О печалях
Даже мужской репродуктивный потенциал непостоянен во времени - у всякого мужчины он меняется с каждым годом. Пятидесятилетний человек любого пола имеет, в среднем, намного меньше возможностей завести потомство в его или её будущем, чем он же (или она), имел в тридцать, когда, в свою очередь, потенциал был меньше, чем в пятнадцать. С другой стороны, средний пятнадцатилетний человек имеет больший репродуктивный потенциал, чем средний однолетний, так как у однолетнего младенца есть шансы умереть, не достигнув половой зрелости, что было довольно обычным событием в продолжение большей части эволюции человека.
В этом заключается другое упрощение нашей скелетной модели родственного отбора. Так как репродуктивный потенциал присутствует в обеих сторонах уравнения альтруизма (издержки и доходы альтруистического поведения), то возраст и альтруиста, и его получателя определяют, будет ли альтруизм способствовать повышению включительной приспособленности так, чтобы он был одобрен естественным отбором. Другими словами, от возраста, нашего и родственников, зависит, насколько тёплые и великодушные чувства мы будем к этим родственникам питать. Например, по мере взросления ребёнка степень "дороговизны" (т. е. насколько он им дорог) его для родителей должна непрерывно меняться.
Опредёленно, родительская преданность детям должна вырастать примерно до их ранней юности, когда их репродуктивный потенциал достигает максимума, а затем начинать понижаться. Подобно тому, как коневод больше огорчается смертью чистокровного скакуна за день до его первых скачек, чем через день после его рождения, то и родитель должен быть более убит горем от смерти подростка, чем от смерти младенца. И подросток, и зрелая скаковая лошадь - это активы, готовые принести награду, в обоих случаях затрачено много времени и усилий, чтобы привести их к этой точке с нуля. (Это не означает, что родитель не будет чувствовать необходимость быть более чутким и заботливым к младенцу, чем к подростку. Если, скажем, приближается банда мародёров, то, повинуясь естественному импульсу, мать схватит младенца и убежит (таким образом покидая подростка), чтобы позаботиться о себе; но этот импульс действует потому, что подростки могут позаботиться о себе сами, а не потому, что они менее драгоценны, чем младенцы).
Из этого следует, что родители более огорчаются смертью подростка, нежели трехмесячного младенца или, что также соответствует теории, сорокалетних взрослых. Есть соблазн отмахнуться от таких результатов: конечно же, мы сожалеем о смерти молодого человека больше, чем о смерти немолодого; очевидно трагично умереть, так мало пожив. На что дарвинизм отвечает: да, но вспомним, что эта самая "очевидность" примера может быть продуктом тех же генов, которые, как мы предлагаем, создавали всё это. Естественный отбор специально работал, чтобы некоторые вещи казались нам "очевидными", "правильными" и "желательными"; напротив, другие - "абсурдными", "неправильными" и "отвратительным". Нам нужно тщательно проверить наши "здравомысленные" реакции эволюционными теориями, прежде чем заключить, что сам здравый смысл - это не когнитивная иллюзия, созданная эволюцией.
В этом случае мы должны спросить: если много непрожитых лет подростка делают его смерть для нас настолько грустной, то почему смерть младенца не кажется ещё более мрачной? Один из поверхностных ответов - у нас было больше времени узнать подростка и таким образом представить его возможную будущую жизнь более ясно. Но по совпадению изменения этих величин компенсируются - возрастающая близость с человеком по времени с одной стороны, и сжимающаяся величина будущей жизни человека с другой, и их комбинация достигает некоего максимума печали именно в юности, когда репродуктивный потенциал этого человека наиболее высок. Почему максимум не наблюдается, скажем, в двадцать пять, когда контуры будущей жизни действитеельно ясны? Или в пять, когда будущая жизнь была бы настолько длительна?
Пока очевидно, что эта печаль полностью подчиняется эволюционным ожиданиям. В 1989 году канадские исследователи просили взрослых вообразить смерть детей различного возраста и оценить, в каких из этих случаев чувство потери будет наиболее тяжёлым для родителей. Результаты, приведённые в диаграмме показывают, что сила печали возрастает вплоть до юности, а затем начинает снижаться. Когда эту кривую сравнили с кривой изменения репродуктивного потенциала в ходе жизненного цикла (пример рассчитан по канадским демографическим данным), то корреляция оказалась довольно сильной. Но намного более сильным, почти точным, было совпадение между кривой печали опрошенных современных канадцев и репродуктивно-потенциальной кривой охотников-собирателей африканского племени! Kung. Другими словами, характер изменения печали почти точно совпадал с эволюционным предсказанием, учитывая демографические реалии древней среды обитания.
