И Олег Басилашвили, и Иван Краско, сами ставшие выдающимися деятелями отечественной сцены, ее украшением, словно сговорившись, называют показы-импровизации Павла Борисовича уроками актерского мастерства.
Осмелимся предположить, что в становлении и совершенствовании этой грани таланта нашего героя не последнюю роль сыграла система обучения, сложившаяся в "Щепке" с первых дней ее основания и, в частности, методика обучения студентов посредством этюдов.
Студент Луспекаев оказался восприимчивым и способным учеником. Заповедь своего любимого актера А.А. Дикого: "Стоп! Все это покажите! Сыграйте!" – он не только впечатал навсегда в свою память, но и – в сердце, во все свое артистическое естество.
Вскоре ему предстояло усвоить и творчески осмыслить еще одну, не менее важную, чем предыдущая, заповедь – о работе со Словом…
Однажды Аля Колесова и ее муж Сергей Харченко познакомили Павла со студенткой третьего курса мастерской профессора В.И. Цыганкова Инной Кирилловой. Эту подтянутую, всегда не роскошно, но опрятно одетую девушку, Павел и раньше встречал в коридорах училища, и всякий раз оглядывался на нее. Она казалась ему совершенно неприступной.
В "Щепке" издавна существует отличная традиция: студенты просматривают не только этюды и отрывки из пьес и романов, поставленных в своей мастерской, но и активно посещают показы других мастерских. Кроме того, что они всегда знают, что делается в училище, находятся в курсе всех творческих событий, они еще и, присматриваясь к своим товарищам, учились на их ошибках или достижениях. Да – и достижениях тоже, ибо толковый человек учится, прежде всего, на достижениях, а потом уж на ошибках.
Увидев Инну в отрывке из чеховского водевиля "Медведь", Павел уведомил Колю Троянова, сделавшегося его закадычным другом, что Инна "невыносимо симпатичная девчонка". Словам, имеющим негативный смысл, он умел придать положительное значение, что делало его речь парадоксальной, образной.
Инна понравилась Павлу и в обычной обстановке. При более продолжительном знакомстве он почувствовал, что тоже нравится девушке. Между ними установились дружески-доверительные отношения, очень скоро преобразившиеся в более сложное и значительное чувство.
За моралью и нравственностью в те времена следили неусыпно. Модные ныне "гражданские" браки, являющиеся, по сути, завуалированным распутством, не поощрялись, мягко говоря. А Инна, как и ее подруга Аля, была, к тому же, активной комсомолкой. Вскоре Павел и Инна зарегистрировали брак.
Отпраздновали свадьбу по-студенчески: скромно, но шумно и весело.
"Горючим" обеспечил Вазген с Рижской сортировочной – бесплатно наполнил эмалированное ведро и трехлитровый бидон своим излюбленным национальным напитком. Насмотревшись, как он лихо наполняет "емкости" невесть откуда возникающих помятых личностей обоего пола, Павел поинтересовался, каким же образом будет восполнена существенная утечка содержимого цистерны, когда ее доставят в Питер, и услышал беспечный ответ:
– A-а, в Неве воды много…
О том, какого качества получится коньяк после его разлива по бутылкам на ленинградском коньячном заводе, Павел осведомиться постеснялся.
Коля Троянов потащил ведро в общежитие на Трифоновку. Чтобы не расплескать часть драгоценной влаги, он нес перебежками: одолеет метров тридцать – отдохнет, одолеет – отдохнет.
А содержимое бидона Павел распродал на Рижском рынке – заработать на закуску. Дешевый коньяк из граненого стакана разошелся за милую душу. Рядом бойко торговала сметаной проворная торговка. Изредка Павел посматривал на нее, пытаясь вспомнить, когда и где уже видел ее, и торговка неожиданно попросила сдобным, заискивающим голосом:
– Ты уж, мил-человек, на товар-то мой не зыркай – скиснет. Глаза-то у тебя огнем пыхают.
