Книга Эктона была опубликована в 1857 году, во время средне-викторианского периода и вполне отображает моральные традиции своего времени. Но сексуальный аскетизм давно витал в воздухе - ещё до восхождения Виктории на трон в 1837 году, даже до 1830 года - даты, которая считается началом викторианской эры в её расширенной трактовке. Тогда, на рубеже веков, моральный аскетизм подпитывало полное сил протестантское движение. Янг отметил в "Портрете века": мальчик, рожденный в Англии в 1810 году (годом после рождения Дарвина),"на каждом углу контролировался и вдохновлялся немыслимым давлением протестантской дисциплины". Это касалось не только сексуальной сдержанности, но сдержанности вообще; всеобщей бдительности в противовес распущенности. Мальчику надлежало усвоить, как полагал Янг, что "мир очень порочен, неосторожный взгляд, слово, жест, картина или роман могли посеять семя разврата в самом невинном сердце…". Другой исследователь викторианства описал жизнь той эпохи как "постоянную борьбу - как в противлении соблазну, так и в совершенствовании желаний эго" - путём "тщательно разработанной практики самодисциплины человеку следует заложить основу хорошим привычкам и добиться власти самоконтроля". Именно этот взгляд Самюэль Смайлс, рождённый через три года после Дарвина, заложил в "Самопомощь". По мере роста успешности книги, протестантский подход распространился широко за пределами методистских церквей, из которых он вышел, в домах англиканцев, униатов и даже агностиков.
Семья Дарвина была тому хорошим примером. Она была униатский (и отец Дарвина был вольнодумец, правда тихий), однако Дарвин впитал пуританские настроения своего времени. Это видно по его обострённой совестливости и по кодексу самоограниченного поведения, который он защищал. Через много лет после отказа от своей веры он написал: "Наивысшая достижимая стадия моральной культуры, к которой мы можем придти - та, когда мы признаём, что нам следует контролировать наши мысли и (как сказал Теннисон) даже в самых сокровенных мыслях не помышлять против грехов, которые делают прошлое таким приятным для нас". Что бы ни делало плохой поступок привычным уму, расплата за него неизбежна.
Как сказал в древности Марк Аврелий, "каковы привычные мысли, таков также будет и твой характер, т. к. душа окрашена мыслями". И хотя юность и жизнь Дарвина были в некотором роде эксцентричными, но в этом смысле они были типичными для его эры - он жил под мощным моральным давлением. В его мире вопросы о том, что такое хорошо, и что - плохо, ставились на каждом углу. Более того, в том мире на эти вопросы всегда находились ответы, хотя иногда и невыносимо болезненные. Этот мир очень отличался от нашего, и работы Дарвина должны были сделать многое, чтобы различие стало очевидным.
Невзрачный герой
Первоначально Чарльз Дарвин намеревался сделать карьеру врача. Он вспоминал, что его отец был уверен, "что из меня выйдет хороший врач - такой, у которого много пациентов". Отец Дарвина, сам успешный врач, "утверждал, что основным элементом успеха было доверие", но что такого он увидел во мне, из чего он заключил, что я буду пользоваться доверием, я не знаю. Тем не менее, Чарльз, когда ему исполнилось 16 лет, послушно покинул уютное семейное поместье в Шресбери и сопровождаемый своим старшим братом Эразмом, направился в университет Эдинбурга изучать медицину. Энтузиазм к этой профессии, реализоваться однако не смог.
В Эдинбурге Дарвин питал неприязнь к текущей работе, избегал операций (наблюдения за хирургическими операциями, до изобретения хлороформа, не было его призванием) и проводил много времени за факультативными занятиями: уходил с рыбаками на ловли устриц, которых он затем препарировал; обучался изготовлению чучел в дополнение к его новому увлечению охотой; гулял и беседовал с экспертом по губкам по имени Роберт Грант, который горячо верил в эволюцию, но не знал конечно, как она действует. Отец Дарвина почувствовал явный профессиональный сдвиг, и, как вспоминал Чарльз, очень сильно неистовствовал против "моего превращения в праздного охотника", что тогда казалось вполне возможным.
Тогда доктор Дарвин предложил Чарльзу духовную карьеру.
