- Какую профессию? - спросила она. - Для девушек нашего круга не существует профессий. Я ничего не могу понять, Рюдигер. Я принесла тебе состояние, а ты скупишься? И именно для моего ребенка? Мы так не договаривались, если ты меня правильно понимаешь. Ты нарушаешь слово. Минка воспитана для большого дома. Для образованного мужа. А теперь вдруг какие-то расчеты, выкладки, - и она сама должна зарабатывать на хлеб? Для меня это смертельный позор. Какой стыд! А тебе следовало бы застрелиться! Если ты человек чести.
Эрмина молчала. Отец, пощипывая усы, дождался, когда принесли суп, взялся за ложку и, не глядя на нас, произнес:
- С тех пор как ввели обязательное обучение, потребовались учительницы. Императору нужен образованный народ. Если она станет учительницей, твоя распремудрая дочка, это не будет позором. Ни для тебя, ни для меня, ни для нашего дома. Не так ли, фройляйн фон Фришенбах? Это большая честь. К тому же, она уродлива, разве нет? Ей и с большим приданым не удастся заполучить приличного мужа.
Матушка ударила ладонью по столу.
- Учительницей? - гневно воскликнула она. - Почему бы не сразу монашкой! Ты заблуждаешься, мой милый. Этого не будет никогда! Тогда ей нельзя будет выйти замуж! Ты же знаешь закон! Ни детей, ни семьи, ни своего дома. Я не хочу, чтобы Минка осталась старой девой. И баста! Все, хватит!
- Успокойся, Аманда, - резко осадил отец, - эдак аппетит пропадет! Учительницей она никогда не узнает нужду. У нее будет месячное жалованье. Пенсион! И независимость от кошелька своего брата.
- Но она навсегда лишится радостей жизни. Бог мой! У нее не будет мужа! Ни одного бала! И больше никаких танцев. А она их так любит! Запри ее уж сразу в воспитательный дом.
- Ты хотела бы наказания…
- Я уже наказана. Мерси! Мне даже не дозволяется устроить праздник для своего ребенка, как дебютантки. Я так этому радовалась за много лет вперед!.. Ты наказываешь меня, дорогой мой. Ты просто садист! Эрмина, пожалуйста, скажи свое веское слово. Бедная Минка! Всю жизнь длинные глухие платья… темно-коричневые либо серые. Никаких украшений. Никаких изящных причесок. И никаких поклонников. И самой ей нельзя влюбляться! И это с ее темпераментом!
Отец цинично ухмыльнулся:
- Любовь - занятие для горничных. Девушке из высшего света она не нужна. Влюбляются слуги. Господа - никогда!
Мать вспыхнула, поспешно отпила глоток вина и произнесла, будто ничего не слышала:
- Кроме того, ей придется несколько лет провести в пансионе. Как платной воспитаннице. А это стоит денег!
Пансион? Я прислушалась к разговору. Да ведь Эрмина тоже была в пансионе! И ей там нравилось.
- Пансион обойдется дешевле приданого, - промолвил папа́ и принялся за вторую тарелку супа.
Но мать не сдавалась:
- Минке пятнадцать. А обучение начинают с четырнадцати. Я права, дорогая Эрмина? И берут туда лишь дочерей высшего чиновного сословия. Дети фабрикантов там нежелательны.
Отец скривил рот, словно подавившись. И затем изрек еще циничней:
- Если не ошибаюсь, Аманда, для тебя это не препятствие. У тебя ведь есть нужные связи. Я лишь освежаю воспоминания. Уверен, для твоего вундеркинда сделают исключение!
И тут моя мать притихла. В воздухе повисла тишина. Я же принялась лихорадочно рассуждать. У меня не было ни малейшего желания всю свою жизнь носить темные платья, но еще меньше мне хотелось весь век прозябать в доме отца - нелюбимой, безо всякого приданого и в полной зависимости от него. Все что угодно, только не это. Лучше уж осенью в пансион. А через год-два будет видно.
Я попросила слова.
