"Чубчик" учтиво улыбнулся.
- Мы встретились здесь не для этого, мы просто хотим поговорить. О вашем родственнике Менделе Бармакиде.
- О Менделе? А что Мендель? Он занимает важный пост.
- Вы хорошо его знаете?
- Он брат моей бывшей невестки. Я знаком с ним с тех пор, как она вышла замуж за моего брата.
- Вам нравится товарищ Мендель?
- Мы никогда не были друзьями. Я считаю, что он идиот! - Гидеон почувствовал предательское облегчение. Представив себя ягненком на склоне горы, он чувствовал, что хлопанье орлиных крыльев миновало его, появилась другая жертва - Мендель.
Последний ему никогда не нравился, он запретил постановку двух его пьес в Малом театре - и все же такой судьбы он не пожелал бы и врагу. С другой стороны, Гидеону было уже далеко за пятьдесят, он никогда не уставал наслаждаться жизнью, вкушать ее дары. Кто любит жизнь больше, чем он? Кто заслуживает жизни больше, чем он? Он возблагодарил Господа: им нужен Мендель, а не он!
- Когда вы последний раз видели товарища Менделя?
- В доме Палицыных, на майские праздники. Вы с ним разговаривали?
- Нет.
- А с кем он беседовал?
- Не помню. Не обращал на него внимания. Я ему не нравлюсь. И никогда не нравился.
Гидеон отметил, что следователь продолжает называть Менделя "товарищ" - значит, они просто ищут на него компромат. Эти палачи всегда пытаются приплести громкие имена к своим выдуманным заговорам.
Именно поэтому старые приятели и донесли на Гидеона: НКВД давало ему понять, что он ходит по тонкому льду. Ладно, он сдался, они поимели его, и это здорово! Сейчас все ходят по тонкому льду. В новой России каждая живая душа принадлежит Сталину и партии.
- Товарищ Мендель фигурирует и во многих признаниях обвиняемых. Он вспоминает о своем революционном прошлом, о работе в подполье? О своей роли в 1905 году? О ссылках? О Баку? О Петрограде? О начале 1917 года? Хвастается своими подвигами?
- Постоянно. Аж противно. - Гидеон, сложив руки на круглом животе, так неожиданно и от души рассмеялся, что молодой следователь не смог удержаться и тоже рассмеялся высоким гнусавым смехом. - Я все его истории уже знаю наизусть. Он не столько хвастается, сколько бубнит и бубнит.
- Хотите еще чаю, гражданин Цейтлин? А печенья? Фруктов? Мы очень ценим такие разговоры по душам. Что же, расскажите мне эти истории.
Молодой человек раскрыл карты. Гидеон осмелел.
- Я с удовольствием расскажу старые истории, но если вам нужен информатор, боюсь, я не подхожу для такой работы…
- Я вас прекрасно понимаю, - мягко ответил Могильчук, собирая бумаги.
Оттуда выпала фотография. Сердце Гидеона защемило. Это был снимок Муши, его любимой дочери, которая прогуливалась с Ровинским, режиссером театра имени Ленинского комсомола. Ровинский исчез в 1937 году.
Следователь быстро подобрал выпавший снимок, и тот исчез у него в папке.
- На снимке была Мушь! - воскликнул Гидеон.
- Со своим любовником Ровинским, - добавил Могильчук. - Вам известно, где сейчас Ровинский?
Гидеон покачал головой. Он ничего не знал о личной жизни Муши - дочь так была похожа на отца.
Он обязан защитить свою дорогую девочку.
Могильчук не стал отвечать на свой вопрос. Он лишь развел руками, как будто просыпал песок сквозь пальцы.
- Вы хотите, чтобы я рассказал все байки Менделя? - уточнил Гидеон. - Это займет всю ночь!
- Государство предоставит в ваше распоряжение целую вечность, если нужно. Вы мечтаете о Маше, о своей кошечке? Она слишком молода для вас и так требовательна! Она доведет вас до сердечного приступа. Нет, для вас безопаснее думать о своей дочери, когда будете рассказывать истории Менделя.
