Заседание парламента
Бурбонский дворец осаждается массой публики. На трибуне иностранных журналистов, рассчитанной не более как на тридцать человек, сидит не менее шестидесяти. А между тем довольно многочисленный контингент русских журналистов представлен всего 5–6 лицами. Остальные "не попали".
Ложа дипломатов тоже переполнена. Впереди всех сидят посланники - японский и новый американский. Множество дам. Как, впрочем, и на других трибунах.
Перед началом заседания мы присутствуем при обычной, но в этот час особо торжественной церемонии демократически-военного характера: это вход президента палаты как представителя и, так сказать, олицетворения ближайшей к народу и верховной власти - парламента.
В "Salle de pas perdu", по диагонали ее, становятся В два ряда солдаты. Раздается команда - и, со своеобразным щелканьем, в один миг к ружьям приставлены штыки. Новая команда, бьет барабан и играет рожок, солдаты берут на караул, офицеры салютуют шпагами, и предшествуемый квесторами, окруженный секретарями Поль Дешанель - "изящнейший из демократов", как его называют, - со скромным достоинством проходит вдоль шеренги в залу заседания.
Дешанель уже в президентском кресле, а зала лишь медленно наполняется. Зато в ней в конце концов оказывается совсем мало пустых мест. Не пришло разве несколько больных. Пустуют, правда, места де Лори и 3–4 других, сплошь социалистических представителей промышленного рабочего севера, задержанных немцами в качестве заложников. Два депутата сумели ускользнуть из немецких лап, приехали сюда из Алансона и служат предметом дружеских оваций. Три депутата - Гужон, Пруст и Делоне - убиты на войне. Входят министры. Вот суетливо пробегает по трибуне Мильеран, коренастый, в коротком пиджаке и со своей седой большой головой и толстым носом несколько утиной формы. Клемансо называет его диктатором Франции.
Рибо, со своей прекрасной седой головой, тощий, дугообразный. Когда ему пришлось позднее стоя выслушивать поминальные речи Дешанеля, он качался вперед и назад, словно колос под ветром. А когда он читал свой законопроект, бумага дрожала в его руках, как осиновый лист. Он совсем дряхл. И, надо признаться, удивительно, какую интеллектуальную энергию сохранил он. Потому что он далеко, далеко не декоративный министр финансов. Это человек, к которому обратились за руководством, как к лицу высококомпетентному, мощные финансовые круги.
Делькассе сидит неподвижно в своих огромных очках и со своими огромными усами.
Вивиани, в черном сюртуке, широкий, и, несмотря на свое наименование "гасителя звезд", удивительно какой-то клерикальный и в своей наружности, и даже в своей манере говорить, нечто вроде протестантского пастора, садится между Мильераном и Рибо.
Гед и Семба на второй скамье. Гед очень сутулится, но бодр.
Зала полна. Сверху, как во всяком партере, бросается прежде всего в глаза огромное количество лысых голов. Странным образом, по направлению к крайней левой, количество лысых голов уменьшается, и на социалистических скамьях преобладают сравнительно молодые, черные и белокурые шевелюры. В зале стоит гам.
Наконец звонок президента, Дешанель встает и, с присущей ему элегантной торжественностью, произносит свое вступительное слово.
Дешанель очень хороший оратор. Он и хороший литератор. Его речь написана с подъемом и в хорошо обработанных фразах. Но то, что она написана, что ему приходится читать ее с листа, крайне вредит впечатлению. Уж лучше при таких условиях не пускаться ни на какие ораторские приемы. Но различные регистры - трогательный, полный пафоса, скорбный, угрожающий и т. д. - производят впечатление чего-то актерского, подготовленного именно потому, что листки бумаги чередуются в руках председателя, и он иногда откладывает их с торопливым шелестом, когда ритм его речи становится ускоренным.
Аплодисменты гремят чуть не после каждого слова.
Обе речи Дешанеля, вступительная и поминальная, имели, так сказать, чисто ритуальный характер. С гораздо большим вниманием вслушиваются публика и журналисты в речь Вивиани. Я здесь не вхожу в разбор ее политической программы. Сначала она была изложена с тем же сдержанным пасторским искусством, с каким Вивиани теперь всегда держится.
Мне вспомнился один митинг в "Тиволи-вокзале"… Это было, пожалуй, лет 18 тому назад. Вивиани говорил там огненную речь, ярко оппозиционного характера. В зале было душно. Недолго думая, в промежутке между двумя положениями, Рене Вивиани с чисто итальянской живостью сбросил с себя пиджак, расстегнул воротник, сдвинул манжеты рубашки выше локтей. Дав себе таким образом волю и яростно жестикулируя над головами тысячной толпы своими волосатыми руками, Вивиани продолжал бросать в аудиторию горячие периоды своей агитационной импровизации.
