Палки не было. Компания молодых людей исчезла. Я отвез Павла домой. Дорогой, как мне показалось, он тихо плакал…"
Так описал одну из своих последних встреч с Павлом Борисовичем его давнишний друг Евгений Яковлевич Весник. Жить Павлу Борисовичу оставалось чуть больше девяти месяцев…
В конце того же, 1969 года Павел Борисович исполнил роль майора Госбезопасности в отличном фильме режиссера Григория Аронова "Зеленые цепочки". Фильм увлекательно, умно и весело рассказывал о борьбе с вражеской агентурой в блокадном Питере, в которую оказались втянуты и питерские мальчишки. Одного из немецких агентов – ракетчика, корректировавшего огонь вражеских батарей по осажденному городу, – играл актер Студии киноактера при "Ленфильме" Александр Александрович Липов. Играл нервно, почти истерично – точно.
Пойманный на месте преступления ракетчик – Липов попадал на допрос к майору – Луспекаеву. Сперва снимали крупные планы – когда в кадре лицо одного актера – с Луспекаевым, очевидно, чтобы дать ему возможность передохнуть перед съемкой средних и общих планов.
"Один из монологов майора, который ловко произносил режиссер-постановщик Гриша Аронов, – рассказывал Александр Липов, – в исполнении Луспекаева звучал как-то коряво. Придирчиво и недовольно он "прохрипывал" текст".
Кончилось тем, что Павел Борисович, "обкатав текст на себя, сделав его своим, произнес так, что откровенно довольный Гриша тут же закричал на весь павильон, – а снимали в Главном павильоне "Ленфильма": "Снято!"
Молодому тогда актеру Александру Липову накрепко запомнились две особенности в поведении своего старшего, прославленного коллеги: требовательность к текстовому материалу и способ, каким актер добивался от постановщика согласия на устранение "текстовых неудобств". "Он так и этак "валял" текст до тех пор, пока несостоятельность его не становилась понятной для всех, кто был на площадке, пока режиссер, очумевший от множества интонационных вариантов, один другого негоднее, из-за неверной словесной и смысловой конструкции фразы не соглашался со всем, что он предлагал. А предлагал Луспекаев всегда по делу – этого нельзя не признать. И уж произносил "свой" текст так, что завидно становилось".
Но крепче двух первых врезалась в память Александра Александровича третья особенность поведения Павла Борисовича…
После съемки крупных планов Луспекаева место перед кинокамерой занял Липов. Снимались кадры, когда он отвечает майору, находящемуся "за кадром". Вместо присевшего отдохнуть Луспекаева, закадровые вопросы задавал сам режиссер. Первый вопрос, естественно, был о сообщниках пойманного ракетчика и их местонахождении. При этом "допрашиваемому" актеру надо было помнить, что часы, "изъятые" у него при аресте и вмещавшие в себя пусковой механизм мины, допрашивающий держит перед ним. То есть от того, как быстро ответит он на поставленный вопрос, напрямую зависела и его жизнь.
– Даю тебе минуту по твоим точным часам, – подал Аронов реплику Липову.
Тот должен был в отчаянии закричать: "Эти часы дал мне дядя!.." – после чего следовал немедленный вопрос: "Какой дядя?" – "Воронов Сергей Харитонович! Коломенская…"
Сцена получилась какой-то формальной, не насыщенной должными эмоциями. Про часы, тиканье которых определяло, жить ракетчику или погибнуть, Липов начисто забывал, не видя их воочию.
Надеясь, что эмоции появятся после магической для любого актера команды "Мотор", Аронов вздохнул:
– Ладно. Попробуем снять, как есть.
И тут неожиданно приблизился Луспекаев. Оттеснив режиссера – "Займись своим делом, я поговорю с этим!" – угрожающе, тем самым задав нужную тональность предстоящему "допросу", обронил он, – и, заняв место отстраненного режиссера и шлепнув на ладонь свои наручные часы, словно удав на кролика уставился на похолодевшего от зародившегося ужаса ракетчика – Липова.
