Несмотря на такие трудности, практически точно можно сказать, что как в том, так в и другом смысле самки выбирают у всех видов больших обезьян. Самка гориллы, например, хотя в целом ограничена сексом с одним доминантным самцом, обычно мигрирует в течение своей жизни. Когда незнакомый самец приближается к её стае, провоцируя её лидера на взаимные угрозы или даже битву, она, если сильно очаруется, может последовать за ним.
В случае с шимпанзе дело обстоит сложнее. Доминирующий, или альфа самец, может иметь любую самку, какую захочет, но не обязательно только потому, что она сама предпочитает его; он может исключать альтернативы, пугая других самцов. Он может напугать и ее, и тогда любой отказ низкоранговому самцу может отразить лишь её страх репрессий. (Отказ как известно, может отмениться, когда альфа не смотрит).
Но есть и совершенно другой тип спаривания у шимпанзе - постоянная личная брачная связь, которая может быть прототипом человеческого ухаживания. Самка и самец шимпанзе покидают стаю на несколько дней и даже недель. И хотя самка может быть насильственно похищена, если она отклонит приглашение, но могут быть периоды, когда она успешно отказывается, и периоды, когда она предпочитает мирно согласиться, даже если рядом находящиеся самцы могли бы любезно помочь ей в таком сопротивлении.
Вообще, даже немирный путь допускает какой-то выбор. Самки орангутанга - хороший пример. Они часто делают самостоятельный выбор, предпочитая одних самцов другим. Но иногда они отказываются спариваться и бывают подчинены насильственно; и, насколько это слово может быть применимо не к людям, изнасилованы. Насильники, часто подростки, обычно не оплодотворяют самку.
Предположим, что у них это происходит регулярно. Тогда самка, с чисто дарвинских позиций, должна бы предпочесть хорошего насильника, большого, сильного, сексуально агрессивного самца (принимая во внимание то, что сексуальная агрессивность варьируется отчасти по причине генетических различий) - и поэтому плодотворного. Поэтому отказ самки должен быть выбран естественным отбором как способ избежать появления сына, который будет негодным насильником (будем полагать, что это действие не наносит травм самке).
Из этого не следует, что самка примата, несмотря на её протесты, "на самом деле хочет этого", что, как известно, любят предполагать человеческие самцы. Наоборот, чем больше орангутанг действительно хочет этого, тем меньше она будет сопротивляться, и тем менее сильно будет работать её "сдерживающее устройство". То, чего хочет естественный отбор, и то чего хочет конкретный индивид, может и не совпадать, в этом случае - полностью. Смысл просто в том, что даже когда самки не демонстрируют открытых предпочтений некоторым типажам самцов, практический итог может, тем не менее, говорить о наличии таких предпочтений. И этот выбор де-факто, может стать выбором де-юре. Это может быть адаптацией, одобренной естественным отбором именно за счёт своего фильтрующего эффекта.
В широком смысле та же самая логика может быть применена к любым видам приматов. Как только самки начали слабо сопротивляться, самка, которая сопротивляется немного больше, выявляет ценный признак. Потому что все, настроенные преодолевать защиту, будут иметь сыновей и от сильно сопротивлявшихся; то есть их будет больше, чем у менее упорных, которые будут иметь детей только от покладистых.
(Это опять же означает, что относительная одержимость различных самцов "чего бы это им ни стоило", отражает глубокие генетические различия.) Следовательно, с чисто дарвинских позиций сдержанность становится самостоятельной ценностью безотносительно к тому, физические или вербальные средства используют самцы для достижения цели.
Животные и бессознательное
Часто дарвинистам приписывается взгляд на секс, имеющий безупречный смысл для объяснения поведения животных, имея в виду - иных, чем человек. Люди могут снисходительно смеяться над самцом индюка, который пытается совокупиться с бледной копией головы самки, но если вы затем заметите, что многие человеческие самцы регулярно возбуждаются от двумерных изображений голых женщин, эти же люди не увидят связи. По крайней мере, мужчина всегда точно осознаёт, что он смотрит на всего лишь фотографию; его поведение может быть умилительным, но не смешным. Может быть это и так. Но если он "знает", что это фотография, почему он так возбуждается? И почему женщин так редко возбуждают до мастурбационного бешенства фотографии мужчин?
