Ева с криком ужаса вскочила на ноги. В дом вбежали несколько солдат. Они подкрались так незаметно, что ни она, ни шофер не услышали их приближения. Застыв, Ева прижалась к стене в ожидании смерти, но через какое-то время пришла в себя, осознав, что если она поняла команду, то это, должно быть, французы.
- Слава Богу! Ну, слава Богу! Как вы узнали, что мы здесь? Ах, слава тебе, Господи, вы пришли спасти нас, - прошептала она.
- Спасти вас? Да кто вы такая, черт побери? Как сюда занесло женщину?
- Я ехала в Фестубер… выступать…
- Вы что, спятили? До чего же глупы женщины! Фестубер совсем в другой стороне. Вы находитесь почти на линии фронта, прямо напротив Лана.
- Лан? Где это?
- Лан - по немецкую сторону фронта, - отрывисто ответил Поль де Лансель, отворачиваясь от Евы и отдавая распоряжение своим людям. Его подразделение отбросил назад неожиданный огонь одного из многочисленных пулеметных гнезд, прикрывавших позиции немецкой артиллерии.
Четыре человека были ранены, трое - тяжело, еще трое отделались испугом. Ситуация складывается серьезнее, чем я предполагал вначале, подумал Поль, переходя от одного солдата к другому и расспрашивая их. Когда взойдет полная луна, уже поднимающаяся над горизонтом, прикинул он, все станет видно как на ладони, и тогда не останется ни единого шанса отправить раненых в траншеи, где им окажут медицинскую помощь. Едва рассветет, он пошлет кого-нибудь сообщить, что они в ловушке, а пока придется ждать и прилагать все усилия, чтобы раненые пережили эту ночь.
- Могу ли я чем-нибудь помочь вам? - спросила Ева, осторожно пробравшись поближе к капитану между лежавшими на полу людьми.
- Нет, если вы не сестра милосердия, - холодно и озабоченно ответил он.
Ева отступила к камину. Она не училась на курсах Красного Креста, где занималось немало женщин. Ева постоянно выступала на многочисленных аванпостах по всему фронту, а между поездками подрабатывала в любых театрах, предлагавших ей ангажемент на несколько недель, чтобы иметь возможность расплачиваться за постой.
Замерев, она вслушивалась в разговоры мужчин, вернее, в обрывки слов, произнесенные усталыми голосами. Казалось, солдаты беседуют на чужом языке. Вскоре все, что могло быть сделано для раненых, сделали их здоровые товарищи, и все восемь мужчин, включая капитана, расположились сидя или лежа на замусоренном полу, некогда чисто вымытом и, наверное, составлявшем предмет гордости хозяйки.
Живи в доме по-прежнему крестьянская семья, подумала девушка, в камине разожгли бы огонь, чтобы рассеять мрак этого холодного октябрьского вечера. Вокруг расположились бы дети, делая уроки. В котелке варилась бы густая похлебка, с потолка свешивались бы окорока и колбасы, а хозяин, проверив, в порядке ли скотина, предвкушал бы минуту, когда он вернется в дом, в знакомый и привычный уют. Через несколько дней закончился бы сбор урожая: фермера ждала относительно спокойная зима - длинные вечера в тепле, сытости и праздности. Они с женой радовались бы, наблюдая, как растут дети.
Именно такой рисовало Еве воображение простую, крестьянскую жизнь. Однако девушка понимала, что реальная жизнь крестьянской семьи скорее всего внушила бы ей отвращение своей серостью, тяжестью и беспросветностью. Она так уныло-однообразна, что ее можно описать от рождения до смерти человека всего тремя короткими фразами. Такая жизнь не дала бы ей ни единого шанса проявить смелость, подняться в небо на огромном красном шаре, сбежать в Париж с первым мужчиной, которого она поцеловала, прогуляться по Большим бульварам в ритме танго. Ни единого шанса стать звездой "Олимпии"! Рискнуть и победить!