Теперь он стоит в своем длинном сюртуке, вытянувшись, словно служит обедню, и голосом нюансирующим, но выдержанным читает свою обдуманную в каждой детали дипломатическую декларацию, которую слушает буквально весь мир. Вивиани в этот момент - Франция!
Ни за что не подумал бы я, Что это тот же человек.
Конец сеанса представлял из себя простое дефиле министров, читавших неразборчиво заглавия своих проектов, передавая их председателю. Правая и центр воспользовались этим моментом для того, чтобы встретить громом аплодисментов своих любимцев - Мильерана и Рибо. Наоборот, самый молодой из министров, чистой воды радикал, Мальви был встречен полным молчанием и ушел на свою министерскую скамью со сконфуженной развязностью. Министры-социалисты не имели, со своей стороны, никаких проектов.
В "Salle de pas perdu" очень оживленно. Что касается французов, то они находят заседания великолепными. "О, вы знаете, - говорит один из них, - как надоела эта вся парламентская перебранка. Как отдыхаешь душой при этом единстве".
А мне вспоминаются не без грусти те бурные заседания, когда полукруглая зала с ионическими колоннами переполнялась кипучими страстями, когда гремел великий голос Жореса и когда вы чувствовали, что присутствуете при подлинной драме, драме подлинного исторического значения. Бывали, конечно, перебранки, была, конечно, своя доля политиканских мелочей и дрязг, но была борьба между важнейшими элементами общества через посредство ее типичнейших и довереннейших выразителей.
О, конечно, и заседание 22 декабря - заседание историческое. Оно подтвердило с очевидностью, что Франция едина перед лицом опасности, что она твердо намерена победить и что все другие задачи отошли пока в сторону. Но вот и всё. Это много, но все-таки это превращает заседание в несколько своеобразную демонстрацию, в простой символ: в зале заседаний ничего не делалось, ничего не решалось. Все было сделано и решено заранее; палата собралась для того, чтобы сказать свое единодушное "да" правительству, и только. Можно сказать, что пока внутренняя жизнь страны замерла. И палате остается только быть украшением на военном мундире, в который страна облеклась. Не реальным оружием, не реальным органом. Хотя, конечно, для будущего важно, что правительство с такой яркостью и недвусмысленностью заявило, что теоретически власть все-таки целиком остается в руках народных представителей.
Старик Мейер, напоминающий живописную руину, но по-прежнему украшенный безукоризненным цилиндром, баками и моноклем, показывает себя. Когда-то он был самым ярким представителем парижского "эспри". Но, хотя и сейчас он, номинально по крайней мере, редактор великосветского монархического "Галуа", его никто не хочет слушать. Он рад, когда какой-нибудь иностранец или новичок узнает его и останавливает на нем глаза. Ведь он все еще считает себя одной из достопримечательностей Парижа. Тогда он подходит к какой-нибудь группе журналистов и, стараясь придать голосу историческую важность, говорит какие-нибудь пустяки. Совсем в другом стиле представитель нынешнего живого "эспри": это человек с сократовским лицом, неуклюжий, плохо одетый, но с глазами иронически сверкающими за сползающими на кончик носа очками и с совершенно неистощимым родником шуток, которыми он сыплет и наделяет коллег-журналистов. Очень недурно было бы поставить их рядом: оба они евреи, усыновленные Парижем. Каждый в свое время приобрел славу импровизаторов разных "мо" и характеристик; один хранит старомодную элегантность Третьей империи, тем более аристократическую, что старомодную, другой - ультрадемократ с ног до головы. Но выцветшие суждения первого не слушает уж никто, вокруг другого собираются кружки журналистов самых разнообразных направлений и самых различных стран, улыбки не сходят с их лиц, и чувствуешь, что некоторые соображают, какое употребление сделать в своей статье из какой-нибудь неожиданной выходки этого курьезного и изобретательного человека. Если бы Мейер подошел к одному из таких кружков, он был бы, наверное, шокирован жанром Раппопорта, а Раппопорт, наверное, нашел бы какую-нибудь, может быть, жалостливо-безобидную, но тем не менее меткую стрелу для престарелого властителя скипетра остроумия.
"Киевская мысль", 31 декабря 1914 г.
Прогулка по берлинским улицам
В одном из последних номеров "Journal de Genève" сотрудник этой газеты, только что вернувшийся из Германии, дает живое описание внешнего облика нынешнего Берлина. Свежих сведений об этом у нас очень мало, как и в России, конечно. К тому времени, как читатель будет иметь перед собою эту статью, со времени ее описания пройдет не более трех недель. Вряд ли за это время что-нибудь очень существенно изменится. Картина, таким образом, имеет характер живейшей современности.