20
Прошло два дня. Сумерки упали на Патриаршие пруды. В духоте и полумраке вокруг прохладных прудов, держась за руки, прогуливались влюбленные парочки. Гравий хрустел у них под ногами, раздавался смех, кто-то играл на аккордеоне. Два старика, сидя совершенно неподвижно, не сводили глаз с шахматной доски.
Сашенька в белой шляпе и облегающем кремовом платье купила два мороженых, одно протянула Бене Гольдену. Они шли чуть в стороне друг от друга, но внимательный глаз сразу бы заметил, что они любовники, поскольку их тела двигались в унисон, как будто связанные невидимой нитью.
- Ты работаешь? - спросила она.
- Нет, фактически мне нечем заняться, к тому же у меня нет денег. Но, - тут он перешел на шепот, - я целыми днями исписываю твою великолепную бумагу! Можешь принести еще? Я так рад тебя видеть. Я так хочу поцеловать тебя, насладиться тобою.
Прикрыв глаза, Сашенька вздохнула.
- Мне продолжать?
- Не могу поверить, что мне хочется это слушать, - но так и есть.
- Я собираюсь сказать тебе нечто бредовое. Хочу сбежать с тобой к Черному морю. Хочу бродить с тобой по набережной Батума. Там есть шарманка, на ней можно играть наши любимые романсы, я бы подпевал. А когда зайдет жаркое тропическое солнце, мы сидели бы в кафе Мустафы и целовались. Никто бы нам не мешал, а в полночь старые знакомые татары повезли бы нас на своей лодке в Турцию…
- А как же мои дети? Я никогда их не брошу.
- Знаю, знаю. Это в тебе и привлекает.
- Ты бесстыжий развратник, Беня. Зачем я с тобой?
- Ты чудесная мать. Я всю жизнь вел себя отвратительно, ты - нет. Ты настоящая женщина из плоти и крови, партийная матрона, редактор, мать, баронесса. Расскажи, как дела в издательстве.
- Дел невпроворот. Женсовет планирует на декабрь мероприятия к шестидесятилетию товарища Сталина, мы готовим специальный выпуск журнала к Октябрьским праздникам. Мне удалось устроить Снегурочку в "Артек", она уже мечтает о красном галстуке. Но радостнее всего, что Гидеон вернулся домой.
- Не исключено, что он все равно обречен! С ним, возможно, играют в кошки-мышки.
- Нет. Ваня говорит, все будет хорошо. Товарищ Сталин на съезде…
- Довольно дешевой партийной демагогии, Сашенька, - настоял он. - У нас нет времени обсуждать твои съезды. Есть только сейчас! Есть только мы!
Они свернули за угол и неожиданно оказались одни.
Сашенька взяла его за руку.
- Ты ждешь наших встреч?
- Весь день. Каждую минуту.
- Тогда почему ты такой вредный и коварный? Зачем привел меня сюда?
Они подходили к арке, которая вела во внутренний дворик. Убедившись, что никто не видит, Беня увлек ее в арку, провел через двор в сад, к шаткой сторожке, в каких пенсионеры любят хранить семена герани. Он достал ключ.
- Это наша новая дача.
- Сарай?
Он засмеялся.
- Ты проявляешь буржуазные наклонности.
- Беня, я коммунистка, но когда дело касается занятий любовью, я становлюсь аристократкой, хочу я того или нет.
- Представь, что это тайная беседка князя Юсупова или графа Шереметева! - Он отпер дверь. - Только представь!
- Как ты даже на секунду мог подумать, что я… - Сашенька поняла, что те дни, когда они с Ваней жили в спартанских условиях на двухъярусных кроватях в крошечной комнатке общежития, давно прошли. Да, она большевичка, но заслужила роскошь. - Тут мерзко и воняет навозом.
- Нет, это новые духи мадам Шанель.
- А вот это похоже на грабли!
- Нет, баронесса Сашенька. Это инкрустированный бриллиантами камертон, изготовленный для самой государыни лучшими мастерами Дрездена.