А потом задешево продала сметану – заправить салат, нарезанный из овощей, купленных тут же на рынке на вырученные за коньяк деньги.
Свадьба получилась на славу. Обслуживающий персонал общежития, состоявший из коменданта, вахтерш, электрика, сантехника и кочегара котельной, надолго запомнил ее. Одна из вахтерш, тетя Вера, особенно приветливо относившаяся к Павлу, обещала разузнать среди соседей и знакомых о возможности снять комнату. А пока что пришлось прибегнуть к испытанному способу – занять самый глухой угол комнаты, отгородившись массивным платяным шкафом и соорудив занавес из одеяла. Впервые, пожалуй, шум станции не раздражал Павла и Инну…
Они очень подходили друг к другу – всегда уравновешенная и доброжелательная Инна и вспыльчивый, но отходчивый, душевно добрый и порядочный Павел. Подарив ему такую жену, судьба словно заранее вознаградила его за испытания, которым подвергнет позже. И как знать, перенес бы он их с тем мужеством и достоинством, не будь рядом с ним такой любящей, верной и бесконечно терпеливой женщины, какой была Инна Александровна Кириллова, – тогда просто Инна. "Он был не прост, ох как непрост! – воскликнет в своих воспоминаниях о Павле Борисовиче Аля, она же Розалия Колесова. – И только большая любовь могла все прощать, только надежный товарищ мог подставить свое плечо "в минуту жизни трудную", только верный друг мог направить, поддержать и вовремя сказать правду, порой жестокую правду, которую не всякий мог сказать и, к сожалению, не всякий хотел сказать".
Это сказано одной замечательной женщиной о другой, тоже замечательной.
Профессор Зубов и его правая рука ассистент-педагог Дмитриев были весьма довольны набранным ими курсом. Обучение этюдами шло успешно и позволяло определить не только степень одаренности студента или студентки, но и проклевывающиеся амплуа. А это очень важно в приближающейся работе со словом, с драматургическим материалом.
Она началась примерно в середине первого семестра. Студенты стали готовить свои первые учебные спектакли. Павлу выпало сыграть две роли – почтальона в чеховской "Ведьме" и немца-полковника в отрывке из романа Александра Фадеева "Молодая гвардия", имевшего невероятный, прямо-таки оглушительный успех, особенно у молодежи. Через описание подлинных событий советские юноши и девушки познавали, есть ли действительно в жизни место подвигу. А вчерашнему партизану-разведчику эта тема была совсем близкой, можно сказать, еще горячей.
Столь резкий контраст в выборе драматургического материала объяснялся тем, что профессор Зубов и на его основе, а не только на основе этюдов, басен и отрывков из прозы Довженко, желал удостовериться, насколько силен в Луспекаеве комедийный дар и насколько – драматический.
К этому времени усиленные занятия техникой речи принесли ощутимые результаты: педагоги, да и студенты, особенно москвичи, привыкшие к правильной русской речи, перестали содрогаться от того чудовищного диалекта, на котором совсем недавно изъяснялся студент Луспекаев. На фоне заметного облагораживания речи заметней стала из ряда вон выламывающаяся одаренность Павла.
Пьесы и отрывки прозы, разумеется, самые короткие, выбирались при активном участии самого художественного руководителя курса. Установив склонность студента к тому или иному амплуа, профессор Зубов (студенты между собой чаще всего именовали его "Зубом") рекомендовал ему сыграть такую-то роль в такой-то пьесе или в таком-то отрывке из романа. Что порекомендовал он сыграть Павлу, мы уже знаем.
Первые репетиции, однако, проходили под руководством ассистента-педагога Дмитриева. У него было прозвище "Митя", о котором, возможно, он даже не подозревал, но чаще всего его звали просто Дмитриевым – без имени и отечества. Все это отнюдь не свидетельствует о недостатке любви и уважения к своим наставникам со стороны студентов. Хорошо ведь известно: на Руси прозвищ удостаивают как раз тех, кого или любят, или уважают, или кого очень уж ненавидят. Зуба и Митю и уважали, и любили.