Протесты против объединения людей и индюков под одним дарвинским правилом имеют свои основания. Да, наше поведение находится под тонким, вероятно более "сознательным" контролем, чем поведение индюка. Мужчины могут решить не возбуждаться чем-либо, или, по крайней мере, могут решить не смотреть на то, что их заведомо возбудит. Иногда они даже остаются верны этим решениям. Впрочем, индюки тоже могут демонстрировать что-то похожее на подобные "решения" (индюк, на которого охотится человек с ружьём, может решить, что сейчас не время для романтики). И это, конечно правда - сложность и тонкость альтернатив, доступная людям, не имеет конкурентов в животном царстве. Поэтому люди также характеризуются как существа, способные к долговременному планированию.
Это всё выглядит очень логично, и в каком-то смысле это так и есть. Но это не опровергает эволюционные выводы. Для психолога может показаться очевидным, что эволюция рефлексивного, самоосознающего мозга освободит нас от базового диктата нашего эволюционного прошлого. Для эволюционного биолога, очевидным является совершенно противоположное - что человеческий мозг эволюционировал не для того, чтобы изолировать нас от правил выживания и репродукции, но для того, чтобы следовать им более эффективно, более точно. Мы произошли от видов, самцы которых силой овладевают самками; сейчас самцы нашего вида шепчут самкам разные приятные глупости, и шептания вполне могут подчиняться той же самой логике, что и насилие - логике манипулирования самкой в интересах самца, и эта форма манипулирования служит той же функции.
Базовые выводы естественного отбора исходят из более старых, внутренних частей нашего мозга и преломляются в новых сплетениях нейронов. Эти новейшие сплетения никогда бы не возникли, если бы это не было связано с базовой линией естественного отбора.
Конечно, много воды утекло с тех пор, когда пути наших предков разошлись с путями предков больших обезьянами, и можно себе представить изменения в эволюционном контексте, которые выделили бы нашу линию поведения из логики, которая определяет романтические интересы самцов и самок у многих видов. Не забудьте о морских коньках, морских бекасах, панамской ядовитострелой лягушке, и мормонском сверчке, с измененными половыми ролями.
И вот пример менее радикальный, но немного более близкий к нам. Это гиббоны, другие наши обезьяньи родственники, предки которых попрощались с нашими предками около 20 миллионов лет назад. В какой-то момент эволюции гиббонов, обстоятельства начали поощрять большой родительский вклад самцов. Самцы регулярно появляются рядом и помогают заботиться о детенышах. В одном из видов гиббонов самцы даже носят детенышей, временами и не осознавая, для чего. И если уж говорить о брачной гармонии, пары гиббонов громко поют дуэтом по утрам, рекламируя свою семейную стабильность для информирования претендентов на разрушение этой идиллии.
Наконец, самцы человека, как известно, тоже заботятся о младенцах и остаются с семьями. Возможно ли, что за последние несколько миллионов лет с нами, как и с гиббонами что-то произошло? Изменились ли сексуальные запросы мужчин и женщин до такой степени, что моногамный брак стал разумной целью?
Глава 3. Мужчины и женщины
Сравнение социальных обычаев современного человека с большей частью дикарей, практикующих полигамию, показывает, что вероятнее всего первобытный мужчина изначально жил в маленьких общинах, имея столь много жён, сколько он мог заполучить и содержать, и которых он ревниво оберегал от других мужчин. Но возможно, он жил с несколькими жёнами один, подобно горилле…
"Происхождение человека" (1871)
Одна из более возвышенных идей вытекает из эволюционного взгляда на людей, как на вид с парной структурой дема. В своей крайней форме это представление предполагает, что глубокая, пожизненная моногамная любовь единственно присуща биологической природе человека. Это представление не является результатом пристального изучения древних условий.
Гипотезу парной привязанности популяризировал Десмонд Моррис в 1967 г в его книге "Голая Обезьяна". Эта книга, наряду с некоторыми другими книгами 1960-ых (к примеру, Роберт Ардрей: "Территориальный императив"), претендует на роль водораздела в истории эволюционной мысли. Найденное ими - для большинства читателей было новым открытием дарвинизма, способствовавшим очистке его от налёта позднейших политических злоупотреблений. Но это не было путём, который, в конце концов, мог начать ренессанс дарвинизма в академической среде. Проблема была проста - в них не было истины.