- А что это за отвратительное старое тряпье?
- Одеяло? Это мех шиншиллы с шелковой подкладкой для удобства баронессы.
- Я сюда не войду, - твердо заявила Сашенька.
Гольден сник, но продолжал настаивать.
- А если я скажу тебе, что это вовсе не ерунда, что эта дверь ведет в тайный мир, где нас никто не увидит, никто не потревожит, где я буду любить тебя больше жизни? Знаю, это не дворец. Может, это жалкий сарай, но здесь я хочу поклоняться тебе, холить и лелеять тебя, не теряя ни секунды, ведь жизнь так коротка в этом мире, полном опасностей. Может быть, это прозвучит глупо, но я встретил тебя в расцвете лет. Я еще не стар, но уже не мальчик и знаю себя. Ты единственная женщина в моей жизни, женщина, которую я буду вспоминать и на смертном одре. - Неожиданно он стал серьезным и передал ей книгу, которую достал из-под полы пиджака - томик Пушкина. - Я приготовил его, чтобы ты навсегда запомнила эти мгновения.
Она открыла книгу - на странице с ее любимым стихотворением "Талисман" лежала засушенная редкая орхидея. Он процитировал Пушкина:
И, ласкаясь, говорила:
"Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан".
- Ты не перестаешь меня удивлять, - прошептала она. Сашенька была так тронута, так страстно хотела его поцеловать, что у нее дрожали руки. Она вошла в сарай, ногой захлопнула дверь. Все здесь - инструменты, зерно, чьи-то сапоги - казалось таким живым, наполненным любовью, как сама Сашенька.
Беня обнял ее; по его взгляду, по его губам она поняла, что он говорил серьезно, он на самом деле ее любит, и сейчас в своем маленьком мирке они наслаждались одним из тех священных мгновений, которые случаются раз или два в жизни, - если вообще выпадет такое счастье. Она хотела сберечь его, запечатать в бутылку и вечно хранить в памяти, чтобы всегда иметь возможность достать и пережить его заново, но она была так очарована, что даже эту мысль не смогла удержать. Она потянулась к Бене, стала целовать его снова и снова, пока не пришло время возвращаться. Но даже когда они расстались, она про себя повторяла:
"Сохрани мой талисман: в нем таинственная сила! Он тебе любовью дан". Она почти не верила, что кто-то мог посвятить ей подобные слова.
21
- Ну кто там еще? Я пожалуюсь в домком! Прекратите шуметь! Три часа ночи! - орал Мендель Бармакид, член Оргбюро ЦК партии, зампредседателя Комитета партийного контроля, депутат Верховного Совета. От громкого стука в дверь проснулась его дочь Лена и минуту лежала, улыбаясь до смешного театральной ярости отца. Она представила, как он стоит в своем древнем халате в рубчик, грязном и побитом молью.
Лена слышала, как он открыл дверь квартиры в Доме правительства на Набережной.
- Что случилось, Мендель? - позвала его жена Наташа. Теперь и мама проснулась; Лена ясно представила себе большую толстую якутку с выраженными монголоидными чертами лица, в синем просторном халате.
Родители с кем-то переговаривались. Кто бы это мог быть?
Лена спрыгнула с кровати, натянула алое кимоно, надела очки, вышла из комнаты, повернула за угол и направилась ко входной двери.
Она видела, как отец трет свои покрасневшие глаза и украдкой поглядывает на пузатого великана. В начищенных до блеска сапогах, в безукоризненной красно-синей форме НКВД, держа в одной руке кавалерийскую плеть, а в другой, унизанной дешевыми перстнями, - инкрустированный драгоценными камнями маузер, Богдан Кобулов свысока разглядывал семейство Бармакидов. Он пришел не один. Кто это? Чего они хотят, папа?
Не успел Мендель и рта раскрыть, как Кобулов уверенно прошествовал в квартиру; от запаха его турецкого одеколона у Лены защипало глаза.