- Что такое? - с нетерпением воскликнул отец, потому что за столом говорили только взрослые.
- Я охотно стану учительницей, - выпалила я.
- Что?! - уставилась на меня маменька. - Сама не знаешь, что говоришь.
- И все же, мама, дозвольте мне, я с удовольствием пойду в пансион.
- Слышишь, - воскликнул отец, тут же повеселев. - Все улаживается само собой. Только без сантиментов. На твоем месте я сейчас же, без промедления предпринял бы кое-какие шаги. - Он встал, бросив салфетку на стол. - Извините, мне необходимо в Леопольдштадт.
На следующий день Эрмина писала какое-то длинное письмо. И пошла кутерьма, перешептывания… Усердно подслушивая у дверей, я улавливала отдельные слова: "венгерская родня", "готовы помочь", "императрица", "большой талант". Что бы это все значило? Я ничего не понимала. Родственников в Венгрии у нас, вообще-то, не было. Да и талантов у меня никаких, если верить папа́. Но это еще не все: в дом поступали депеши, прибыл какой-то белобрысый профессор, он написал с меня портрет, который тотчас был куда-то отослан, - я так ни разу его и не видела. Явилась домашняя портниха и сшила мне платье из светло-голубого тонкого репса. К нему была куплена серая муфта из мягкого кротового меха. Да, письмо это стало загадкой номер пять.
И вот однажды в пасмурный зимний день за мной приехали. В блестящем темно-красном новехоньком экипаже, запряженном парой белых лошадок. Вид у них был сытый и довольный, в гривы вплетены красные ленты, красные попоны покрывали их спины, на морозе от них шел пар.
На кучере был серый полушубок из каракуля, с широким и длинным - по локоть - воротником. Эрмина поехала со мной, это я точно помню.
Закутавшись в мягкие дорожные пледы, мы отправились на юг, в заснеженный Хинтербрюль, и оказались вскоре в красивом, хорошо натопленном доме, где отобедали. А я должна была еще и спеть, сыграть на фортепьяно и продекламировать стихотворение. Меня очень хвалили.
Я сидела за фортепьяно, когда ко мне подошел молодой человек - я едва поверила своим глазам - и мило похвалил мой голос. Юноша был на несколько лет старше, чем я, и, казалось, совсем не замечал, что я уродина. Он был невысок, но широкоплеч, с темными, по-военному коротко стриженными волосами и удивительными глазами, синими, как васильки, в обрамлении черных ресниц. Таких красивых глаз я еще никогда не видала, и меня просто покорил его открытый приветливый взгляд.
- Вы позволите, милостивая фройляйн? - он подал мне руку и отвел на мое место. Потом принес кусок торта, белого с марципановой глазурью. Поверх глазури красовалась большая засахаренная вишня с фисташкой внутри. Ничего вкуснее я в жизни своей не ела, смаковала каждый кусочек.
А потом случилось еще кое-что.
Все это время два элегантных пожилых господина играли в соседней комнате в шахматы. Я видела их из-за фортепьяно через отворенную дверь, а они видели меня. Позже, когда мы стояли в парке под заснеженными деревьями и уже прощались, тот, который был старше, неожиданно подошел к нам. Он был седой, как лунь, с густой шевелюрой и невероятно живыми черными глазами. Как я потом узнала, ему было далеко за восемьдесят, но держался он прямо, с офицерской выправкой. Тотчас к нему поспешил слуга и набросил на плечи длинную, до самой земли, меховую накидку.
- Спасибо, Йошка, - произнес он низким голосом, который мне понравился. Потом долго с улыбкой смотрел на меня. - И как живется маленькой мадемуазель на белом свете? - спросил он по-французски.
- Хорошо, сударь, спасибо, - я сделала глубокий книксен.
- Очень рад. Мадемуазель чудесно пела и играла на фортепьяно. К тому же, она принесла мне удачу. Я выиграл все партии. - Он полез в карман и положил мне в ладошку что-то холодное. - Это вам. Ваша доля в моем выигрыше.