Такое предложение, если учесть, что исходило оно от неверующего человека, и предназначалось сыну, который не был истово верующим, но который имел явное призвание к зоологии, могло показаться странным. Но отец Дарвина был практичным человеком - в те дни зоология и теология были двумя сторонами одной медали. Раз уже все живые существа были творением Бога, то изучение их искусного строения было постижением гения Господня. Самым заметным сторонником этого взгляда был Вильям Пали, автор книги "Естественная Теология" 1802 года издания, в которой он рассматривать различные природные явления как свидетельства и признаки Бога. Пали утверждал что, подобно тому, как часы подразумевают часовщика, то и мир, полный замысловато устроенных организмов, точно отвечающий их задачам, подразумевает Творца. (И он был прав. Вопрос лишь в том, кто этот творец - всевидящий Бог, или бессознательный процесс). Бытовым результатом естественной теологии было то, что деревенский священник мог, не испытывая чувства вины, проводить большую часть своего времени, изучая и описывая природу. Следовательно, возможно поэтому Дарвин на предложение одеть духовную одежду отреагировал очень благоприятно, если не возвышенно.
"Я попросил немного времени на раздумья, так как весьма мало слышал и думал на эту тему, и стеснялся объявлять себя верующим во все догмы Англиканской церкви, хотя мне и нравилась мысль стать деревенским священником". Он немного почитал богословских книг, и "так как я тогда нисколько не сомневался в строгой и буквальной правде каждого слова Библии, то вскоре убедил себя, что наш символ веры должен быть полностью принят". Для того, чтобы приготовиться к духовной карьере, Дарвин отправился в Кембриджский Университет, где он читал своего Пали и был "очарован и убежден длинным рядом аргументов". Но ненадолго. Сразу после окончания Кембриджа, Дарвину представилась удивительная возможность - служить натуралистом на корабле её величества "Бигль".
Остальное, конечно, история.
Хотя Дарвин и не подозревал о естественном отборе на борту "Бигля", его изучение дикой жизни во всём мире убедило его, что эволюция имела место быть, и привлекло его внимание к некоторым из её самых многозначительных особенностей. Через два года после окончания этого пятилетнего путешествия на корабле, он увидел, как действует эволюция.
Планы Дарвина принять духовный сан не выдержали этого прозрения.
Как будто для того, чтобы снабдить будущих биографов достаточным набором символов, он взял с собой в это путешествие свой любимый том стихов "Потерянный Рай". Когда Дарвин покидал берега Англии, не было особых оснований предполагать, что люди будут писать о нём книги спустя полтора века. Его юность, как смело, но небезосновательно заявил один биограф, "не была отмечена ни малейшим знаком гения". Конечно, к таким заявлениям нужно относиться критично, так как неблагоприятная юность великих умов интригует читателя. А конкретно это заявление требует особых сомнений, так как полностью основано на самооценке Дарвина, отнюдь не завышенной. Дарвин писал, что он не мог овладеть иностранными языками, боролся с математикой и "считался всеми моими учителями и моим отцом очень обычным мальчиком, с интеллектом скорее ниже среднего".
Может это и так, а может и нет.
Возможно, большее значение следует придать другой его способности - умении заводить дружбу с людьми "гораздо старше меня и выше по академическому положению". "Я предполагаю, что должно было быть что-то такое во мне, что несколько превосходит обычных молодых людей". Как бы то ни было, отсутствие ослепительно яркого интеллекта - не единственное, что привело некоторых биографов к мысли, что Дарвин - "невзрачный субъект, выживший на костре вечности".
Имеет также значение то, что он не был грозным человеком. Он был такой добропорядочный, приятный, лишённый безудержных амбиций. В нём было что-то от деревенского мальчика, немного замкнутого и простого. Один автор задался вопросом: "Почему Дарвину, менее тщеславному, менее образованному, с меньшим воображением, чем у многих его коллег, было дано открыть теорию, которую так старательно искали другие?
Как так случилось, что некто, довольно ограниченный интеллектуально и мало восприимчивый культурно, смог разработать теорию - столь обширную по структуре и всеохватывающую по значительности? На этот вопрос можно ответить двояко - либо оспорить оценку Дарвина (упражнение, которым мы и займёмся), либо - явно более лёгкий путь - оспорить значение его теории.
Идея естественного отбора, являясь "всеохватывающей по значительности", не является "обширной по структуре". Это маленькая и простая теория, и она не требует безбрежного интеллекта для её постижения. Томас Генри Хаксли, хороший друг Дарвина, верный защитник и активный популяризатор его идей, жестоко критиковал себя по поводу смысла теории, восклицая: "Безумно глупо было не додуматься до этого!".
