Заглянул и, разумеется, остался НеллиВлад. Вслед ему пришли Олег Борисов с очаровательной стройной женой Аллой, с открытого лица которой не сходила легкая доброжелательная улыбка, а за ними к Луспекаевым, как это давно установилось, потянулись другие коллеги, предвкушая приятную пирушку, которая наверняка затянется до рассвета.
Забренчала гитара, зазвучали песни. Под утро канистра и бочонок опустели. Гости, кто раньше, кто позже, разошлись. В Москве в подобном случае отправились бы к Вазгену, на Рижскую-Сортировочную. Здесь, в Киеве, Павел повел Колю на Бессарабку. Там на него – на Павла, а не на Колю, – неожиданно набросился какой-то растрепанный вихляющийся тип, пытаясь обнять его и облобызать. Не сразу и узнал Павел в нападавшем Шаю. Непривычно было видеть его вдали от театра, от "причинного места" Леси.
Попытка облобызать, к отчаянию Шаи, была решительно отбита. Услужливость, однако, не покинула его. Вызнав, зачем друзья очутились на рынке в столь ранний час, Шая куда-то пропал, словно сквозь землю провалившись, чтобы через несколько минут вынырнуть откуда-то со связкой свежей, благоухающей дивным ароматом таранки. Вскоре он проводил друзей в какое-то строение, неказистое снаружи, но уютное внутри, где к таранке подали вкусное, свежайшее пиво.
Несмотря на это, Шае и в тот день, вернее, в то утро не удалось облобызать Павла. Сделать это стало заветной мечтой Шаи. Одинокий, несмотря на многочисленные знакомства, этот недотепистый добрый человек тянулся к актерам. Не потому ли, что чувствовал их в чем-то подобными себе?..
Пережевывая душистую мякоть и запивая ее холодным, освежающим похмельную головушку пивом, Коля с гордостью думал, какой у него знаменитый друг – даже на базаре узнают его и готовы угостить в любое время суток. В тот день Шая отыгрался на Коле. К тому времени, однако, когда это случилось, Коле было уже все равно…
Виктор Иванович Мягкий на банкете по случаю премьеры спектакля "Второе дыхание" предусмотрительно не присутствовал. Ему ли не знать, чем иногда заканчивались такие банкеты. Актеры – люди самолюбивые, вспыльчивые, одно не так, не тем и не тогда, когда можно, произнесенное слово, чревато обернуться скандалом, молва о котором непременно докатится до вышестоящих инстанций. "А вы-то, товарищ директор, почему допустили это? Вашего присутствия разве недостаточно, чтобы предотвратить превращение мероприятия в скандал?.."
Но услужливые люди доложили Виктору Ивановичу со всеми подробностями обо всем, что случилось на банкете. Собственно, не случилось ничего особенного, что можно бы при удобном случае поставить в строку Романову, Нелли и Луспекаеву. Чрезвычайно удивило товарища Мягкого то, что молодой артист, имевший столь оглушительный успех, вел себя скромно, не выпячивал свои личные заслуги, а ссылался на коллектив, не задирал нос.
"Ничего, одно дело свой брат актер и совсем другое, когда начнет осаждать публика, особенно когда начнут вешаться на шею бабы, – утешал себя Виктор Иванович. – А он, слыхать, по этой части большой ходок. Жена на сносях, а он ни одной смазливой мордашки, говорят, не пропустит, каждую сдобную попку норовит ущипнуть…"
Не присутствовал на банкете и автор пьесы, Александр Александрович Крон. Раздосадованный низким, как он счел, уровнем постановки, драматург в тот же день уехал в Москву, даже не познакомившись с Луспекаевым, работу которого считал единственным "лучом света в темном царстве" крайне неудачного спектакля. О своем опрометчивом решении Александр Александрович впоследствии не раз пожалел. Мог ли он, матерый театральный волчище, не знать, насколько важно артисту, особенно молодому, услышать ободряющее слово автора?..