- Добрый вечер, Мендель. По постановлению Центрального комитета вы должны пройти с нами. - Из-за сильного акцента, выдававшего в нем грузинского крестьянина, его с трудом можно было понять. - Нам необходимо провести обыск в квартире и опечатать ваш кабинет.
- Вы его не заберете, - сказала Лена, преграждая чекистам путь.
- Ладно! А ну назад! - велел Кобулов на удивление высоким голосом. - Если вы будете мне мешать и вертеться под ногами, я сотру вас всех в порошок, включая и эту кобылку. Для вас же лучше вести себя прилично. Есть вещи, которыми бы я с большим удовольствием занялся в этот ночной час, вместо того чтобы пререкаться с вами.
Он поиграл мускулами.
Лена вперила взгляд в курчавые волосы мучителя, в рукоять его пистолета, но отец положил руку ей на плечо и мягко убрал с дороги.
- Спасибо, Владлена, - презрительно усмехнулся незваный гость, назвав Лену полным именем.
- Добрый вечер, товарищи, - поздоровался Мендель со своим польско-еврейским акцентом, от которого он так и не избавился, - будучи членом партии с 1900 года, я подчиняюсь любым распоряжениям Центрального комитета.
- Отлично! - Кобулов издевательски осклабился.
Лена, которой исполнилось двадцать лет и которая училась в институте, почувствовала, как сильно этот необразованный чекист из какой-то грузинской деревушки ненавидит старых большевиков, советскую элиту, ненавидит их библиотеки, их мечтания, интеллектуальное превосходство.
- Я могу одеться, товарищ Кобулов? - спросил Мендель.
- Вам помогут ваши женщины. Один из моих парней проводит вас. Где оружие? - Лена знала от отца, что товарищ Сталин терпеть не может самоубийств.
- Наган на тумбочке у кровати, вальтер в кабинете, - прогудел Мендель, хромая назад в спальню.
- Я, пожалуй, сяду, - пробормотала Наташа. Она без сил упала на диван в гостиной.
- Мама! - воскликнула Лена. Наташа, что с тобой? - спросил Мендель.
- Ничего страшного. Лена! Пойди, пожалуйста, помоги папе одеться. - Наташа, тяжело дыша, опустила голову на диван.
Лена принесла матери стакан воды, посмотрела, как чекисты открывают ящики стола и на полу отцовского кабинета растут горы бумаги. В 1937–1938 годах в их доме каждую ночь производились аресты и рейды - она слышала, как глубокой ночью гудел лифт, видела, как у ворот останавливаются черные "воронки". На следующее утро на дверях квартир красовалась печать НКВД.
"ЧК защищает революцию, - как-то объяснял ей отец. - Никогда это ни с кем не обсуждай". Но аресты прекратились уже год назад, все закончилось. Должно быть, это какая-то ошибка.
- Мендель, - окликнул его Кобулов, - у вас есть письма в ЦК или вам из ЦК? Старые? - Он имел в виду письма Сталина.
- В сейфе, он открыт, - ответил Мендель из спальни.
К удивлению дочери, у отца хранилось несколько открыток от Сталина, отправленных им из ссылки, несколько записок двадцатых годов и отпечатанные на пожелтевших листах мемуары с похожими на паутинку примечаниями Менделя. Ее отец такой скромник. Он рассказывал о своих приключениях, но никогда не забывал упомянуть других.
- Лена!
Дочь прошла к отцу в спальню. Открыла шкаф и достала его костюм-тройку, мягкую черную фетровую шляпу, сапоги с усиленной союзкой, кожаный галстук, орден Ленина. Потом, стараясь ничем не выдать своих чувств, понимая, что ее поведение может усугубить положение отца, она помогла ему одеться, что обычно делала мать.
Одевался отец молча.
Потом поблагодарил:
- Спасибо, Леночка.
- В чем дело, папа? Ты знаешь? - спросила она и тут же пожалела об этом.
Он отрицательно покачал головой.
- Возможно, ни в чем.
Мендель вернулся в гостиную, поцеловал жену в лоб.
- Я люблю тебя, Наталья, - сказал он грудным голосом. - Да здравствует партия!