Когда "Митя", он же просто Дмитриев, находил, что отрывок подготовлен достаточно, устраивал "прогон" для "Зуба", простите – для профессора Зубова.
Вот на одном-то из таких прогонов студент Луспекаев и услышал от своего учителя заповедь о работе со словом: "Ты, Паша, запомни, тебе лично в искусстве надо только одно: вчитываться в роль, каждую фразочку на что-то свое, луспекаевское, опереть, а остальным тебя Бог не обидел".
Вот какие результаты дало обучение этюдами, азартное увлечение ими Луспекаева: наработано то, на что можно "опереть" текст.
Посмотрим, как же усвоил он заповедь, данную ему учителем.
Но прежде чем приступить к этому, необходимо сказать несколько слов о том, что такое чтение пьес и сценариев. Это, понятно, совсем иное, чем чтение рассказов, повестей и романов, в которых активную роль играют описания, размышления автора и так далее… – все, что нужно, чтобы читатель без особых усилий сумел постичь авторский замысел. Если, разумеется, он не имеет дело с откровенным литературным шарлатанством, с преднамеренной заумью.
В пьесах же полностью, а в сценариях почти полностью авторские описания отсутствуют. Чтение пьес и сценариев требует от читателей максимального соучастия, даже сотворчества. Оно предполагает полное включение воображения и фантазии. Это чтение столь же специфично, как специфичен род литературы ему соответствующий, и доступно в основном – да не впадут читающие эти строки в ложную обиду! – лишь избранным: режиссерам, актерам, искусствоведам. По тому, как режиссеры или актеры умеют читать пьесы и сценарии, практически безошибочно можно судить о степени их одаренности, о степени владения ими профессиональными навыками.
Перечитайте те места из "Горе от ума", в которых действует полковник Скалозуб – ну что в них может, будем откровенны, вызвать радость или наслаждение? А ведь именно об этом говорит Георгий Александрович Товстоногов, наблюдавший на репетициях пьесы игру Луспекаева. Это могло означать лишь одно: искусство читать пьесы постигнуто было Павлом Борисовичем в совершенстве. Корни этого уходили, конечно, в далекое прошлое, в те незабываемые дни, когда он учился в благословенной "Щепке"…
Увлечение его Словом, как, впрочем, и этюдами, еще на сценических площадках "Щепки", в ее учебных аудиториях превратилось в настоящую одержимость. Не существовало, казалось, для него большего наслаждения, чем докапываться до смысла, вложенного драматургом или писателем в то или иное слово, в сцепку слов, во фразы и выражения. С нетерпением и дотошностью литературоведов просиживал он над текстами не только своих ролей, но и ролей партнеров, пытаясь осознать логику, психологию поведения всех действующих лиц в целом.
О том, во что, в конце концов, это вылилось, как Павел Борисович работал с "вверенными" ему текстами, уже будучи сложившимся актером, осталось немало интересных свидетельств его коллег по сцене и экрану. Обратимся к самым интересным из них, в первую очередь, к цитировавшимся уже воспоминаниям Олега Валериановича Басилашвили.
Но прежде позвольте небольшое вступительное объяснение. В Большой драматический театр имени А.М. Горького Павел Борисович и Олег Валерианович пришли одновременно. Но если первый был уже сложившимся мастером сцены, за которым тянулся шлейф "полуфантастических" легенд, то второй – "робким дебютантом", только что закончившим Школу-студию МХАТ.
"С первых репетиций "Варваров" Горького он буквально подавил меня стихийной силой темперамента, чувством подлинной правды, – признался позднее Олег Валерианович. – Еще в школе, по книгам и рассказам актеров старшего поколения, я знал, что встречаются иногда на сцене актеры-самородки с огромным темпераментом. Луспекаев не был похож на легендарных трагиков прошлого. Его темперамент загорался на глазах: от точности образного решения, от точно найденных отношений, обстоятельств, черт характера. Чудо рождения подлинного чувства происходило ежедневно и неотвратимо. У этого громадного, широкоплечего, смуглого человека с пронзительными глазами был какой-то буквально собачий нюх на правду".