Как же ей все-таки повезло! А она даже не догадывалась об этом и только сейчас осознала это вполне. Должно быть, так же не понимали своего счастья и фермеры, пока снаряды, выпущенные из гаубиц двух великих держав, не разрушили их дом, не разорили хозяйство и землю.
Время шло. Луна ярче осветила груду камней, служившую им убежищем, и Еве удалось разглядеть соседей. Никто из солдат не спал. Раненые так стонали от боли, что их товарищи ни на минуту не сомкнули глаз. Ева слышала их приглушенные стоны, лишь изредка затихавшие, и, даже не зная времени, чувствовала, что до утра еще очень долго.
Ну чем же ей заняться, если она ничего не смыслит в уходе за ранеными, подумала Ева. Ведь нельзя просто сидеть и смотреть на их страдания, даже не пытаясь отвлечь их от боли. Этот неприятный офицер сказал, что она ничем не может помочь. Да, Ева не умеет скатывать бинты, но это не означает, что она не может принести никакой пользы. В конце концов, Винсент Скотто недавно написал песню, ставшую уже невероятно популярной, с задорным припевом: "Чего не хватает на фронте нашим солдатам? Им не хватает женщин. Да, женщин!"
Возможно, это сказано несколько упрощенно, зато ясно и прямо, решила Ева и, не спрашивая разрешения, запела мягко, как только могла, приглушив свой голос, который был слышен на последнем месте третьего балкона "Олимпии", если она этого хотела. Ева запела первую песню, спетую ею на сцене и принесшую ей удачу - "Говори мне о любви". При звуках ее голоса офицер удивленно выругался, однако Ева, не обратив на него внимания, продолжала петь. За этой первой песней последовала другая - "Мой": "Когда он прикасается ко мне, я трепещу, ведь я всего лишь женщина и люблю его".
- Ваши пожелания, господа, - спросила она, закончив бессмертный гимн Мистингет о безнадежной любви женщины и о неодолимой власти над ней мужчины. Ей ответили сразу семь мужских голосов, одни настолько слабые, что были едва слышны, другие энергичные и полные жизни, но каждый назвал песню, какую хотел бы услышать.
Ева присела на каминный бордюр и пела половину ночи. Память сохранила, к счастью, все мелодии и лирические песенки, слышанные Евой на улицах Дижона по пути на уроки к профессору Дютуру. Почти все солдаты пожелали послушать песни времен ее юности. Когда луна заглядывала в дом сквозь выбоины в стенах, она видела своих слушателей. Их лица были почти все время в тени. Те, у кого не хватало сил громко говорить, шептали свои пожелания товарищам. Она спела даже для злополучного шофера, который завез ее сюда.
Поль де Лансель в надвинутой на глаза офицерской фуражке молча сидел, успокаивая раненного в обе ноги солдата. От каждой песни, которую пела эта странная женщина, в его душе постепенно затягивалась какая-то болезненная рана. Ее голос проник в его сердце, отыскав там узкую щелочку, где все еще жили любовь и радость. Ласкающий, нежный тембр ее голоса, исполненный сострадания - истинно женский тембр, - богатый сердечной теплотой, которой так не хватает на фронте, где нет места таким, как она, разбудил в нем множество забытых воспоминаний. Кто она? Мимолетное видение? Конечно, однако каждая песня этой женщины с банальными словами о человеческих чаяниях и надеждах, об обманутой любви, о радостях любви, днях и ночах любви, возрождала в нем веру в будущее, которую он давным-давно потерял. Сохранятся ли в его памяти эти часы? Переживут ли эту ночь, пробужденные ею в его душе чувства, если умолкнет волшебная сила ее голоса? "Скорее всего, нет", - подумал Поль, но как же сладки были эти минуты нежности и счастья!
Поль де Лансель не попросил для себя ни одной песни: пусть она поет только для его солдат. Но когда она выполнила все их просьбы, Поль спросил:
- Вы знаете какую-нибудь из английских солдатских песен?
- Конечно! "Розу Пикардии" и "Типперери"… Их знают все, даже те, кто не понимает английского.
- А "Пока мы не встретимся вновь", ее тоже?
- "Улыбнись, даря печальный поцелуй прощанья"… Эту? - спросила Ева.
