зажег потухшую сигару, ожидая, когда его соединят с только что назначенным министром.
- Баронесса дома? - спросил он. Лала кивнула. - А старики, цирк-шапито? Так он называл своего тестя с тещей, которые жили над гаражом. Лала снова кивнула.