Это был золотой! Драгоценный подарок.
- За нее не придется краснеть, - сказал он Эрмине, которая, очень взволнованная, стояла рядом. - У нее есть характер и есть талант, настоящий маленький чертенок. Я с удовольствием увижусь с ней вновь. Позаботьтесь об этом.
Он стоял на снегу и махал рукой. Мы тоже махали ему в ответ из нашего экипажа, пока он не исчез из виду.
Всю обратную дорогу в Вену Эрмина крепко прижимала меня к себе. Она осталась очень довольна мною, это видно было по ее глазам. Но кто был этот господин? Лишь после того как я в пятый раз задала ей этот вопрос, она ответствовала:
- Граф Шандор. Он обязательно что-нибудь сделает для тебя.
- А кто такой граф Шандор? Откуда вы его знаете? И почему он станет для меня что-то делать? Когда мы снова его увидим?
Но она лишь смеялась в ответ. Да, граф Шандор. Он был загадкой номер шесть.
В самом деле, две недели спустя специальный курьер доставил нам запечатанный конверт из канцелярии венского Хофбурга. В нем было приглашение в Иозефштадт на приемные экзамены в знаменитый кайзеровский пансион для девушек, который готовил учительниц для всей монархии. На шапке письма стоял габсбургский герб. Ведь пансион учрежден кайзером, а почетный патронаж осуществляла эрцгерцогиня. Экзамен должен был длиться неделю. Важнейшие предметы - немецкий и музыка.
- Почему музыка? - поинтересовалась я.
Эрмина просветила меня:
- У учительницы в Австро-Венгрии совершенно особая роль, - начала она, - она является музой нации, достойной хранительницей культурного наследия. Помимо уроков у нее много других обязанностей… - И Эрмина пустилась в детальные объяснения.
Я узнала, что учительница не только руководит школьным хором, но и сама поет, играет, сочиняет и разучивает театральные пьесы. Она аккомпанирует на репетициях мужского хорового общества и выступает с ним в концертах. Преподает фортепьяно, пение и скрипку. Играет в церкви на органе: на венчании, крестинах, воскресных мессах. Она вездесуща, и ей все по плечу. К тому же, она должна быть очень-очень музыкальной. Только художественная натура может воспитывать детей, это же известно!
- А почему немецкий?
Но я и сама знала ответ. Государство, в котором говорят на венгерском, чешском, сербском, итальянском, словенском, хорватском, румынском, украинском, русском, албанском, на идише и польском, нуждается в немецком для взаимопонимания. Иначе куда бы мы пришли!
- Превосходный немецкий, устный и письменный, - добавила Эрмина, - по возможности, без акцента. Вот чему следует учить детей, иначе кайзер не сможет дальше править и настанет Вавилонское столпотворение. И вот что еще, душа моя. Для всех, кто не умеет читать и писать, учительница составляет письма. Она же сочиняет торжественные речи, свадебные напутствия, некрологи и поздравления, стихи ко дню рождения и деловые письма - каллиграфическим почерком, не забывая о нажиме, и без единой ошибки! Теперь понимаешь, почему учительница не может выйти замуж! На мужа и детей у нее просто не остается времени.
Это было убедительно, хотя меня и не касалось.
Муж и дети? Терпение, только терпение. Сперва экзамен, а там посмотрим… С наилучшими намерениями и трепещущим сердцем мы с Эрминой отправились в Вену.
Три дня экзаменовали только по музыке. И - о чудо! - я оказалась лучшей!
У меня высокое серебристое сопрано, я легко запоминаю любую мелодию и с малых лет умею подпевать в любой песне вторым и третьим голосом. Целых одиннадцать лет я училась игре на фортепьяно у Эрмины, а она великолепная пианистка.
Все, что мне предлагали на экзамене, я играла с листа, импровизировать я тоже умела. И впрямь, чему мы учимся, не пропадает даром! Ежедневные гаммы часами, этюды Черни - все оправдало себя. Казалось, Эрмина предвидела, что это мне когда-нибудь настоятельно потребуется.