- Да, - нетерпеливо подтвердил Поль. - Прошу вас!
Улыбнись на прощанье и подари мне горький поцелуй…
А когда развеются тучи и станут голубыми небеса
На улице Любви, я вернусь к тебе, моя дорогая
Будут радостно бить свадебные колокола,
И позабудется каждая слеза,
Молись и жди меня, моя любовь,
Пока мы не встретимся вновь.
Ева чувствовала смертельную усталость, однако Поль попросил:
- О, пожалуйста, спойте еще… всего один раз! - Прежде чем она довела до конца эту простую, короткую, но незабываемую мелодию, Ева увидела, что капитан заснул с улыбкой на губах.
5
- Подумать только, везет же некоторым, - родиться в Швейцарии! - печально вздохнула Вивьен де Бирон, сидя у Евы на кухне в последнюю неделю декабря и попивая травяной чай.
- В Швейцарии? Ты же всегда утверждала, что это не страна, а дом отдыха, - недоверчиво проговорила Ева. Два с половиной года войны почти не отразились на внешности ее подруги. Вивьен оставалась все той же истинной парижанкой: так благородный металл, приняв однажды форму, сохраняет ее навсегда.
- Шульц пообещал обеспечить им нейтралитет. Покой, а вместе с ним настоящий кофе со свежими сливками, можешь не сомневаться. И никакого опротивевшего травяного чая.
- Шульц? - Евины брови вразлет взметнулись выше, чем когда-либо, под черной шапочкой из овчины, почти полностью скрывавшей ее дивные волосы. Похудев, она выглядела еще элегантнее, чем три с половиной года назад, когда впервые приехала в Париж, и, выходя на улицу, двигалась с неподражаемой уверенностью и щегольством женщины, каждой клеточкой впитавшей дух этого города, вне всякого сомнения, лежащего у ее ног. - Кто это?
- Новый президент Швейцарии, Мэдди, и тебе это должно быть известно, если ты читаешь газеты. А наше правительство не придумало ничего умнее, чем поднять штраф за прелюбодеяние! О нет, не смейся, девочка, я не шучу. До начала этой ужасной войны штраф за прелюбодеяние составлял двадцать пять франков, тогда как сейчас его подняли до сотни, не считая нескольких дней в тюрьме! Ну скажи, разве это разумно? Это даже как-то не по-французски. То, что они ограничили потребление газа и электричества, а также наш рацион, имеет смысл… Но может ли повлиять на ход войны супружеская неверность? По-моему, это даже не патриотично!
Вивьен плеснула себе еще чаю, с отвращением покосившись на свою чашку.
- Вот представь, Мэдди: солдат давно не был дома, и ему выпал случай переспать с женщиной. Конечно, она ему не жена… Или его жена, скучая по нему, чуть-чуть развлечется и скрасит себе одиночество… Почему они должны платить за это? И какой, спрашивается, маньяк станет искать неверных супругов под чужими кроватями вместо того, чтобы находиться на фронте? Ты можешь мне ответить?
- Нет, Вивьен, у меня не хватает воображения представить себе такое. Даже в голове не укладывается, - ответила Ева, невольно хихикая и стараясь подавить смех.
- Ах, Мэдди, ты ни к чему не относишься серьезно. Хотя ты можешь себе это позволить, - фыркнула Вивьен. - Полагаю, ты также находишь разумным, что правительство не позволяет публике ходить в театр иначе как в повседневной одежде? И никаких тебе вечерних туалетов, словно этим можно так запугать немцев, что они со страху наглотаются собственных отравляющих газов и поголовно удерут в Берлин.
- По-моему, это стоящая мера, - отсутствующим тоном проговорила Ева. Она читала газеты и так же, как Вивьен, знала, что в битвах при Сомме и Вердене в 1916 году, жесточайших за всю историю человечества, погибло такое невероятное количество людей, что просто не укладывалось в голове.
Отбросив грустные мысли, Ева заставила себя вернуться к разговору.