Справедливости ради следует заметить, что Павел Борисович "подавлял… каким-то буквально собачьим нюхом на правду" и более матерых актеров. Что уж говорить в таком случае о юном артисте. Его он "подавил" настолько, что тот всерьез задумался, а то ли жизненное и творческое поприще он избрал.
Терзания юного Басилашвили зашли настолько далеко, что, несколько сблизившись, он рискнул выведать у Павла, каким образом удается ему, почти не затрачивая труда, так полно погружаться в образ?
Ответ Павла Борисовича – внимание! – звучал обескураживающе:
– Слова надо хорошо выучить. Выучил – дело в шляпе.
"Тут я совсем сник. Может быть, действительно плюнуть на все, повести буйную разгульную жизнь, может быть, это хоть как-нибудь приблизит меня к мере луспекаевского таланта? Именно таким великим представителем богемы был для меня Павел Луспекаев".
Но вот они, Олег Валерианович и Павел Борисович, стали жить в одном доме, в соседних квартирах, и убеждение первого о легкомысленном, поверхностном отношении второго к текстам исполняемых ролей очень скоро было развеяно.
Однажды Олег Валерианович решил по укоренившейся уже привычке заглянуть к своему соседу-другу, чтобы провести часок-другой. Дверь открыла Инна Александровна.
– Зайди часа через два-три, – попросила она. – У него что-то там с текстом не ладится.
В другой раз, отклоняя предложение коллеги пойти куда-нибудь развлечься, Павел Борисович ответил:
– Да нет, завтра репетиция, надо бы слова подучить…
"Я недоумевал. Репетиции идут не первый месяц. Неужели он еще текста не знает? Или на память свою не надеется?… Конечно же, нет. Он прекрасно знал текст своих ролей с первых же репетиций. Видимо, он еще для Паши не сделался "своим", а без этого Павел не считал возможным приходить на репетиции".
Вот оно ключевое слово – "своим". Наконец-то произнесено. Именно этого, чтобы текст стал своим, и добивался актер, когда поистине с безграничным усердием работал над ним.
"Часами, неделями, месяцами не расставался Паша с ролями, замусоливая тетрадки до состояния древних манускриптов. Ходил мрачный, нервный, несправедливый к близким, пока роль не становилась частью его самого".
Любопытные подробности о работе Луспекаева с текстом поведал Александр Белинский, тоже уже цитировавшийся нами. Напомним, что его рассказ относится к тому времени, когда режиссер и артист начали работу над "Мертвыми душами", в которой Павлу Борисовичу предстояло сыграть величайшего и обаятельнейшего прохвоста всех времен и народов Ноздрева.
Но перед этим я предлагаю уважаемым читателям разгадать загадку, скрытую в одном из монологов Ноздрева. Вот текст этого монолога, адресованного "зятю Мижуеву", но, по существу, относящемуся к Чичикову:
"Эх, Чичиков, ну что бы тебе стоило приехать? Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя! Мижуев, смотри: вот судьба свела: ну что он мне или я ему? Он приехал бог знает откуда, я тоже здесь живу… А, сколько было, брат, карет, и все это en gros"…
Разгадали? Заметили некую несуразицу?.. Не разгадали? Не заметили? Не беда. Мне, очень часто перечитывающему "Мертвые души", ни разу не удалось заметить в этом отрывке что-то несуразное. А вот Павел Борисович заметил. Передадим слово Александру Белинскому:
"Он позвонил мне в два часа ночи. Это было обычное время его звонков в те незабываемые полгода, когда мы репетировали и снимали "Мертвые души". Ночами с помощью верного друга-жены Инны Кирилловой он учил текст. Если что-нибудь было неясно… звонил, не стесняясь…
На этот раз он не говорил в трубку, а орал:
– Объясни мне такую фразу у Гоголя. Ноздрев обращается к зятю Мижуеву по поводу Чичикова и говорит: "|Ну что он мне или я ему? Он приехал бог знает откуда, я тоже здесь живу". Объясни, почему он так странно говорит: "Он приехал бог знает откуда" и после этого – "я тоже здесь живу", не "а я здесь живу", что было бы по логике, а "я тоже здесь живу"?..