Собственно, всю теорию естественного отбора можно сжато выразить в следующей фразе: Если среди особей вида имеются вариации наследственных признаков, и одни признаки в большей степени способствуют выживанию и воспроизводству, чем другие, то эти признаки будут (очевидно) широко распространяться в популяции.
Результат (очевидно) таков, что видовой совокупный набор наследственных признаков изменится. И таким вы его имеете. Конечно, изменение может выглядеть незначительным в рамках одного данного поколения. Если длинные шеи помогают животным доставать питательные листья, то короткошие животные при этом реже доживают до размножения, и средний размер шеи у вида просто растёт. Далее, если вариации длины шеи опять возникает в новом поколении (как мы сейчас знаем, через половую рекомбинацию или генетическую мутацию), и значит, на суд естественного отбора предлагается набор различных длин шеи, то тогда средняя длина шеи будет продолжать ползти вверх. Вид, начавший с шеи как у лошади, со временем будет иметь жирафоподобную шею. Иными словами, он будет новым видом.
Дарвин однажды обобщил естественный отбор десятью словами: "Размножаться, варьировать, давать выживать сильнейшему и умирать слабейшему". Здесь "сильнейший", как он хорошо знал, означает не самый мускулистый, но наилучшим образом приспособившийся к среде, либо через мимикрию, либо ум, либо что-то ещё, что помогает выживать и размножаться. Слово "наиболее приспособленный" (неологизм, который Дарвин не придумал, но принял) общепринято используется вместо "сильнейший", обозначая более широкое понятие - приспособленность организма к задаче передачи своих генов новому поколению в рамках своей конкретной среды. "Приспособленность" - это такая вещь, которую естественный отбор в постоянно меняющихся видах бесконечно "ищет", чтобы увеличивать. Приспособленность - это то, что сделало нас теми, что мы есть сегодня. На самом деле, Дарвин разделил два аспекта этого процесса - "выживание" и "размножение". Признаки, приводящие к успешному спариванию, он отнес к половому отбору, которые он отличал от естественного отбора. Но в те дни естественный отбор часто объединялся с половым, ибо оба аспекта приводят к одному результату - сохраняются признаки, которые, так или иначе, приводят к переносу генов организма в другое поколение.
Если вам это кажется очень простым, то вы, возможно не видите всей картины. Всё ваше тело - гораздо более сложно и гармонично, чем любой продукт человеческого творчества, было создано сотнями тысяч возрастающих продвижений вперед, и каждое продвижение было случайностью, каждый крошечный шаг от прародительской бактерии до вас был сделан для того, чтобы помочь вашему непосредственному предку обильнее передать свои гены следующему поколению.
Креационисты иногда говорят, что шансы на создание личности посредством случайных генетических изменений почти равны шансам напечатать какой-нибудь сонет Шекспира обезьяной. Да, это так, по крайней мере в отношении полных произведений, но некоторые определённо узнаваемые отрывки, думаю вполне возможны. Естественный отбор может создавать такие вещи, которые могут выглядеть совершенно невероятными.
Предположим, у одной обезьяны появилась некая удачная мутация - ген XL, который, скажем, вселяет в родителей дополнительную капельку любви к своим отпрыскам; любовь, которая выражается просто в немного более прилежном кормлении. В жизни каждой отдельной обезьяны этот ген, возможно, не будет критически важным. Но предположим, что вероятность дожить до зрелого возраста у отпрысков обезьян с этим геном будет в среднем на 1 процент выше, чем у отпрысков обезьян без него. И пока это незначительное преимущество сохраняется, доля обезьян-носителей гена XL будет стремиться возрастать, а доля обезьян без него - уменьшаться поколение за поколением. Очевидной кульминацией этого процесса становится популяция, в которой все животные имеют XL ген. Ген в этой точке достигнет "фиксации" - несколько более высокая степень родительской любви будет теперь более "видотипичной", чем ранее. Хорошо, вот так одна удачная мутация таким образом процветает. Но насколько вероятно то, что эта удача закрепится - следующее случайное генетическое изменение приведет к дальнейшему усилению родительской любви? Насколько вероятно, что за "XL" мутацией последует "XXL" мутация? Она совсем не обязательно должна происходить у каждой обезьяны, однако в популяции теперь полно обезьян с геном XL. Если любой из них, или любому из их потомков или правнуков удастся получить XXL ген, то этот ген будет иметь хороший шанс распространиться. Конечно, пока всё это происходит, большее число других обезьян с может получить менее благоприятные гены, и некоторые из этих генов могут ликвидировать ту линию, на которой они появились. Что ж, такова жизнь.