И в теории, и фактически нежность родителей к детям также меняется с течением времени. В безжалостных глазах естественного отбора полезность наших родителей для нас снижается, а после некоторого момента - даже быстрее, чем наша для них. По мере того, как мы выходим из юности во взрослый мир, они становятся всё менее и менее важным источником данных, снабженцами и защитниками. И по мере того, как они выходят из среднего возраста, приближаясь к старости, вероятность того, что они продолжат распространение наших генов снижается. К какому-то моменту они становятся старыми и слабыми, и нам уже от них мало генетической пользы, если вообще есть. Поскольку мы проявляем внимание к их потребностям (или платим кому-то за них), мы даже можем чувствовать отблески нетерпения и негодования. Наши родители в конце жизни так же зависят от нас, как мы однажды зависели от них, тем не менее, мы не заботимся об их потребностях с таким же удовольствием, с каким они заботились о нас в своё время.
Вечно меняющийся, но почти вечно неравный баланс привязанностей и обязанностей между родителем и ребенком - один из самых глубоких и наиболее сладко-горьких опытов жизни. Что показывает, как неточны могут быть гены, открывая и закрывая наши эмоциональные краны. Хотя вроде бы нет веского эволюционного смысла посвящать время и энергию старому, умирающему отцу, немногие из нас захотят или смогут повернуться к нему спиной. Упрямое ядро семейной любви сохраняется вне её эволюционной полезности. Большинство из нас, возможно, довольны этой неточностью генетического управления, хотя, конечно, нет способа узнать, каким бы было наше мнение, если бы средство управления работало точно.
Печали Дарвина
В жизни Дарвина было много печальных случаев, в том числе смерть трёх из его десяти детей и смерть его отца. Его поведение в общем соответствует теории.
Смерть третьего ребенка Дарвина, Мэри Элеонор, случилась лишь через три недели после её рождения в 1842 году. Чарльз и Эмма были, бесспорно, опечалены, и похороны были тяжелы для Чарльза, однако признаков безбрежной или длительной печали не было. Эмма написала, что "наше горе - ничто в сравнении с тем, если бы она жила дольше и страдала больше", уверяя свою невестку, которая с двумя другими детьми старалась отвлечь её и Чарльза: "Вам не нужно бояться, что наше горе будет долгим".
Смерть последнего ребёнка Дарвина, Чарльза Варинга, также по теории должна быть скользящим ударом. Он был мал - полтора года - и явно неполноценен. Одно из наиболее очевидных эволюционных предсказаний состоит в том, что родители будут мало заботиться о детях, которые столь дефектны, что имеют незначительную репродуктивную ценность. (Во многих доиндустриальных обществах младенцы с очевидными дефектами обычно умерщвлялись, и даже в индустриальных обществах дети-инвалиды особенно подвержены жестокости). Дарвин написал короткую поминальную записку по своему мертвому сыну, но она была местами клинически бесстрастна ("Он часто делал странные гримасы и дрожал в возбуждении…") и почти лишена душевных мук. Одна из дочерей Дарвина позже сказала про ребёнка: "Мои отец и мать были бесконечно заботливы о нём, но когда он умер летом 1858 года, то они, первоначального погоревав, могли чувствовать лишь благодарность судьбе".
Смерть отца в 1848 году тоже не была опустошительной для Дарвина. Чарльз был к тому времени полностью самостоятелен, а его отец, будучи в возрасте восьмидесяти двух лет, исчерпал свой репродуктивный потенциал. Дарвин демонстрировал признаки глубокой печали сколько-то дней после смерти, и, конечно, нельзя быть уверенным в том, что он не продолжал страдать в течение нескольких месяцев. Но в своих письмах он не стал более экспансивным, чем в заметке, что "ни один из тех, кто не знал его, не поверит, что человек старше 82 лет мог сохранить настолько чуткое и нежное расположение духа со всей его житейской мудростью, безоблачной к прожитому". Через три месяца после его смерти он написал: "Когда я последний раз видел его, он был очень спокоен и выражал безмятежность и веселье, которые и сейчас стоят перед моим мысленным взором".
Однозначно отличающейся от этих трёх случаев была смерть дочери Энни в 1851-м году, после приступообразной болезни, начавшейся годом раньше. Ей было десять лет, её репродуктивный потенциал только на несколько лет не дошёл до пика.