Потом повернулся к дочери.
- Я провожу тебя, - цепенея, произнесла Лена. В коридоре она помогла своему хромому отцу перешагнуть через гору разбросанных по полу фотографий, бумаг, писем и гранок известной книги ее отца "Большевизм и нравственность" - разорванный коллаж всей их жизни. Они спустились на богато украшенных, но скрипучих лифтах. Ночь была теплой. Величественно светился Кремль. Несмотря на поздний час, на Каменном мосту стояли влюбленные; из открытого окна огромного здания доносились звуки танго. Машин практически не было, стояли лишь "паккард" и черный "воронок" с надписью "Яйца, хлеб, овощи", двигатели обоих авто работали вхолостую.
На мокрых улицах комиссар госбезопасности Кобулов больше походил на сверкающую разноцветную статую из папье-маше на праздничной трибуне, чем на чекиста.
- Мендель, поедете со мной, - сказал он, кивнув своей кудрявой головой на дверь машины. Лена смотрела на отца, как он, в своем старомодном костюме, похромал, цокая металлическими набойками по асфальту, к "паккарду". Он остановился, Лена затаила дыхание, но Мендель лишь молча взглянул на новостройку Иофана, его щека нервно подергивалась. Ее суровый, немногословный и очень консервативный отец не часто проявлял свои чувства, но Лена по миллиону мелочей видела, что отец очень любит ее, свою единственную дочь. И сейчас Лена сделала то, что раньше никогда не делала: взяла его за руку, стиснула между ладонями и пожала ее.
Он не смотрел на дочь; она слышала его свистящее дыхание.
Ему было шестьдесят, но выглядел он старше.
Потом Мендель повернулся к Лене и, к ее удивлению, отвесил ей поклон и трижды по-русски поцеловал.
- Будь хорошим коммунистом. Прощай, Владлена Менделевна.
- Прощай, папа, - ответила она.
Она хотела вдохнуть его запах, запах кофе, сигарет и мыла, насладиться его близостью, его любовью, она боролась с желанием вцепиться в его костюм, упасть на тротуар, схватить его за ноги, чтобы они не могли его забрать, - но все слишком быстро закончилось.
Мендель больше не смотрел на дочь, и Лена понимала почему. Он сел в машину, Кобулов нехотя дал знак остальным чекистам и сел рядом с ее отцом.
Лена стояла на улице и наблюдала, как две машины помчались по мосту, мимо Кремля, и скрылись из виду.
Вахтер, всегда такой дружелюбный, готовый помочь по хозяйству, стоял на лестнице и все видел. Он промолчал и отвел глаза. Лена поднялась наверх успокоить Наташу.
Ее мать рыдала в голос, она не могла говорить. Лена присела на стул и стала раздумывать, что делать. Она вспомнила, что ее мать помогла Сашеньке, когда та оказалась в тюрьме.
На рассвете Лена позвонила Сашеньке из таксофона.
В трубке было слышно, как напевает Снегурочка, как звенит столовое серебро. На Грановского Сашенька усаживала детей завтракать.
- Это Леночка, - представилась она.
- Леночка, что случилось?
- Папа внезапно заболел, они… его увезли в больницу. - Лену переполняли дурные предчувствия.
На глаза навернулись слезы, она положила трубку.
* * *
- Кто звонил? - спросила Снегурочка. - Леночка?
Кузина Леночка - толстая подушка. Что случилось, мама?
- Господи, - вздохнула Сашенька, опускаясь в кресло, обхватив голову руками. Что это значит?
Сначала Гидеон, теперь Мендель. К горлу подступила тошнота.
- Мамочка, - позвал Карло своим тоненьким голоском, забираясь к ней на колени, как ручной медвежонок. На нем была голубая пижама. - Тебе плохо? Я сейчас тебя обниму, поглажу по лицу и поцелую. Вот так! Я люблю тебя, мамочка, ты мой лучший друг!
Карло поцеловал ее в нос с такой нежностью, что Сашенька затрепетала от любви.