Последовала команда "Мотор!". После первого же вопроса, заданного майором-Луспекаевым, ракетчика – Липова затрясло от возбуждения. С нарастающими страхом и отчаянием он отбрыкивался от беспощадных вопросов, не пытаясь даже уклониться от ответов или исказить их…
Сцена прошла, что говорится, на одном дыхании и, несомненно, украсила фильм.
"Мы с Луспекаевым вышли в коридор покурить, – рассказывал Александр Александрович. – Когда я прикуривал, у меня все еще дрожали руки. Луспекаев молчал, лишь изредка поглядывая на меня. Почему-то мне было стыдно. Может быть, за актерскую немощность, какую, как мне казалось, я обнаружил перед ним?.. Словно почувствовав мое отчаяние, он вдруг так добродушно усмехнулся и сказал: "Вот если еще научишься получать от этого удовольствие…"
Честно признаться, я не понял тогда, что он имел в виду. Осознание пришло чуть позже, когда я смотрел телеспектакль "Мертвые души". Я впился взглядом в экран и вдруг понял, что Луспекаев, играя Ноздрева, получал от своей игры колоссальное удовольствие…"
"Получать удовольствие…" Не в этом ли причина высшей формы творческого удовлетворения, которое Георгий Александрович Товстоногов называл радостью осуществления?.. Доносится же из древности, "что нет ничего лучше, как наслаждаться человеку делами своими: потому что это – доля – его. Ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?.."
Не потому ли великий Гоголь героем "Шинели", одного из пронзительнейших своих произведений, избрал ничтожного, казалось бы, человечишку Акакия Акакиевича Башмачкина, что рассмотрел в нем дар "наслаждаться делами своими" – вспомним, как переписывал он скучные казенные бумаги. Этот дар делал его настолько значительным, что ощущение его в нем приводило в смущение коллег-чиновников, занимавших более высокие строчки в табели о рангах. Таким же священным даром наделен был и приятель Акакия Акакиевича портной Петрович – едва ли не лучшие строчки повести посвящены этому горькому, задавленному нуждой, но не утратившему "душу живу" пьянице…
И Гоголя, и Товстоногова, и Луспекаева роднит с древнеизраильским царем Соломоном одинаковое понимание сущности человеческого предназначения – оно в творчестве, в созидании, в непрестанном самоусовершенствовании, всем том, что угодно Творцу всего сущего…
От дня съемок в Главном павильоне "Ленфильма", описанного Александром Липовым, до дня смерти Павла Борисовича оставалось около четырех месяцев…
"Однажды мы встретились с ним в садике перед Домом кино. Решили посидеть на скамье в ожидании просмотра, – вспоминал Александр Володин. – Он сказал:
– Ты думаешь, почему я так живу – выпиваю, шляюсь по ночам? Мне ведь жить недолго осталось.
Через месяц он умер".
Хмурым утром последних дней марта 1970 года Иван Иванович Краско приехал на "Ленфильм" для разговора с кем-то из вторых режиссеров по поводу возможного участия в съемках какого-то фильма. Первым, кого он встретил, был Луспекаев. Павел Борисович сидел у самого входа, перед раздевалкой, занимавшей большую часть просторного вестибюля, и показался Ивану Ивановичу мрачным и хмельным. Щетина на утомленном лице указывала, что он, возможно, явился сюда прямо с попойки, затянувшейся с вечера на всю ночь. Ему, выяснилось тут же, нужно было получить билет на поезд в Москву, он уезжал на съемки фильма "Вся королевская рать".
Обеспокоенный плохим внешним видом друга, Иван Иванович поинтересовался, что случилось, но вместо ответа услышал просьбу угостить сигаретой. Зная, что Луспекаеву курить запрещено категорически, Краско колебался. "Дай сигарету!" – повторил Павел Борисович, да так, что рука Ивана Ивановича как бы сама по себе, помимо его желания, извлекла из кармана плаща пачку с сигаретами.
В две затяжки с сигаретой было покончено. Хорошо, должно быть, "посидел" ночью Павел Борисович, коль к утру "все краны перегорели". Но тут же выяснилось, что это не совсем так. "В раздрае я, – недовольным тоном проворчал Павел Борисович. – Всю ночь с Гогой по телефону трындели".