В дни, предшествующие её смерти, происходил мучительный и острый обмен письмами между Чарльзом, который возил её к доктору, и Эммой. Через несколько дней после её смерти Дарвин написал поминальную записку об Энни, которая разительно отличалась своим тоном от более поздней записки по Чарльзу Варингу. "Её радость и жизненный дух, исходящие от всего её облика, каждое её движение были гибки, полны жизнью и энергией. Было восхитительно и радостно созерцать её. Её дорогое лицо и сейчас стоит перед моим взором; как она иногда имела обыкновение сбегать вниз по лестнице с украденной щепоткой табака для меня, весь её вид сиял удовлетворением оттого, что она доставляет удовольствие… В предшествующей короткой болезни её поведение было без преувеличения ангельским. Она ни разу не пожаловалась, никогда не была беспокойной, была по-прежнему деликатна к другим и преисполнена благодарности за всё сделанное для неё в наиболее нежной и трогательной манере… Когда я подал ей воды, она сказала: "Очень благодарю тебя", - и это были, я думаю, последние драгоценные слова, испускаемые её дорогими губами для меня". Он написал в завершении: "Мы потеряли радость нашего дома и утешение нашей старости. Она должна знать, как мы любили её. О, как она могла бы теперь знать, как глубоко и нежно мы будем всегда любить её дорогое радостное лицо! Благословляю её".
Попробуем ввести в анализ печали Дарвина (верьте или нет) немного цинизма. Энни была любимым ребёнком Дарвина. Она была ярка и талантлива ("второй Моцарт", как однажды сказал Дарвин), а это активы, которые подняли бы её ценность на брачном рынке и, следовательно, её репродуктивный потенциал. Она была образцовым ребёнком, образцом великодушия, морали и манер. Или, как мог бы выразиться Триверс: Эмма и Чарльз успешно подготовили её включительную приспособленность, повысив её цену. Возможно, анализ "любимых детей" подтвердил бы, что они чаще обладают ценными признаками - ценными с точки зрения генетических перспектив родителей, которые могут подразумевать (или нет) ценности генетических перспектив ребёнка.
Спустя лишь несколько месяцев после смерти отца, Дарвин дал понять, что его печаль по нему прошла. Он упомянул в письме: "Мой дорогой Отец, думать о ком мне сейчас - самое приятное удовольствие". В случае Энни такой момент не был достигнут ни Эммой, ни Чарльзом. Другая их дочь, Генриетта, позже написала, что "можно сказать, что моя мать никогда полностью не оправились от этого горя. Она очень редко говорила об Энни, но чувствовалось, что эта рана у неё не заживает. Мой отец не мог вынести повторного открытия его горя, и он никогда, насколько я знаю, не говорил о ней". Через двадцать пять лет после смерти Энни он написал в своей автобиографии, что всё ещё думает о ней со слезами на глазах. Он написал, что её смерть была "только одним очень серьезным горем" для его семьи.
В 1881 году, после смерти брата Эразма, и фактически меньше, чем за год до собственной смерти, Дарвин отметил в письме своему другу Джозефу Хукеру различие между "смертью старых и молодых". Он написал: "В последнем случае смерть, когда впереди есть яркое будущее, вызывает горе, которое никогда не стирается".
Глава 8: Дарвин и дикари
М-р. Дж. С. Милль в своей знаменитой работе "Утилитаризм" говорит о социальном сознании, как "мощном природном чувстве" и как "естественном основании чувства практической этики"; но на предыдущей странице он говорит, что "если моя собственная вера, моральное сознание - не врожденные, а приобретённые, то это не причина полагать их менее настоящими". Я рискну осторожно возразить столь глубокому мыслителю, что вряд ли подлежит обсуждению то, что социальные побуждения являются инстинктивными или врожденными у низших животных, и, стало быть, почему это должно быть не так у человека?
"Происхождение человека" (1871)
Когда Дарвин впервые столкнулся с примитивным обществом, он реагировал примерно так, как и можно было ожидать от английского джентльмена девятнадцатого века. Когда "Бигль" прибыл в залив на Огненной Земле, он видел группу индейцев, вопивших и "дико махавших руками, поднятыми над головами". Он написал своему наставнику, Джону Хенслоу: "Их длинные, струящиеся волосы делали их похожими на встревоженных духов другого мира". Более близкий осмотр укрепил впечатление варварства. Их язык, "по нашим понятиям, едва может называться членораздельным", их здания "подобны хижинам, которые дети сооружают летом из веток деревьев". Эти дома никак не способствовали нежной привязанности между мужем и женой", если, конечно, не рассматривать за таковое обращение хозяина с трудолюбивым рабом.
Но самое главное - огнеземельцы вроде бы имели привычку есть своих старух, когда еды не хватало. Дарвин мрачно сообщил, что спрашивал мальчика-огнеземельца, почему они не едят собак в этой ситуации. Тот ответил, что "собака поймает выдру, а женщина ни на что не годна, мужчина очень голоден". Дарвин написал своей сестре Каролин: "Не представлял себе, что когда-нибудь услышу про столь зверский обычай - рабским трудом обеспечивать продовольствие летом, чтобы при случае быть съеденным зимой. Я чувствую настоящее отвращение к самому звуку голосов этих убогих дикарей".