Я не смог ответить (мужественно признался режиссер. – В.Е. ).
– А я знаю! – закричал довольный Луспекаев. – Ноздрев никогда не ждет ответа собеседника. Он "слышит" его, хотя партнер ничего не говорит. "Он приехал бог знает откуда", – говорит он и "слышит" ответ Чичикова: "Нет, я из этих мест". "Я тоже здесь живу", – радуется Ноздрев. Но Чичиков ничего не говорит, просто Ноздреву так хочется услышать. Поэтому Гоголь и написал Ноздреву такие длинные монологи. В них все время есть воображаемые реплики Чичикова, Мижуева. Здорово, да? Завтра я тебе покажу!
И, не попрощавшись, повесил трубку.
Назавтра он показал. И как! Юрий Владимирович Толубеев, не пропускавший ни одной репетиции Луспекаева… всхлипывал от наслаждения".
Был и еще один звонок другу-режиссеру и, конечно же, ночью:
– Слушай, я тут прочел пьесу Ионеско. Говорят – театр абсурда, театр абсурда!.. А ведь вся-то пьеса не стоит одного монолога нашего Ноздрева!
Вот так! А ведь люди старшего поколения хорошо помнят, какого поклонения требовали от публики перед этим весьма посредственным французским драматургом наши прославленные, обожающие полюбоваться своим "диссидентским", а точней – мелко-фрондерским прошлым так называемые "шестидесятники", скольким молодым писателям заморочили головы, скольких театральных режиссеров и актеров сбили с толку!..
Не менее впечатляющие воспоминания о работе с текстами роли (и не только об этом) оставил чудесный актер и режиссер театра и кино Михаил Михайлович Козаков.
Но и здесь необходимо коротенькое объяснительное вступление.
В 1969 году популярнейший в те годы, оплот действительно прогрессивной творческой интеллигенции журнал "Новый мир", на страницах которого увидели свет произведения таких выдающихся мастеров родного слова, как Виктор Астафьев, Василий Белов, Валентин Распутин, Александр Солженицын, Виктор Лихоносов, и многих других не менее известных авторов, опубликовал роман американского писателя Роберта Пен Уоррена "Вся королевская рать", сразу же ставшего для многомиллионных читателей "самой читающей страны мира" бестселлером. В масштабных событиях, описанных в романе, в его напряженных коллизиях, в ярко очерченных характерах действующих лиц наша читающая и активно осмысляющая свое бытие публика увидела образ того, как должно и как не должно существовать и развиваться демократическое государство, какие права и возможности оно обязано предоставлять и гарантировать каждому своему гражданину.
Роман был не только превосходно написан, но и великолепно, можно утверждать, безупречно, переведен на русский язык.
Естественно, что у многих кинематографистов "зачесались руки" экранизировать роман, а точней, "телеэкранизировать", учитывая его величину. За дело взялась Киностудия "Беларусь-фильм" на технической базе "Мосфильма". Одним из режиссеров-постановщиков был Михаил Михайлович Козаков.
"Было ясно, что роль Вилли Старка может и должен играть только Павел Луспекаев, – вспоминал Михаил Михайлович. – Все черты его актерской и человеческой личности – ум, темперамент, юмор, рано начавшая седеть голова, большие руки, могучая отяжелевшая фигура… все это "ложилось" на роль Хозяина. А главное, Луспекаеву был по плечу незаурядный трагический образ Вилли Старка".