"Когда-то, еще в мирные времена, - говорит сотрудник "Journal de Genève", - я часто посещал Берлин. И всякий раз я с одинаковым изумлением констатировал необычную оживленность улиц, плотность толпы и вместе с тем удивительный порядок, с которым совершалось движение трамваев. Главные улицы были буквально запружены народом, а мостовые стонали и дрожали от грохота проходящих автобусов, автомобилей и ломовых телег. Можно было подумать, что это шумное оживление Парижа - единственное, впрочем, сходство, на которое может рассчитывать город Гогенцоллернов. Кропотливая чистота улиц, кротость толпы, готовой повиноваться одному повелительному жесту полицейского, медленный, но непрерывный марш пешеходов, деревянная выправка офицеров - все это вместе взятое составляло характерный ансамбль, невольно запечатлевающий в памяти живой образ северной столицы.
Сейчас я ожидал найти в нем глубокую перемену. Однако на взгляд поверхностного наблюдателя незаметно никакого изменения, оживление улиц не кажется ни уменьшенным, ни замедленным. Трамваи следуют один за другим с прежней правильностью, и сложное созвездие "Potsdamer Platz", где перекрещиваются, удваиваются и запутываются восемь линий, все также вызывает чувство мучительной неуверенности, умеряемой авторитетом полицейского, останавливающего одним жестом или даже взглядом автобусы, трамваи и прохожих.
Я медленно, шагом пробираюсь по этой нескончаемой Лейпцигштрассе, знаменитой в Берлине тем, что на ней высятся дворец палаты господ и импозантные магазины Вертгейма, регулярные ликвидации которого доставляют столько радости берлинским женщинам, жадным до всяких "оказион". Магазины, высокие, суровые стены которых украшены наполовину не обтесанными статуями, буквально запружены толпой. Гиганты швейцары отворяют и затворяют двери. Около выставок давка. Последняя новость имеет ошеломляющий успех. Это огромная витрина, на которой при помощи разрисованных полотен и солдат из картона представлен немецкий бивуак, где-то в Бельгии или во Франции. Одетые в серое солдаты, вышиной в 30 сантиметров, имеют сложные и смешные в своей суровости позы. Вот, например, группа курящих трубки. Они засели в чем-то вроде шалаша, сделанного из ветвей и покрытого сверху соломой. Вот другая группа приготовляет пищу, и на огне, представленном красной электрической грушей, дымится суп, дым представлен паутиной ваты, спускающейся сверху. Вот уланский патруль верхом на игрушечных лошадях с колесами. Между ними крестьянин, взятый в плен. Руки его связаны за спиной. В одном углу, немного в стороне, офицеры с моноклями в глазах изучают карту. А на заднем плане виден часовой в своей серой шинели с ружьем на плече, смотрящий вдаль, туда, где нарисованный на полотне дым должен изображать деревни в пламени.
Это грубое построение пользуется бешеным успехом, могу смело сказать - "колоссальным". С утра до вечера не менее ста человек толпится, давя друг друга, на пространстве 20 метров, чтобы полюбоваться этим шедевром. И мамаши проталкивают своих детей в первые ряды, чтобы показать им солдат в сером, курящих трубки.
Витрина по соседству пользуется не меньшим успехом. Здесь разложены рождественские игрушки. Скоро они будут покачиваться на зеленых свежих ветвях зажженной елки в теплых радостных жилищах, в то время как детские голоса будут петь "О, Танненбаум! О, Танненбаум!"
Но в этом году немецкие детишки не получат столь дорогих нашему прошедшему детству ящиков с подарками, книг с описанием путешествий, снабженных фантастическими иллюстрациями, мирных кроликов или не менее евангелических барашков. Нет, им подарят, без сомнения, эти сверкающие остроконечные каски или эти ружья, кирасы и пушки, которыми сверху донизу унизана бесконечная выставка.
Год войны - благословенный год для мальчиков только, конечно, так как девочки, как и в обычное время, будут довольствоваться своими светловолосыми куклами и принадлежностями хозяйства. Уже сейчас можно встретить на улице малютку, можно сказать, не выше вершка ростом, одетого в серую униформу и украшенного остроконечной каской. Если мальчик носит при этом очки для исправления глаз, можно вполне подумать, что это старик, ставший совсем маленьким.
Парфюмерные магазины кажутся относительно пустыми. Не из патриотизма ли парфюмеры сняли с витрин красивые флаконы, наполненные цветочными эссенциями, чудные парижские флаконы, отделанные, как бриллианты, и скрывающие за своими блестящими гранями квинтэссенции цветов Грасса и Ниццы? Нет, патриотизм не имеет ничего общего с этим исчезновением. Это война сыграла с вами дурную шутку, немецкие женщины, у вас не будет больше знаменитых французских духов Пиве и Галле, потому что их вообще нет больше в Германии.