О необъяснимом для себя поступке А. Крона Павел неизменно вспоминал с недоумением…
Такие вот события предшествовали появлению в семействе Луспекаевых дочери Ларисы. Это случилось 22 сентября 1958 года. Никогда раньше Инна Александровна не испытывала такого счастья.
Спектакль "Второе дыхание" успешно продержался в репертуаре Русского драматического театра имени Леси Украинки более полутора лет, вплоть до отъезда Павла Борисовича из Киева в Петербург.
Играя Бакланова в этом спектакле, Луспекаев одновременно был занят и в других спектаклях – "Огненный мост", "В поисках радости", поставленных М. Романовым по пьесам Б. Ромашова и В. Розова, и в "Рассвете над морем", поставленном В. Нелли по роману "классика" советской украинской литературы Юрия Смолича.
В спектакле "В поисках радости" по очень хорошей для своего времени пьесе Павел Борисович, исполняя роль Леонида Павловича, встретился в репетиционном зале и на сцене со своим новым другом Олегом Ивановичем Борисовым. Оба работали с упоением. Сам великолепный актер, один из лучших исполнителей роли царя Федора в одноименной пьесе, Михаил Федорович Романов предоставлял молодым актерам полную свободу для фантазии, незаметно направлял ее, однако, в нужное ему русло.
Спектакль получился ярким, стал заметным событием, как в театральной жизни Киева, так и в личной жизни Луспекаева, Борисова, других актеров, занятых в спектакле, и Романова. Известность Павла еще больше возросла, его узнавали на улицах и в общественных местах. Шая постоянно ошиваясь в "причинном месте" театра Леси, прямо-таки извелся от невозможности облобызать знаменитого человека. В отличие от невысокого, щуплого Борисова, при каждой встрече становившегося легкой добычей, почти двухметровый Павел был недосягаем для любвеобильного Шаи…
В спектакле "Рассвет над морем" Павел играл роль "видного деятеля партии большевиков", как тогда принято было выражаться, Григория Котовского.
Интересно, что Михаил Федорович Романов, являясь главным режиссером и художественным руководителем Театра имени Леси Украинки, долго противился постановке сценической редакции одноименного романа Юрия Смолича. Ничто, казалось, не могло сломить тихого, но упорного сопротивления мэтра: ни то, что на сцену выводился прославленный герой Гражданской войны, сын "братского" молдавского народа, ни то, что "массы" соскучились по масштабным историческим полотнам, ни то, наконец, что громоздкое творение Смолича было увенчано Государственной премией Украины.
"Знаем мы, за что дают эти премии!" – услышал однажды Павел от Михаила Федоровича. В другой раз он произнес еще более жуткое: "Возводить уголовника в национальные герои!.."
С подобным отношением к прославленным и прославляемым на всех перекрестках героям Павлу раньше сталкиваться не доводилось.
Наконец, строптивому художественному руководителю было заявлено без обиняков: или он поставит спектакль о Котовском, или расстанется не только со своей должностью, но, может быть, и с театром. Более того, ему весьма прозрачно намекнули, что будет неплохо, если Котовского сыграет он сам. Он же осуществит и постановку спектакля. Хоть и предвидел тертый-перетертый Михаил Федорович возможность такого поворота и готовился к нему, противостоять столь бесцеремонному и мощному натиску не смог.
Поставить спектакль было поручено безропотному НеллиВладу, а роль Котовского сыграть Луспекаеву – последнее, на что решился Романов в заведомо проигрышном сопротивлении партийному диктату в формировании репертуара театра, назначению постановщиков и утверждению исполнителей главных ролей.
Уже первое ознакомление с текстом инсценировки открыло перед Павлом правоту Михаила Федоровича. Текст состоял из набора эпизодов, иллюстрирующих тот или иной момент из жизни Котовского. И каждый эпизод прямо-таки вымогал восхищение этим "пламенным ленинцем". Чем настойчивей становилось это "вымогательство", тем упрямей Павел сопротивлялся ему. С каждой читкой, с каждой репетицией роль Котовского нравилась ему все меньше, пока, наконец, не сделалась ненавистной.