Экзамен по немецкому тоже прошел хорошо.
Два дня сочинения и диктант. Разучивание наизусть длиннющей баллады. Составление различных писем, вечерней молитвы, сочинение стихотворения, прославление Его Величества кайзера, чтение театральной пьесы по ролям - я была в своей стихии. У меня, по утверждению Эрмины, неуемная фантазия, и я отдалась ее власти: сочинения мои оказались самыми длинными, прославление превратилось почти в оду. К тому же, я была на год старше остальных, все мне давалось легче, и после французского, английского, истории, чистописания и религии мы, довольные, отправились домой.
Мы отсутствовали восемь дней, спали и ели в пансионе, а на Троицу я узнала, что Вена принадлежит мне. Я выдержала испытания. Новая жизнь начиналась осенью.
Но до осени было еще далеко.
За эту экзаменационную неделю отец заказал новую вывеску. Золотыми буквами по малиновому фону: ФАБРИКА ФЕСОК "РЮДИГЕР ХЮБШ И СЫН". Большая сияющая вывеска красовалась теперь над воротами, и с этого момента родной дом окончательно стал мне чужим.
Как всегда, я искала утешения за фортепьяно, пока отец не запретил мне играть.
В результате я заболела, слегла в постель, перестала есть и только спала целыми днями.
И тогда Эрмина написала второе письмо. Кому, она не сказала. Вот вам загадка номер семь. Но через неделю в комнату вошла моя белокурая маменька, разгоряченная, с пылающими щеками.
Она села на кровать, и я поняла, что произошло что-то неслыханное и совершенно невероятное.
- Минка! - воскликнула она, едва переводя дыхание, и схватила меня за руку. - Я все еще не могу в это поверить, но твой папа́ только что разрешил: ты отправишься в путешествие. Ты едешь в Верхнюю Австрию. В Эннс! Что ты на это скажешь? Свершилось чудо.
- В Эннс? - растерянно переспросила я.
- Ну да! Твоя тетушка приглашает тебя погостить на все лето. В свой отель. Представляешь, ты будешь жить в "Черном орле", а это самый изысканный дом в городе. Боже мой! Эннс… и Верхняя Австрия… Тебе там понравится. Ты не представляешь, как там красиво!
- А фройляйн фон Фришенбах?
- Она поедет с тобой. Мне страшно будет недоставать тебя. Мы увидимся только осенью… Разве что произойдет второе чудо. Как знать, вдруг мне разрешат навестить вас, - она слегка задумалась и покачала головой. - Нет, вряд ли, ты же знаешь своего папа́. Он никогда не отпустит меня в Эннс.
В тот же день мне стало лучше.
На следующее утро пропала усталость, я начала есть, а к вечеру вещи были уже уложены: мои платья, мои книги, чернила, перья, мое распятие. Мои ноты, камертон, метроном. Букварь, катехизис. Четки. Крестильная свеча. Кукла Элизабет. Краски, палитра, мольберт. Моя скрипка. Мой дневник. Моя родословная. Тетради с моими сочинениями. Пяльцы для вышивания. Лютня с узорными лентами, даже мой письменный стол - его разобрали, заколотили серыми досками и уложили в большой деревянный ящик. Постельное белье, нижнее белье, перчатки, шарфы. Чулки и подвязки к ним, карнавальные костюмы, шляпы, зонтики от солнца, муфта, мое розовое домино, ночные свечи, подсвечники, заколки для волос, молитвенник.
Я стояла и думала: это больше похоже на настоящий переезд. Для летнего отдыха, пожалуй, чересчур. Но ничего не сказала.
Главное, я уезжала от своего батюшки.
Он даже не попрощался со мной.
Он был, как всегда, по делам в Леопольдштадте, уехал в нашем экипаже, запряженном двумя славными пегими лошадками, и с нашим новым кучером по имени Люц. Впрочем, мне до него не было дела.