Магазины мод и дамские портные возвестили новую эру. "Кончена парижская мода, - выкрикивают берлинские портные, - недостойная немецких женщин". Здесь изобрели новую великую моду - берлинскую и, чтобы отпраздновать это событие, лансировали серый цвет - военный. И все так называемые элегантные берлинские женщины носят теперь серый цвет, ставший эмблемой. Им недостает только надеть остроконечную каску на свои светлые волосы.
В магазинах прибавился еще один предмет потребления - это железный крест. Его вы видите повсюду. В табачных лавочках, где он выставлен на всех разноцветных коробках, на выставке кожаных изделий, где он приклеен, отпечатан, выгравирован, оттиснут на всех кожаных изделиях, в писчебумажных магазинах, в которых он предлагается под видом календаря войны, блокнота, как привеска к карандашу или ручке, как украшение к бювару. Он царствует повсюду, говорю я вам, он начинает, наконец, преследовать вас. Мужчины носят его на шляпах, на том месте, где раньше они прикрепляли перо или маленькую "бритвенную" кисточку, женщины украшают им свою грудь и закалывают в виде булавки под подбородком, даже дети носят их на своих каскетках.
На Фридрихштрассе в окнах "Local Anzeiger" вывешена импозантная по своей величине географическая карта. Положение армии указывается при посредстве шнурка, цвет которого определяет национальность воюющих сторон.
Со стороны французской бело-красно-черный шнурок выходит из Базеля, обвивает Вожи, замыкает в своих извилинах Бельфор, Эпиналь и Верден, проглатывает Реймс, спускается ниже, к Компьену, потом слегка поднимается, чтобы прямой дорогой промчаться к Кале, который он и ужалил.
- Невозможно!!!
В Сербии желтый и черный шнурки попирают дерзко почву страны, от которой не остается уже почти ничего, кроме маленького каре вокруг Ниша.
500 человек, по меньшей мере, беспрерывно толпятся вокруг этой карты, изучают ее, верят ей и восхищаются ею.
В обычное время мюнхенские и берлинские рестораны предоставляют людям, желающим насытиться, почтенные по своим размерам порции мяса. В настоящее время цены, правда, не увеличены по карте, но порции зато уменьшены вдвое, и не могу не сознаться, что я с некоторым даже волнением созерцаю свой эскалоп. Несомненно, если бы у меня был немецкий аппетит, он показался бы мне довольно худощавым. Прислуживавшая мне девушка смотрит на меня с лукавым видом. И она объясняет мне, что цены на мясо немного повысились, но что это ничего не значит, т. к. по карте они не изменились нисколько. Никто не жалуется, кажется, никто даже ничего не замечает. Счастье, что не увеличились цены на пиво. Какое потрясение произвело бы это! Вот когда можно было бы сказать, что наступил конец всему! Гулянье "Под липами", несмотря на сырость и холод, довольно оживленно: много экипажей, несколько автомобилей, оставляющих после себя удушливый дым. Вот какое-то скопище у памятника Фридриху Великому. У подножия статуи расставлено шесть пушек, отнятых у бельгийцев. Неутомимая толпа рассматривает их. Разносчики предлагают вам иллюстрированные открытки, изображающие выставку этих трофеев; они вкрадчивы, настойчивы и даже слегка властны: ведь сбор идет в пользу Красного Креста, и это дает им полное моральное право навязывать свой товар.
Перед дворцом кронпринца выставлены две французские 75-мм пушки, которых искривленные и изъязвленные щиты указывают на то, что они побывали в бою. Перед дворцом императора выставлено 14 захваченных пушек. Преподаватели приводят сюда школьников и докторальным тоном преподают им уроки войны. Мальчуганы слушают, правда мало понимая, но забавляясь тем, что ласкают серые дула пушек. Кончена лекция, и вся банда стройными рядами, в такт топая каблуками, направляется дальше, к статуе старого Фрица, перед которой они, несомненно, услышат столь же поучительный и научно серьезный военный урок.
В настоящее время преподаватели организуют сражение между двумя лагерями - французами и немцами; но так как никто из мальчиков не хочет быть французом, то надзиратели придумали, что французов должны будут изображать в наказание за всякую провинность. Часто встречаешь этих детишек, увешанных своими военными игрушками и марширующих по улицам с пением "Wacht am Rein".
Прусский милитаризм продолжает свое дело".
"Киевская мысль", 22 декабря 1914 г.