Может быть, это потому, что, кроме того, что сообщает автор и что можно вычитать из учебника по Гражданской войне, больше ничего не известно об этом человеке?..
Памятуя о работе над ролью Тригорина под руководством Леонида Викторовича Варпаховского в спектакле "Чайка", Павел и НеллиВлад засели за дотошное изучение биографии "легендарного борца за победу советской власти в Молдавии". Результат, верней – разочарование, оказался ошеломляющий: в биографии не за что было зацепиться. Точней, было за что. Но это лишь в том случае, если действительно играть уголовника, а не человека, на деяниях которого должны воспитываться миллионы, который как бы призван служить примером в коммунистическом воспитании подрастающих поколений. Случилось почти неправдоподобное: биографию вымышленного персонажа, каковым был писатель Тригорин, оказалось, изучать куда интересней, а главное результативней, чем биографию действительно существовавшего человека. Подлинная – весьма неприглядная! – биография Котовского оказалась подменена придуманной. И это надо было сыграть.
При одобрении Владимира Александровича Павел решил играть фанатизм в чистом виде. Фанатизм человека безоговорочно доверившегося пригревшим его, более сильным, коварным и опасным, чем он сам, хищникам. Трактовка была опасной, сулила в будущем идеологические неприятности, но иначе роль "не шла", не "личила". Через несколько лет, уже работая в БДТ, Павел Борисович использует опыт создания "образа" Котовского при создании образа "фанатика мировой революции" Макара Нагульнова в спектакле Георгия Товстоногова "Поднятая целина", но об этом в свое время…
Роль начала складываться, хотя неприязнь к ней не угасала. Вопреки расхожему утверждению, что всему основа любовь, успех Павла в этой роли определило чувство, скорее противоположное любви. Случилось, быть может, не осознанное ни им, ни НеллиВладом: работа в атмосфере антилюбви породила впечатляющий образ антигероя, изо всех сил пытающегося стать тем, кем его назначили быть. Но, если откровенно, Павел, при всем своем "зверином чутье на правду", так и не разобрался, был ли то подлинный успех или всего лишь подобие успеха, созданное какой-то натужной, словно бы испуганной шумихой вокруг спектакля прессой и радио. Шумиха действительно выглядела и натужной, и как бы испуганной, будто те, кто творил ее, раскусили подлинные намерения авторов спектакля, и роли, и полученный результат, но, подпав под влияние какого-то наваждения, боялись сказать об этом – все-таки Котовский, неприкосновенная личность. Тогда начала уже складываться традиция: неприкосновенность переносилась с вождей на актеров, играющих их в театре или в кино. О них, живых, как о мертвых – или хорошо или ничего.
Повторялась история, происшедшая в Тбилиси со спектаклем "Битва за жизнь" – превозносили то, что не нравилось ни зрителям, ни самим творцам. Так или иначе, Павел Борисович не любил вспоминать ни о спектакле, ни о своем участии в нем. Уважение же к Владимиру Александровичу Нелли сохранил до конца своих дней, скупо отсчитанных ему судьбой…
Жизнь в Киеве оказалась более дорогой, чем жизнь в Тбилиси. И цены на рынках были повыше, и общепит подороже. Не наличествовало и то, к чему Павел успел привыкнуть, живя среди грузин: с похмелья, ежели не на что было похмелиться, забрести в любое питейное заведение, будучи твердо уверенным, что не та, так другая компания непременно затащит за свой стол одинокого и явно страдающего человека. В подобных заведениях Киева о такой привычке не ведали. Надо было похмеляться на свои кровные или катиться куда подальше не солоно хлебавши, то есть не похмелившись. Не однажды случалось Павлу позавидовать в этом смысле Николаю Троянову, оставшемуся в Тбилиси.