Зато вся прислуга со мною расцеловалась и пожелала мне счастья. Кухарка, горничная, служанки, прачка, секретарь. А маменька прижала к себе, словно боялась, что мы уже никогда не увидимся.
Она была очень хороша в тот день, в новом белом платье, расшитом колокольчиками по подолу и на рукавах, с широким шарфом цвета чайной розы на туго затянутом лифе и с живыми розами в белокурых волосах.
Она долго ждала это платье. Оно было прямо с иголочки. Пошивочный салон Бретель Манун прислал его спозаранок в запечатанной почтовой коробке.
Мама надела его в мою честь. "Хочу остаться красивой в твоей памяти, чтобы ты вспоминала меня такой". Она даже надела свой сверкающий бриллиантовый браслет.
Уже стоя у ворот, мама засыпала меня добрыми советами:
- Будь как можно любезней с тетушкой Юлианой, - сказала она под конец.
- Конечно, мама. Я постараюсь.
- И с дядюшкой Луи, ее мужем!
- Конечно.
- И со всеми, с кем познакомишься.
- Как прикажете.
- В Эннсе все вежливы и обходительны. Покажи, что ты хорошо воспитана. Может, когда-нибудь станешь там учительницей, так что уже теперь тебе надобно служить образцом. Не опозорь меня, моя Минка. Обещаешь?
- Обещаю.
Она испытующе взглянула на меня.
- У твоей тетушки нет детей. Не будь ей обузой. Она к этому не привыкла.
- Да, мама, я не стану ей обузой.
- И каждую неделю пиши мне по письму. С рисунком. У тебя это хорошо получается. Чтобы я все могла себе представить: твою комнату, мебель. И напиши большой портрет с моей дорогой Юлианы. Когда-то она была самой красивой женщиной в Эннсе. С поистине осиной талией - сорок пять сантиметров. Как у нашей императрицы. Мужчина мог бы обхватить ее двумя ладонями. Интересно, такова ли она теперь? Но сперва напиши большую акварель Главной площади с городской башней и сразу же отошли ее мне. Боже мой! Как бежит время! Восемнадцать лет назад я уехала из дому. Непостижимо… - Она задумчиво взглянула на меня. Потом достала свои золотые карманные часы. - Ну, а теперь серьезно, - сказала она, - пока я не забыла. Минка, моя любимая, сокровище мое, ты попадешь в новый город. В новый дом. Познакомишься с новыми людьми. Выслушай меня хорошенько. Жизнь частенько бурлит, словно океан, и порой так трудно на что-то решиться. Внимательно прислушивайся к себе и делай то, что важно. Только важное. Остальное уладится само собой.
- Да, мама, - я поцеловала ей руку и сделала глубокий книксен.
- Ты и впрямь меня поняла? - склонилась она ко мне.
- Я все поняла, мама. Я всегда буду делать то, что важно.
- Тогда с тобой в жизни ничего не случится. Храни тебя Господь, дитя мое! - Она поцеловала меня на прощание и обернулась к Эрмине. - Спасибо за все, - сказала она тихо, - я перед тобой в большом долгу. Не знаю, свидимся ли мы еще. Передай также мою покорнейшую благодарность… ну, ты знаешь, кому. Поцелуй его, пожалуйста, тысячу раз. И скажи ему, что я… что я счастлива. А тебе на будущее желаю всего самого доброго. Будь счастлива, дражайшая Эрмина. Вспоминай иногда обо мне.
Мы забрались в черно-желтый фиакр, который довез нас до вокзала. Дальше мы отправлялись поездом, как самые знатные путешественники. По Западной железной дороге имени императрицы Элизабет. И не третьим или четвертым классом, а первым. В отдельном купе.
Билеты стоили целое состояние. Кто их оплатил? Этого я не знала. Опять загадка. Уже восьмая.
Но я недолго ломала над этим голову, потому что в тот же вечер мы прибыли в Эннс.
И началась совершенно новая, неведомая мне жизнь, о которой я не могла мечтать даже во сне.