И действительно. Возможно ли было помешать шпионажу, если только в Уссурийском крае из 223 тысяч жителей 46 тысяч были пришлые - японцы, маньчжуры, китайцы! А сколько японцев оседало в городах близ казарм, военных частей и доков! Кто бывал во Владивостоке, помнит, наверное, фотографа Нарита. Он был японец и исчез недели за две до войны. Так вот, этот Нарита занимался групповыми фото офицеров. Он делал это лучше и дешевле других. Благодаря ему японцы имели полное представление о командном составе наших войск в городе. Впрочем, во многом мы сами виноваты. Помню, несколько лет назад в Иркутске мы как лучшего гостя принимали японского атташе Фукусима. Он следовал в Европу, в Париж или Лондон и не мог выбрать лучшего пути, кроме как через весь наш Дальний Восток и Сибирь. Железной дороги тогда еще не было, и весь путь он проделал верхом. Оказалось, Фукусима тогда уже был капитаном генерального штаба. Сейчас он руководит разведкой армии генерала Куроки, воюющей против нас.
Что могла противопоставить тогдашняя Россия этому тотальному шпионажу?
- Господин генерал, - решился один из офицеров. - Некоторые полагают, что наша разведка ограничивается театром военных действий и дальше, так сказать, интересов своих не простирает. Справедливо ли это предположение?
Генерал посмотрел строго и вопросительно. Однако даже не на говорившего, а на полковника, поскольку это был его подчиненный. После чего заметил строго:
- Во время войны таких вопросов не задают!
- А если задают, то на них не отвечают! - подхватил полковник несколько даже весело. Получилось так, что все, мол, у нас обстоит замечательно, только это тайна! И, подразумевая этот невысказанный подтекст, генерал кивнул полковнику - и рад бы, дескать, поведать об этом, да не могу, не имею права.
И все же, вздумай генерал Ухач-Огорович ответить на этот щекотливый вопрос, он должен был бы признать, что такой разведки у ставки нет. Едва ли ему могло бы быть известно, что генеральный штаб, тщательно конспирируя свои связи, всю войну держал двух своих агентов в Японии и одного в Китае. В самом начале войны в безотчетное распоряжение этим трем были переданы 52 тысячи рублей на организацию агентурной сети. Что удалось им сделать и удалось ли - неизвестно. Документов не сохранилось.
Покидая штаб, Ухач-Огорович еще раз напомнил командующему про Рябова. Непременно проинструктировать и послать. Полковнику затея эта представлялась безумием, и он, насколько мог, включил свои бесшумные тормозящие устройства. Через неделю, однако, командующий вызвал его.
- Что вы тянете, полковник? Не понимаю! Дайте ему задание попроще. Важно, чтобы этот солдат побывал на той стороне. Знаете, что сказал генерал? "Мы сделаем из него героя". И он прав - это нужно для морального духа войск.
Через неделю Василий Рябов, не знающий ни слова по-китайски и обладающий лишь даром мимикрии, был направлен в японский тыл. Вместе с ним шел Фан - тот самый молодой китаец, которого прапорщик видел в свой первый день. Проводить их через посты боевого охранения поручено было вахмистру.
- Все в порядке?
- Так точно, господин полковник, - сказать это можно было по-разному. Вахмистр произнес это мрачно.
- Ничего. Не грусти, вахмистр. Вернется Василий.
И, хотя полковник постарался сказать это бодро, чувствовалось, что и сам он не очень этому верит.
После отъезда Ухач-Огоровича прошел слух, будто полковника переводят в ставку. То ли в силу ожидаемой перемены, то ли из-за каких-то других обстоятельств прапорщик нашел полковника как бы отключенным от того, что происходило вокруг. Таким прапорщик видел его только в день своего приезда. Может, поэтому он не решился коснуться причины своего прихода сразу.
- Через вас, кажется, полковник Самойлов передавал мне поклон? - Полковник говорил, не поворачиваясь к нему, глядя в окно, за которым моросил унылый маньчжурский дождь. - Знаете, что мы с ним в Болгарии делали? Нет? Как ни странно, мы оказались там благодаря японцам. Их офицеры прибыли туда, дабы негласным образом изучать опыт нашей войны с турками. Больше всего их интересовали обстоятельства, в которых русская армия терпела неудачи. Ну а нам нужно было знать, что интересует их. Некоторые мои коллеги допускали возможность войны с Японией. Правда, когда наш посланник в Токио Извольский сообщал, что Япония готовится к войне, в Петербурге от него отмахивались…
То, что говорил полковник, было мыслями вслух и не предполагало никаких комментариев прапорщика. Поэтому, когда он позволил себе заговорить, полковник взглянул на него с некоторым недоумением, словно только сейчас заметил присутствие молодого человека.
- Конечно, он не берется судить, заметил прапорщик, но последнее время многие говорят об измене…
- Измене? - полковник скривился болезненно. - Вы действительно верите этим утешительным сказкам?!
- Но, господин полковник, вы же не станете отрицать - гаубицы взрываются…
- Гаубицы? Стодвадцатимиллиметровые, крупповские? Еще бы не знать! Взрываются.
Артиллеристы, приписанные к гаубицам, числились в должности самоубийц. Орудия взрывались в среднем после 300-500 выстрелов, но могли взорваться и на первом и на сотом. Когда раздавалась команда "пли!" и заряжающий дергал за шнур, никто из расчета не знал, что за этим последует - выстрел или взрыв.