Один пример проявился в ранней аргументации парной привязанности Морриса. Он пробовал объяснить, почему женщины в общем и целом верны своим партнёрам. Это действительно хороший вопрос (если, конечно, вы полагаете, что так оно и есть). В этом смысле женщин следовало бы определить в особое меньшинство животного мира. Хотя самки вообще менее распущены чем самцы, но самки многих видов далеко не скромницы, что в частности верно в отношении наших ближайших родственников - обезьян. Самки шимпанзе и бонобо время от времени уподобляются настоящим секс-машинам! В объяснении того, как женщины могли стать столь добродетельными, Моррис сослался на половое разделение труда в ранней экономике охотников-собирателей. Он писал: "Для начала мужчины должны быть уверены, что их женщины не намеревались изменять им, когда они оставляли их одних, уходя на охоту. Поэтому у женщин должна развиться парная привязанность".
Постойте-ка! Было ли в репродуктивных интересах мужчин укрепление женской верности? Как естественный отбор стимулировал мужчин, производя необходимые изменения в женщинах? Моррис более не возвращался к объяснению того, как именно естественный отбор мог совершить этот благородный подвиг. Но было бы несправедливо укорять Морриса - он был жертвой своего времени.
Непредвзятое, целенаправленное размышление порождало какое-то беспокойство. Книги Морриса и Ардрей создают впечатление, что естественный отбор заглядывает в будущее, решает, что нужно сделать для блага вида, и делает необходимые шаги. Но естественный отбор так не действует. Он не глядит вперед, и не пытается делать добро "вообще". Каждый отдельный, крошечный, вслепую сделанный шаг или событие, имеет смысл в непосредственных рамках генетического преимущества. Или не имеет. И если не имеет, то вы вряд ли смогли бы читать об этом миллион лет спустя. Это было ключевое сообщение книги Джорджа Вильямса (1966), сообщение, которое лишь сформировалось тогда, когда книга Морриса увидела свет.
Вильямс предложил хороший принцип для эволюционного анализа - он подчеркнул, что при рассмотрении нужно сосредоточиться на судьбе рассматриваемого гена. Если женский "ген верности" (или неверности) формирует её поведение так, что его самокопирование в будущие поколения облегчается и расширяется, то этот ген будет по определению процветать. С генами ли законного мужа комбинируется этот ген в процессе репродукции, с генами ли почтальона - само по себе к делу не относится. Естественный отбор заинтересован лишь в том, чтобы этот носитель генов был столь же хорош, как и следующий. (Конечно, когда мы говорим о генах чего-либо - верности, неверности, альтруизма, жестокости - мы для наглядности упрощаем; сложные признаки есть результат взаимодействия многих генов, каждый из которых, как правило, отбирался по критерию его возрастающей полезности для вида).
Новая волна эволюционистов использовала этот более строгий взгляд на естественный отбор, чтобы с большей осторожностью обсудить вопрос, что справедливо заинтересовал Морриса, - действительно ли биологическая сущность людей предполагает образование прочных связей мужчин и женщин? Вряд ли ответом будет безоговорочное "да" в отношении любого пола. Однако у людей этот ответ находится ближе к "да" в отношении обоих полов, чем в случае, скажем, шимпанзе. По данным антропологов, в любой человеческой культуре, брак - либо моногамный, либо полигамный, постоянный или временный - норма, и семья - атом социальной организации (дем). Отцы повсеместно любят своих детей, и это нечто большее, чем можно наблюдать у отцов шимпанзе или бонобо, которые, похоже, никак не привязаны к своим детям. Эта любовь побуждает отцов содержать и защищать своих детей, и учить их разным полезным вещам.
Другими словами, в какой-то момент истории расширение мужских родительских инвестиций стало значимым в нашей эволюции. У нас, как говорят в зоологической литературе, высокий MPI. Он конечно не настолько велик, чтобы типичная забота отцов о детях превосходила типичную заботу матерей, но он намного выше, чем средний MPI других приматов. У нас и в самом деле есть некая важная общность с гиббонами.
Высокий MPI несколькими путями согласовывает каждодневные цели мужчин и женщин, и это может быть для них источником простой и глубокой радости. Но высокий MPI также породил новые пласты мужских и женских поведенческих целей в период ухаживания и брака. В статье Роберта Триверса (1972) о родительских инвестициях автор отметил: "В сущности, можно рассматривать разные пола как разные виды, для которых комплиментарный пол является ресурсом, используемым для максимально эффективного выживания потомства". Триверс ставит специфическую аналитическую точку, а не открывает широкую риторику. Но к огорчению, метафора гораздо шире; причём настолько, насколько не было известно до появления этой статьи. Даже несмотря на высокий MPI, и в некоторой степени - из-за него, базовой подосновой отношений между мужчинами и женщинами является взаимная эксплуатация. Временами кажется, что они прямо-таки нацелены на то, чтобы приносить друг другу неприятности.