Он покосился на собеседника, словно сомневаясь, стоит ли доверить ему содержание разговора, о котором упомянул.
Может ли один актер не поинтересоваться, о чем говорил всю ночь другой актер со знаменитым режиссером? Ответ один – не может! Иван Иванович, естественно, исключения не составил.
"Хочет, чтобы я Бориса Годунова сыграл, – ответил Павел Борисович. – Пушкинского".
"Паша! (вскричал Иван Иванович) Вот это да! Твоя роль! Кому же, кроме тебя! – я, можно сказать, зашелся от восторга, но Пашино молчание добра не сулило.
– Все сказал? Ты в книжках своих вычитал – кто-нибудь Годунова сыграл?
Я замялся. И тут же нашелся:
– Шаляпин спел!
– Вот, твою мать, мне только и осталось, что петь. Ванюшка, эту роль нельзя сыграть, в ней только подохнуть можно!"
Подошла женщина-администратор, которую вся студия называла "доставалой", вручила Павлу Борисовичу билет на "Красную стрелу".
Попрощались. Иван Иванович остался на "Ленфильме", а Павел Борисович отправился домой. Никто из них не предполагал, разумеется, что попрощались навсегда. До ухода Павла Борисовича из жизни оставалось чуть больше двух недель.
Встретиться в Москве было с кем. Помимо Розалии Колесовой и Сергея Харченко, вернувшихся опять в Малый театр, с которыми Павел Борисович посетил могилу незабвенного своего учителя Константина Александровича Зубова, и Жеки Весника, встречи с которым стали едва ли не каждодневными, Павел Борисович частенько встречался с Геннадием Ивановичем Полокой и Владимиром Яковлевичем Мотылем – как на "Мосфильме", так и вне его.
Сблизился он и с Олегом Николаевичем Ефремовым, знакомство с которым состоялось еще в 1965 году, когда вся театральная, литературная и кинематографическая Москва "балдела" от спектаклей Большого драматического театра, приехавшего на гастроли.
Тогда Ефремов, восхищенный Нагульновым – Луспекаевым, сам пришел за кулисы познакомиться с Павлом Борисовичем. Теперь им предстояло играть на одной съемочной площадке как партнерам. Ефремов исполнял роль хирурга Адама Стэнтона, высокообразованного, безупречно воспитанного человека.
Олег Николаевич, естественно, пригласил Павла Борисовича в гости, к себе домой. По свидетельству Михаила Козакова Павел Борисович "замечательно фантазировал… сопровождая истории актерскими показами, искрометным юмором и остроумными комментариями… Олег стал уговаривать Луспекаева переехать в Москву и поступить работать в "Современник".
– Олежка, замечательный ты человек! – сказал Луспекаев. – Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоих ребят, но сейчас мне самое время сниматься. Вот и Георгий Александрович обратно в театр зовет. Я, говорит, для тебя специальные мизансцены придумаю, чтобы тебе не слишком много нужно было двигаться, но я отказываюсь.
Потом плутовски оглядел всех сидевших за столом и добавил:
– И потом, ты посмотри на меня, нет, ты посмотри на меня: ведь если такое выйдет на твою сцену, то весь твой "Современник" провалится!
Ефремов расхохотался и сказал:
– Ты прав, Паша. Не нужен тебе никакой театр, ты сам – театр!"
Но неизбежно наступает такое время, когда хозяев утомляют гости, а гости начинают ощущать неискренность в гостеприимстве хозяев. Если гость остановился у кого-нибудь из друзей или знакомых, ему лучше всего отбыть домой. Если в гостинице – перестать звонить, осведомляясь, как кто проводит сегодняшний вечер.
Хорошо, если гость прибыл ненадолго и досуг его занят в основном посещением столичных театров. А если надолго? И если больные ноги не позволяют подолгу сидеть в тесных театральных креслах? Не пристраиваться же, как в студенческие годы, на боковых откидных сиденьицах, вытянув конечности вдоль прохода.
Но если даже и отсидишь в театре до одиннадцати, что делать с оставшейся частью вечера и как спастись от нарастающего, заполняющего всю душу панического страха перед неумолимо надвигающейся ночью – с осточертевшим гостиничным одиночеством, с жуткой бессонницей, наполненной невыносимой болью?..