- Союзники, не жалея сил, помогают нам. Даже ты, Вивьен, должна это признать. Английский король поклялся ради победы не прикасаться к алкоголю, даже к вину и пиву. Представляешь, если вся остальная страна последует его примеру и все англичане откажутся от виски? Только вообрази, к чему это может привести?
- Конечно, к скорой победе… немцев, - съязвила Вивьен. - Хорошо еще, что никто не отказался посещать мюзик-холл. В Париже нет ни одного театра, который не был бы до отказа набит военными, желающими поразвлечься.
- Знаю. С тех пор как Жак Шарль выписался из госпиталя и взял в свои руки "Казино де Пари", он стал энергичнее, чем когда-либо. Видела бы ты, какую он развил бурную деятельность! В "Олимпии" у нас никогда не было таких пышных костюмов и великолепных декораций. Ты обязательно должна посмотреть, как десятки девушек в одних только сеточках, надетых на голое тело, взбираются и спускаются по огромным десятиметровым лестницам, и послушать оркестр, играющий что-то американское, чего я прежде не слышала. Это называется "регтайм".
Вивьен явно не убедили, а отчасти и обидели слова Евы о том, что "Казино де Пари" превзошло мюзик-холл, в котором она познала вкус славы.
- И тебе нравится петь этот "регтайм"?
- Его не поют, под него танцуют - кто как умеет. Однако мне пора идти, дорогая Вивьен. Надо немного поработать. По крайней мере, теперь я могу спокойно навещать тебя - путь свободен. - Ева кивнула на стену соседней квартиры, где когда-то жила. Ален Марэ не попал в строевые части из-за слабых легких и служил на военном складе далеко от Парижа.
Она поднялась. Глядя на нее, Вивьен подумала, что Мэдди выглядит даже оживленнее и привлекательнее, чем когда-либо прежде, в своем фиолетовом шерстяном пальто с меховым воротником, манжетами и оторочкой. Уже шагнув к двери, Ева вдруг повернулась к Вивьен.
- Вивьен, позволь мне тебя кое о чем спросить. Когда ты решила отвести меня в "Олимпию" на прослушивание, тебе не пришло в голову, что там я непременно встречу Фрегсона и тогда раскроется тайна об Алене?
- Это произошло больше двух лет назад, - возразила ее подруга.
- Это не ответ.
- Полагаю, эта мысль приходила мне в голову. Наверное, я не до конца это осознавала… или, возможно… Ну а вдруг я считала полезным для тебя узнать, что на самом деле представляет собой твой расчудесный месье Марэ? Возможно, я надеялась, что после этого ты не станешь слишком долго растрачивать на него свою молодость. Как бы там ни было, я поступила так без задней мысли… Однако мне нечего стыдиться, даже если бы все обстояло по-другому.
- Я узнала о Фрегсоне за несколько месяцев до прослушивания, посетив однажды "Олимпию" без тебя.
- Ах, вот оно что!
- Совершенно верно. Влюбленные женщины - это экзальтированные дуры, Вивьен. Они словно добровольно лишают себя разума. А когда любовь кончается, спрашивают себя, как это они могли столь превратно судить обо всем, совершать столь очевидные ошибки, но, как правило, не находят ответа. Расставшись с Аленом, я решила, что намного мудрее никогда больше не влюбляться… И с тех пор я ни разу не влюблялась, ну даже ни чуточки. Так что опыт с Аленом кое-чему меня все же научил, хотя тогда я этого, конечно, не понимала.
- Ах, вот как!
- Что ты все ахаешь и ахаешь?
- Тебе нет еще и двадцати одного. Если ты сможешь сказать мне то же самое, став в три раза старше, тогда, обещаю, я поверю тебе.
- Я считала тебя завзятым циником, Вивьен!
- Я циник по отношению к мужчинам… и романтик, когда речь идет о женщинах.
- Мэдди, он утверждает, что хоть и знает тебя, но его имя ничего тебе не скажет. Впустить? - Театральному сторожу были не в новинку военные, осаждавшие кулисы после закрытия занавеса, и обычно он просил их подождать, пока Мэдди не выйдет сама. Однако этот настойчивый посетитель, очевидно, не поскупился, чтобы смягчить неприступного сторожа.