Таким образом естественный отбор мог побеждать неравенство, не побеждая его на самом деле. Гораздо чаще происходили иные события, чем полезные мутации, населяющие мир сегодня - мутации неблагоприятные, приводившие к смертельному исходу.
Мусорный ящик генетической истории переполнен провалившимися экспериментами, длинными цепочками кодов, которые были такими же живыми, каким был шекспировский стих до тех пор, пока не произошёл судьбоносный взрыв развития речи. Их появление и устранение - это плата, взимаемая за созидание путём проб и ошибок. Но пока оплата вносится, до тех пор, пока естественный отбор имеет достаточно поколений, над которыми можно работать и отбрасывать десятки провалившихся экспериментов ради одного удачного - его творения могут быть потрясающими. Естественный отбор - это неодушевленный процесс, лишенный сознания, неутомимый улучшатель, гениальный творец. Каждый орган внутри вас - это свидетельство его искусства: ваше сердце, ваши легкие, ваш желудок.
Все эти "адаптации" - прекрасные продукты непреднамеренного замысла, механизмы, которые присутствуют здесь, потому что в прошлом они делали вклад в приспособленность ваших предков. И все они видотипичны. Хотя легкие одного человека могут отличаться от легких другого, в том числе по генетическим причинам, почти все гены, задействованные при построении легких, одинаковы и у вас, и у вашего соседа, и у эскимоса, и у пигмея. Эволюционные психологи Джон Туби и Леда Космидес заметили, что каждая страница анатомии Грэя применима ко всем людям в мире. И с какой стати, продолжали они, анатомия разума должна быть другой?
Стал уже рабочим тезис эволюционной психологии о том, что различные "ментальные органы", из которых складывается человеческая психика, к примеру "орган", который побуждает людей любить своё потомство, видотипичны. Эволюционные психологи следуют концепции, которая в экономике называется "физическое единство человечества".
О среде обитания
Между нами и австралопитеком, который ходил прямо, но имел мозг, как у обезьяны, лежит несколько миллионов лет; это 100 000, может быть, 200 000 поколений. Может показаться, что это не так много. Но только 5000 поколений понадобилось, чтобы превратить волка в Чи-хуа-хуа - и, одновременно по другой линии, в Сенбернара. Конечно, собаки получались путем искусственной, а не естественной селекции. Но как подчёркивал Дарвин, в сущности это одно и то же, в обоих случаях признаки выводятся из популяции по критериям, которые держатся в течение многих поколений. И в обоих случаях, если "давление отбора" достаточно сильное - если гены выводятся достаточно быстро - эволюция может протекать резко.
Можно удивляться тому, что давление отбора могло быть очень сильным во время недавней человеческой эволюции. В этой книге я буду иногда говорить о том, что естественный отбор "хочет" или "намерен" или о том, какие "ценности" безусловны в его работе. Я всегда буду использовать кавычки, так как это просто метафоры. Но метафоры, полагаю, стоят того, чтобы их использовать, потому что они помогают нам подойти к моральным терминам с позиций дарвинизма. В конце концов, значимость всего того, что обычно создает давление в естественной обстановке - засухи, ледники, сильные хищники, нехватка добычи - уменьшалась по мере продвижения человеческой эволюции. Изобретение инструментов, огня, появление планирования и совместной охоты - все это привело к возрастающей изоляции от капризов природы.
В таком случае, как мозг обезьяны смог трансформироваться в человеческий за несколько миллионов лет? Представляется, что в основном потому, что окружающая среда человеческой эволюции состояла из людей (или пралюдей). Ответ в основном содержится в окружении древних пралюдей. Люди каменного века конкурировали друг с другом, соперничая при наполнении следующих поколений своими генами. Более того, они были инструментами друг друга в этом соперничестве. Распространение их генов зависело от взаимодействия с соседями - иногда в виде помощи, иногда - игнорировании, иногда - эксплуатации, иногда - в любви, иногда в ненависти; нужна особенная сообразительность, чтобы определить, какой стиль взаимодействия с какими соседями наиболее оправдан в данный момент. Эволюция человеческих существ в большой степени состояла из адаптации друг к другу.
Каждая новая адаптация, закрепившись в популяции, изменяет тем самым социальное окружение, и приглашает к новой адаптации. Обладание геном XXL не даёт родителю никаких преимущества в соревновании за создание наиболее жизнеспособного и плодовитого потомства, если этим геном обладают ВСЕ родители в популяции.