Не следует, однако, на основании вышеизреченного делать скоропалительный вывод, будто Павел Борисович мало-помалу становился алкоголиком. Выпить, посидеть в дружеской компании – это он любил, скрывать незачем. Но ни один человек, писавший о нем, и ни один, с кем автору этой книги пришлось общаться, не вспомнил ни одного случая, когда бы Павел Борисович опоздал или не явился на репетицию или спектакль по пьяной, как говорится, лавочке. Театр для него всегда оставался святилищем, в которое нельзя входить нечистым, а участие в спектакле – священнодействием. Поступиться этим ради чего бы то ни было другого он никогда не позволял себе.
Проблемы все-таки, видимо, были, о чем свидетельствует выражение, ранее не наблюдавшееся в его лексиконе: "И сегодня уж я разрешу себе". Своевременно осознав, значит, грозившую ему опасность, Павел Борисович принял против нее своевременные меры. То есть не набрасывался на водку по поводу и без повода, а лишь по уважительной причине – творческому успеху, например, или приезду дорогого гостя…
Примерно в то время, когда Павел Борисович перебрался из Тбилиси в Киев, была опубликована и получила всесоюзную известность симпатичная повесть Владимира Солоухина "Капля росы", любовно, сочно и поэтично поведавшая о жизни до и после войны обычного сельца Олепино, что на Владимирщине. В одной из главок повести рассказывалось о сельском кузнеце-богатыре Никите Кузове, мастере с золотыми руками. Всем был хорош кузнец. Кроме одного – невоздержанности на выпивку. С возрастом, однако, он установил "правильные" отношения со своим коварным другом-врагом – "разрешал себе" только после длительных, по шесть-восемь месяцев, воздержаний…
Павел Борисович наверняка прочитал повесть "Капля росы", позаимствовав из нее не только излюбленное изречение деревенского кузнеца Никиты Кузова, но и воспользовавшись его выстраданным опытом установления "правильных" отношений с алкоголем… Замечу в скобках, что в кругах тогдашней "передовой" интеллигенции увлечение прозой таких писателей, как Солоухин, мягко говоря, не приветствовалось, считалось признаком культурной "отсталости". Не по этой ли причине Павел Борисович скрывал от некоторых своих "продвинутых", как говорят нынче, коллег про свои читательские пристрастия, предпочитая слыть в их мнении вообще не читающим человеком?..
Несмотря на сознательные, добровольные ограничения, средств на нормальное существование не хватало. Особенно после рождения дочери Ларисы. Павел не гнушался любой возможностью подработать. Если бы не известность и не участившиеся приступы невыносимых, как самая лютая зубная боль, болей в стопах, он пошел бы даже разгружать вагоны, чем случалось заниматься в студенческие годы.
Самым простым, доступным, быстрым и надежным способом подработать был так называемый выезд на халтурку, то есть участие в выездных концертах. Самым приятным в этих халтурках было то, что деньги выплачивали сразу по окончании концерта, и устроители часто закатывали для артистов "хлеб-соль" – самые настоящие банкеты. Как говорится: и сыт, и пьян, и нос в табаке…
Заявки на проведение концертов поступали из самых неожиданных учреждений. Чаще зазывали на процветающие большие заводы и фабрики, реже в колхозы и совхозы, хотя артисты любили выезжать на село.
Там и народ радушней, и стол обильней, и свежий воздух…
Однажды Павла Борисовича пригласили поучаствовать в концерте для заключенных одной из женских исправительных колоний, расположенной в пригороде Киева. Если бы знал Павел, чем обернется его участие, руками и ногами отмахался бы. Но он не знал – к тому же, ему пообещали весьма приличную для рядового выступления сумму – и потому не отказался.
Поначалу ничто не предвещало казуса. Мужчину-конферансье женщины встретили доброжелательно. Затем начались выступления артисток: одной, второй… На выступлении третьей из зала донеслось возмущенное: "Что вы нам сучек показываете? Не видали мы их ж..! Вы нам кобельков побугристей выпустите!.."