И утром не войдет Иннуля, не предложит вкусный, заботливо приготовленный завтрак, после которого все-таки удается заснуть на несколько часов. И не позвонишь Саше Володину, готовому примчаться по первому зову куда и когда угодно. Где-то Павел Борисович вычитал, что жирафы в Африке спят всего лишь пять минут в сутки и ничего… живут, гуляют себе по саванне. Вот бы и ему так…
В Москве ему становится скучно, тоска буквально грызет. Его тяготит, что приходится как бы навязывать себя друзьям и знакомым. Как Ноздрев, мечется он в поисках, с кем бы провести время, хотя понимает, что занятым, вечно куда-то спешащим москвичам не до него, что ради общения с ним никто не бросит свои дела, да ведь и семьи почти у каждого, но… ничего не может с собой поделать.
В его поведении появляются несвойственные ему – умоляющие и извиняющиеся – мотивы и интонации, в лексике – слова и выражения.
Отрывок из воспоминаний Михаила Козакова, волею судьбы проведшего рядом с артистом почти все его последние дни, мне кажется, подтверждает это:
"Он не выносил одиночества, мог позвонить среди ночи:
– Спишь? Извини, лапуля, дорогой ты мой человек… А может, возьмешь такси и приедешь?.. У меня для тебя сюрприз!
И действительно, всегда готовил сюрприз: то ли какой-нибудь интересный человек у него в гостях, то ли он придумал, как мне сцену играть, а то просто стол накрыт, и он сам сидит улыбается…"
"Лапуля", "дорогой ты мой человек" – это, согласитесь, что-то доселе незнакомое…
В гостинице "Пекин", куда первоначально устроили Луспекаева, приходилось доплачивать, и по просьбе артиста его перевели в менее дорогую гостиницу "Минск".
14 апреля в номере Павла Борисовича состоялась очередная репетиция к фильму "Вся королевская рать". В ней, под "руководством" одного из режиссеров-постановщиков, Александра Гутовича, участвовали Ефремов и Луспекаев. Первый, как мы помним, играл хирурга Адама Стэнтона, второй – губернатора Вилли Старка.
Репетиции, как таковой, собственно, не было. Актеры лишь "пробубнили" текст на голоса, после чего Олег Николаевич безапелляционно и совершенно справедливо заявил:
– Тут, по-моему, все яснее ясного. Ты приезжаешь ко мне купить меня прекрасной клиникой, которую построишь. Я, как хирург, не могу не понять открывающихся передо мной перспектив и того блага, которое я смогу принести больным. Но твои принципы, лично ты, начальственное быдло, мне, интеллигенту, отвратительны. Возникает поединок, вполне узнаваемая сцена. Вот и все.
– Ну, Олежка, ты молодец! – закричал Луспекаев. – Вот что значит режиссер! Несколько слов, и все ясно. А, Саша? Он – интеллигент, а я – начальственное быдло. Точно! Пойдем обедать, Олежка.
Несложно представить душевное состояние Александра Гутковича на тот момент: какой режиссер спокойно стерпит хвалебные слова не в его адрес, а в адрес соперника по искусству? И к тому же не позвали обедать. Хоть и непьющий он, не в пример этим двум, а все равно обидно.
До смерти Павла Борисовича оставалось менее двух суток…
15 апреля эту же сцену "Стэнтон – Старк" Павел Борисович обговаривал с другим постановщиком, Михаилом Козаковым.
"Он и в отсутствие Ефремова не переставал восхищаться им, – констатировал Михаил Михайлович:
– Нет, нет, Михаил, ты за Ефремова держись, он режиссер – несколько слов – и все о\' кей.
– Ну а ты, Паша, что для себя решил, как ты к Адаму относишься? – спросил я.
– А что я? Все ясно. Пусть он считает, что я быдло. Пусть. А он кто? Интеллигент в маминой кофте. Правды жизни не хочет знать. "Добро, добро, – заговорил Луспекаев текстом роли, – а добро в белых перчатках, чтобы руки не замарать, не делают". И я ему докажу. И клинику он на себя возьмет. Не устоит. Ну да, я – сановник, а он – интеллигент в маминой кофте, – повторил он понравившееся ему определение Адама Стэнтона. – Ох, Михаил, я предчувствую : интересная будет сцена. Скорей бы …"
До смерти Павла Борисовича оставалось чуть более суток.