- Как он выглядит? - рассеянно спросила Ева. Она уже сняла с лица грим и теперь, сидя перед зеркалом, расчесывала волосы. Май 1917 года выдался теплым, и Еве не было холодно в бледно-желтом шелковом халате. Ее лицо в ореоле светлых волос походило на распустившийся навстречу весеннему солнцу цветок.
- Офицер с кучей наградных ленточек. Симпатичный, по-моему.
- Француз, англичанин или американец?
- Француз, конечно, иначе я не стал бы тебя беспокоить. Американцы только осваиваются у нас, и хотя они быстро протоптали дорожку в Париж, должен сказать, им еще предстоит многому здесь научиться.
- Приведи его, - разрешила Ева. - Только дай мне время переодеться.
Через минуту сторож вернулся. За ним быстро шел высокий мужчина в мундире полковника: форменное кепи лежало у него на сгибе локтя.
- Надеюсь, не помешал вам, мадам. - Привычная формула вежливости прозвучала странно: с таким чувством произнес он традиционные слова.
- Вовсе нет, полковник. - В голосе Евы прозвучал едва уловимый вопрос. Она не могла вспомнить, когда и где встречалась с этим крупным блондином с обветренной кожей и глубоко посаженными синими глазами, но в его облике было что-то волнующе знакомое, словно Ева видела его в давно забытом сне, который вот-вот снова всплывет из глубин памяти.
- До сегодняшнего вечера я не имел представления, кто вы, - сказал полковник, - и не знал, как вас найти… Но, услышав ваше пение… с самой первой ноты, я… ту ночь… - Он умолк, с трудом владея собой: то, что он испытывал, было слишком сложно облечь в слова.
- Ту ночь? - переспросила Ева. - С начала войны миновала тысяча ночей.
- Вы не могли ее забыть, хотя с тех пор прошло почти два года.
- Ту ночь? Ах, да… Ту ночь на ферме! Вы… ну, конечно… вы тот офицер… Я помню… конечно, помню. Разве можно забыть ту ночь! Теперь я вспомнила ваш голос, но я не запомнила вашего лица. Вы тогда заснули, пока я пела.
- И спал спокойно, - закончил полковник, - счастливым сном. Он оставался со мной несколько ночей. Двое из моих людей не пережили бы той ночи, если бы не вы. Я должен был сказать вам это.
- Как вас зовут, полковник?
- Поль де Лансель. Вы пообедаете со мной, мадам?
- С удовольствием.
- Сегодня вечером? - с надеждой спросил Поль охрипшим от волнения голосом.
- Не возражаю. Насколько я помню, встретившись той ночью, мы оба были голодны, и я пела, чтобы заработать себе не то ужин, не то завтрак. Поэтому, вероятно, вы задолжали мне обед. Однако вам придется пообещать мне две вещи.
- Все, что бы вы ни попросили, - серьезно ответил Поль. - Решительно все.
- Вы не должны больше говорить, что я "спятила" и что я "глупа, как все женщины".
- Я надеялся, вы забыли, как непростительно грубо я вел себя тогда.
- Напротив, это слишком памятные мгновения, чтобы я их забыла.
Последние несколько лет военные из всех уголков Франции почти каждый вечер приглашали Еву на ужин. Рестораны с их лихорадочной суетой и оживлением поднимали военным настроение.
Поль де Лансель, однако, повел ее в обеденный зал отеля Риц, на редкость красивый, с высоким потолком и богатой лепниной, устланный коврами и задрапированный парчой; в своем великолепии он не уступал и королевскому дворцу. Столики стояли далеко друг от друга, а одна из стен открывала полукруглый зимний сад с фонтаном, обрамленным кустами жасмина и пирамидальными стойками со стелющейся геранью. Сервис обеспечивали метрдотель, официанты и младшие официанты, выполнявшие свои обязанности спокойно и несуетливо. В зале стоял полумрак. Каждый столик уютно освещала лампа с розовым абажуром.