Сконфуженные артистки поспешили завершить свои номера. Наступила очередь мужчин. Первым на сцену вышел Павел – высокий, широкоплечий, красивый. В зале воцарилась такая тишина, что стало слышно, как об оконные стекла бьются мухи. Зашелестело мечтательное учащенное дыхание нескольких десятков, если не сотен, молодых – в зале сидели, как сразу же заметил Павел молодые, от двадцати до сорока лет женщины, – женских грудей. Еще заметил Павел, что строгий, тюремный режим большинству его случайных слушательниц явно пошел на пользу и в смысле здоровья вообще, и в смысле улучшения внешности в частности. Дурнушек почти не было. А одна так оказалась просто красавицей, хоть картину с нее пиши, а еще лучше – икону. Несколько портили впечатление свежие царапины на ее голубоглазом лице и как бы не совсем нормальная припухлость губ. Словно магнитом притягивался взгляд Павла к этому необычайно красивому лицу. Он, как говорится в подобных случаях, положил на женщину глаз.
Павел решил тряхнуть стариной – читал басни. Естественно, изображая их персонажей. Успех превзошел самые дерзкие ожидания. Такого соучастия в процессе чтения, можно даже сказать, сотворчества, Павлу никогда не доводилось наблюдать. Женщины буквально облепили его взглядами… А он не сводил своего с той, с голубыми глазами, с пунцовыми губками и поцарапанными, что, впрочем, делало ее красоту еще пикантней, щечками. Его удивляло только, что она не только не рада оказываемому ей вниманию, но даже как бы тяготится им.
Загадка разрешилась очень неожиданным для увлекшегося Павла Борисовича образом. По окончании концерта он, воспользовавшись возникшей в зале суматохой и забыв про свою способность оказываться в центре внимания, где бы ни находился, бочком-бочком и тишком-тишком, как ему казалось, пробрался к объекту своего внезапного увлечения. С сердечной похвалой отозвавшись о ее необыкновенной красоте, он сочувственно поинтересовался, как же ее, рыбоньку, угораздило повредить такие хорошенькие щечки – да и губки, кажется, тоже? – вытянув при этом руку, чтобы ободряюще потрепать щечки, и не заметив при этом ни еще большего испуга в выражении лица юной женщины, ни наступившей в зале гробовой тишины, ни того, что взгляды всех присутствующих с интересом устремлены на него.
Все неодолимей очаровываясь прелестью женщины, он повторно потянулся рукой к ее лицу и… получил сильнейший удар. Между ними неожиданно вклинилось какое-то фуриеподобное злобно шипящее существо, отдаленно напоминающее женщину, со свежим синяком под правым глазом.
"Ты чего, кобелина вонючая, на чужих жен вскидываешься! – вспорол тишину возмущенный до крайнего предела визг. – Мало тебе марух на воле?!."
В ответ на озадаченно вытянувшуюся физиономию Павла Борисовича грянул оглушительный хохот сотен здоровых глоток. Смеялись и узницы, и те, кто их стерег…
На скромном ужине, устроенном для артистов начальником колонии, Павел узнал, что действительно посягнул на честь "замужней" женщины: минувшей ночью ее "мужем" стала фуриеподобная особа. Первая "супружеская" ночь не прошла гладко, о чем свидетельствовали царапины на нежном лице молодой "супруги" и фингал под правым глазом свежеиспеченного "супруга".
– Надо бы вам, товарищ Луспекаев, заплатить вдвойне за понесенный моральный ущерб, – посочувствовал при общем хихиканье начальник колонии и тут же посетовал: – Да вот смета проведения культурных мероприятий не позволяет".
В ответ послышалось смущенное посапывание Павла Борисовича. Когда бы впоследствии ни вспомнил он о происшествии в женском исправительном заведении, реакция его была та же самая, неизменная…