Почему наш MPI так высок?
Нет недостатка в доводах относительно того, почему мужчины склонны заботиться о молодняке. В нашем недавнем эволюционном прошлом есть несколько факторов, которые могут делать родительскую заботу важной с точки зрения генов мужчины. Другими словами, благодаря этим факторам, гены, побуждавшие мужчину любить своё потомство - волноваться, защищать, обеспечивать, обучать - могли побеждать в конкуренции с генами, побуждавшими к длительной отстранённости. Первый фактор - уязвимость потомства. Следуя врождённой сексуальной стратегии самцов - рыскать вокруг, совращать и уходить - много хорошего для своих генов не сделаешь, если получающееся потомство тут же съедается. Похоже, это одна из причин того, почему очень многие виды птиц моногамны (по крайней мере - относительно). Яйца, оставленные без присмотра на время, пока мать вышла поклевать червячков, долго не пролежат. Когда наши предки вышли из лесов, и перешли к жизни в саванне, они были должны справиться с целой армией хищников. И вряд ли это была единственная новая опасность для молодняка. Из-за того, что представители вида стали мозговитее, а их осанка стала более вертикальной, женская анатомия столкнулась с дилеммой: вертикальная ходьба подразумевает узкий таз, и, следовательно - узкие родовые пути, но голова младенца была больше, чем когда-либо до того. Это, по-видимому яляется причиной сильной недоношенности человеческих младенцев в сравнении с другими приматами. Детёныш шимпанзе может цепляться за мать очень рано, почти не мешая ей передвигаться, и не связывая её руки. Человеческие же младенцы ставят под серьёзную угрозу сбор продовольствия матерью! В течение многих месяцев они - комочки беспомощной плоти, приманка тигра. В то же время, поскольку генетическое вознаграждение мужских инвестиций росло, ценность каждой инвестиции понижалась. Похоже, что охота веско фигурирует в нашей эволюции. С мужчинами, поставлявшими удобные, плотные пакеты белка, прокорм семейства был реален. Это, вероятно никакое не совпадение, что моногамия является более обычной у плотоядных млекопитающих, чем у вегетарианцев.
Но более всего - по мере увеличения человеческого мозга моногамность, вероятно, зависела от культурного программирования. Дети с двумя родителями могут иметь более высокий образовательный уровень, чем дети, которых воспитывает только один. Интересно, что естественный отбор как бы принимает это исчисление выгоды, и преобразует результат вычислений в чувство - в частности, в ощущение любви. И не только любви к детям; первый шаг к формированию прочной родительской единицы - и для мужчины, и для женщины - сформировать сильное взаимное влечение. Генетическая выгода от наличия двух родителей посвящена благосостоянию ребенка - потому-то и мужчины и женщины могут впадать в беспамятство друг от друга; включая и беспамятство очень длительное.
До недавнего времени это утверждение было ересью. Полагалось, что "романтическая любовь" была изобретением западной культуры; имелись сведения о культурах, в которых выбор партнёра не имел никакого отношения к любви, и пол человека не имел никакого эмоционального веса. Но позднее антропологи, помнящие дарвиновскую логику второго плана, изучили эти сведения вновь, и усомнились в первоначальной трактовке. Любовь между мужчиной и женщиной явно имеет врождённую природу. В этом смысле гипотеза "парной привязанности" получила поддержку, хотя и с совсем другой стороны, чем представлял Десмонд Моррис.
В то же время термины "парная привязанность", и, в этом отношении, термин "любовь" передают ощущение постоянства и симметрии, что, как может видеть любой, наблюдающий наш вид извне, не всегда гарантируется. Чтобы полностью оценить, насколько велика дистанция между идеализированной любовью и практически реальной версией любви у людей, мы должны делать то, что Триверс делал в своей статье 1972 года: сфокусироваться не на эмоции как таковой, а на абстрактной эволюционной логике, её воплощающей. В чём состоят соответствующие генетические выгоды самцов и самок у видов с внутренним оплодотворением, длительным сроком беременности, длительной зависимостью младенца от молока матери и довольно высокой мужской родительской инвестиционности? Обозрение этих выгод проясняет пути понимания того, как эволюция не только изобрела романтическую любовь, но и с самого начала развратила её.