16 апреля Павел Борисович случайно повстречал киношников из Еревана, давнишних знакомых из "Арменфильма" – аж по кинокартине "Рожденные жить", в которой он снялся в 1960 году – времена, казавшиеся сейчас ему незапамятными. Встречался он с ними и во время гастролей Тбилисского Русского драматического театра имени А. С. Грибоедова в Ереване.
Старые друзья, естественно, "разрешили" себе и разрешили очень крепко.
По окончании встречи жить Павлу Борисовичу оставалось меньше суток…
17 апреля, в час пополудни, в квартире Михаила Козакова зазвенел телефон. Артист собирался на "Мосфильм" и прежде, чем снять трубку, поколебался. Затем, одолев колебания, все же снял.
"Миш, это я", – услышал он голос Луспекаева, настороживший его каким-то непривычно тяжелыми, утомленными интонациями.
– Привет, Паша, как ты?
– Да вот, сижу в гостинице "Минск" в номере модерн. Мне в "Пекине" больше нравилось, просторней. А здесь, как ни повернусь, обо что-нибудь задеваю. Ну да черт с ним! Главное, скучно без работы. Вообще, я вашу Москву не люблю. В Ленинграде лучше. Я хоть теперь пешком не гуляю, трудно, а и на машине приятнее, хоть и из окна, а все-таки вид… Нет, когда снимаешься, все равно, а вот когда не хрена делать, скучно…
– Ты где вчера был? Я тебе целый день звонил.
– А, приятелей из Еревана встретил… потом расскажу. Скучно в номере сидеть, – говорил он как-то странно, сбивчиво. – Сейчас Танюшке Лавровой позвоню, попрошу кефиру принести. Жаль, что ты занят. У тебя какая сцена? С Олегом? Ну ладно. А завтра мой черед.
– Паша, ты как себя чувствуешь?
– Нормально… Ну ладно, работай.
Позвонив Татьяне Евгеньевне Лавровой, игравшей в телесериале "Вся королевская рать" роль Сэди, секретарши Вилли Старка, Павел Борисович прилег на кровать. Он чувствовал себя так скверно, как никогда еще не чувствовал до этого дня. Сердце болело и билось так, будто хотело остановиться…
Позвякивая бутылками с кефиром, положенными в авоську, Татьяна Лаврова постучала в дверь номера Павла Борисовича и, не услышав знакомого ответа: "Заходите, не заперто!", постучала еще раз. Ответа опять не последовало. Быть может, Павлу Борисовичу срочно пришлось отлучиться?.. Татьяна Евгеньевна вернулась к столу дежурной по этажу, с которой обменялась приветствиями несколько минут назад, убедиться в своем предположении или опровергнуть его. Весь обслуживающий персонал этажа, начиная с дежурных и кончая уборщицами, относился к Павлу Борисовичу с каким-то особенным почтением, выделяя его из числа остальных жильцов, частично перенося это почтение и на посетителей своего любимца.
Мельком взглянув на ячейки с ключами, дежурная подтвердила, что Луспекаев должен быть в номере, и посоветовала посильнее толкнуть дверь.
Татьяна Евгеньевна так и сделала. Дверь, как всегда, когда Павел Борисович был в номере, оказалась незапертой. Луспекаев лежал на кровати одетый, на губах его застыла улыбка. Полагая, что он задремал или делает вид, будто дремлет, Татьяна приветливо заворковала:
– Паша! Павел Борисович, проснитесь-отзовитесь, ваша мамочка пришла, кефирчику принесла… Не притворяйтесь, Павел Борисович, вас выдает улыбка.
Луспекаев не отзывался. Может, он в самом деле спит?.. Татьяна Евгеньевна внимательней всмотрелась в его лицо, и что-то в нем насторожило ее. Еще не осознав, что же именно, она вдруг догадалась, что лежащему перед ней человеку уже никакой кефир не нужен, что ему уже ничем не помочь…