Позже выяснилось, что сведения о поедании женщин были недостоверны. Но Дарвин видел множество других примеров насилия в различных дописьменных обществах, которые он посетил в своём плавании. Он написал, десять лет спустя, в "Происхождении человека": "Дикарь с наслаждением мучает врагов, приносит кровавые жертвы, практикует детоубийство без раскаяния". Так что вряд ли Дарвин сильно изменил бы свой взгляд на примитивные народы в его широко известном докладе о плавании "Бигля", если б узнал, что огнеземельцы на деле не ели своих стариков: "Я с трудом верил самому себе, увидев насколько велики различия между диким и цивилизованным человеком. Это различие намного больше, чем между диким и домашним животным…".
Тем не менее, жизнь огнеземельца включала нечто, свойственное ядру цивилизованной жизни в викторианской Англии. Например, дружбу, характеризующуюся взаимным великодушием и скреплённую ритуалом солидарности. Дарвин написал про огнеземельцев: "Когда мы подарили им немного алой ткани, которую они сразу повязали вокруг шей, они стали хорошими друзьями. Это нам дал понять один старик, поглаживая нам грудь и издавая специфический хихикающий звук, который мы обычно издаём, когда кормим цыплят. Я шёл со стариком, и эта демонстрация дружбы была повторена несколько раз, ритуал был завершён тремя крепкими шлепками одновременно по груди и спине. Затем он обнажил свою грудь, чтобы я возвратил комплимент, что я и сделал. Старик выглядел очень довольным".
Осознание Дарвином порядков в обществе дикарей было позже укреплено в кросс-культурном эксперименте. В предыдущем плавании капитан Фицрой привёз четырёх огнеземельцев в Англию, и теперь трое из них возвращались на родную землю, свежепросвещённые и оцивилизованные (полностью респектабельно одетые), чтобы помогать распространять просвещение и христианскую этику в Новом Свете. Эксперимент провалился сразу в нескольких отношениях. Наиболее позорный случай был тогда, когда один новоцивилизованный огнеземелец украл всё имущество другого новоцивилизованного огнеземельца и устремился в другую часть континента под покровом темноты. Но в результате эксперимента, по крайней мере, появились три англо-говорящих огнеземельца, и это дало Дарвину возможность делать у аборигенов нечто иное, чем просто уставится на них в недоверии. Он позже написал: "Американские аборигены, негры и европейцы столь же отличны друг от друга в психике, сколь и любые три расы, которых можно назвать; всё же, я постоянно поражался, живя с огнеземельцами на борту "Бигля", насколько подобны их умы были нашему, вплоть до мелких черт характера, чему я также поражался, будучи близко знакомым с чистокровным негром.
Это восприятие фундаментального единства людей - единой природы человека - является первым шагом к становлению эволюционного психолога. Второй шаг - попробовать объяснить составные части этой природы в терминах естественного отбора, что Дарвин также сделал. В частности, судя по некоторым его письмам с "Бигля", он пробовал объяснить такие черты человеческой души, которыми, как можно было бы предположить, огнеземельцы и другие "дикари" не обладали вообще: "моральное чувство, которое сообщает нам, что мы должны делать, и… совесть, которая порицает нас, если мы не повинуемся ему…".
И опять, как в случае с бесплодными насекомыми, Дарвин решился атаковать главное препятствие его теории эволюции. Моральные чувства - вряд ли очевидный продукт естественного отбора.
Предложенная Дарвином аналогия с бесплодными насекомыми была до некоторой степени решением проблемы происхождения этики. Его концепция "семейного" или "родственного" отбора может объяснить альтруизм у млекопитающих и, следовательно, происхождение совести. Но родственный отбор имеет значение только для проявлений совести в пределах семьи. Однако люди в достаточной степени способны чувствовать симпатию к неродственникам, помогать им и чувствовать себя виновными, если подвели их. В начале двадцатого века Бронислав Малиновский обратил внимание, что у островитян Тробриандцев есть два слова со значением "друг", употребляющиеся в зависимости от того, принадлежит ли этот друг своему клану или чужому. Он перевёл эти слова как "друг внутри забора" и "друг за забором". Даже огнеземельцы, эти "жалкие дикари", оказались способны подружиться с молодым белокожим человеком, прибывшим из-за океана. Так что теория родственного отбора не снимает вопрос - почему у нас бывают "друзья за забором"?