- К сожалению, ни измена, ни японцы здесь ни при чем. - В голосе полковника послышалась горечь. - Капсюли для снарядов изготовляются у нас, под Петербургом. При загрязнении гремучей ртути чувствительность ее к толчкам возрастает многократно. Так вот, добиться нужной чистоты мы не можем или не умеем, хотя во всем мире это делают без труда. Конечно, кричать "измена!" куда легче! А о "диверсии" на Сибирской железной дороге вы тоже, наверное, понаслышаны?
Еще бы, зимой 1904 года об этом говорили все. Сибирская железная дорога, единственная, связывавшая Россию с фронтом, бездействовала целый месяц. Но и здесь японцы, диверсия и измена были ни при чем. На станции Тайшет у депо столкнулись два паровоза, загородив доступ к складу угля. Конечно, уголь можно было бы погрузить на паровозы корзинами. Но раньше так делать не приходилось, и страх перед новым оказался сильнее всего. Начальство распорядилось охладить паровозы. Стоял сорокаградусный мороз. Охлажденные паровозы, находившиеся на путях, вышли из строя. Другие составы, бывшие на соседних и дальних станциях, вынуждены были тоже остановиться и тоже охладить паровозы. Через несколько суток движение было парализовано на всей дороге. Было заморожено около семидесяти паровозов, на станциях и перегонах скопились сотни эшелонов с амуницией, снарядами и войсками.
- Знаете, прапорщик, чем мы заплатили за "диверсию", которую устроили сами себе? Поражением под Мукденом! Ни больше и ни меньше! Армия недополучила двести воинских эшелонов - полтора корпуса, которые могли бы изменить весь ход сражения. Русская армия изведала позор неудачи, тысячи убитых, десятки тысяч раненых - и все это только потому, что на станции Тайшет два машиниста - пьяницы, а начальник - болван. Однако признать за собой такое стыдно. Кричать же об измене предпочтительнее, поскольку позволяет нам продолжать быть о себе хорошего мнения!
Полковник отошел от окна и наконец обернулся.
- Я, кажется, наговорил вам всего. - Он сделал попытку улыбнуться. - Думаю, больше мы не увидимся. Меня переводят в ставку.
На столе поверх бумаг лежал только что вскрытый полковником синий штабной конверт. Он не стал говорить прапорщику, что было в нем. Узнает в свое время. Из ставки сообщали, что Чембарского пехотного полка рядовой Василий Рябов был схвачен японцами, предан суду и расстрелян.
* * *
…А ведь добрый и верный китаец Фан так торопил Рябова возвращаться:
- Домой! Домой! - И махал рукой в сторону севера.
Шел шестой день их пребывания в тылу японских войск. До сих пор все обходилось. Они побывали даже в одном военном лагере, что оказалось не так просто. Рябов ничего не записывал, полагаясь на память, да и в грамоте силен не был.
Бывает на какое-то время опасность обретает вдруг для некоторых необъяснимую притягательную силу. И кажется, мало уже ходить по краю, нужно заглянуть в саму бездну, а то и побалансировать, покачаться над ней. "Это смерть зовет его", - говорят о таких старые люди.
Каждый японец на их пути мог оказаться первой ступенькой той короткой лесенки, что ведет к взводу, расстреливающему на рассвете. Но Рябова словно неумолимой силой влекло навстречу риску. Заметив на привокзальной площади офицера с саквояжем, он бросился к нему, знаками давая понять, что готов донести багаж. Японец согласился хмуро. Фан семенил рядом, перехватывая время от времени ручку саквояжа.
При виде офицера часовой у ворот дернулся, беря карабин на караул. Они оказались в расположении какой-то воинской части, прошли мимо палаток и нескольких фанз, стоявших с края. Ничего не изменилось, ничего не произошло, но почему-то все стало походить на дурной сон. Так стало казаться Фану.
Офицер проявил неожиданную щедрость, не потеряв при этом своего хмурого вида. Когда же, поплутав сколько нужно, чтобы осмотреться, они направлялись к воротам, слева увидели десятка два кули, которые сгружали ящики с армейских обозных телег. Пройти бы мимо, но снова Рябов пошел навстречу риску. Дернув Фана за рукав, он пристроился за последним и взвалил на себя очередной ящик. Фан, идя следом, сделал то же. Они пошли по двум доскам, настланным на земле, и почему-то все стало как во сне, который неизбежно должен был обернуться кошмаром.
Японец в желтых крагах, стоявший под навесом, руководил разгрузкой. И на какой-то миг показалось, что все это уже было - и этот навес, и этот японец.
Поставив ящик, Рябов замешкался почему-то. Что произошло дальше, Фан не понял. Когда он обернулся на крики, Рябов, неестественно пригнувшись, бежал к воротам. Японец закричал ему вслед пронзительным голосом. Фан метнулся за штабеля и оттуда видел, как солдаты, выскочившие откуда-то сбоку, сбили Рябова с ног.
Кули стали шуметь:
- Он был не один! С ним был другой! Где он?
Фан еще глубже забился в какую-то щель и замер.
Через несколько дней на передовой японец с белым флагом вручил русскому офицеру пакет, адресованный генералу Куропаткину. Это было письмо от японского командующего. Русский солдат Василий Рябов, сообщал командующий, был задержан на территории японской воинской части и в соответствии с законами военного времени был предан полевому суду и расстрелян. Японский командующий поражен храбростью этого солдата, мужественно принявшего смерть. Он сообщает о происшедшем генералу Куропаткину и выражает свое восхищение.
ГЛАВА IX
Разоблачение
Первая мировая война была войной империалистической, войной за передел колоний. Колониями владели Англия, Германия, Франция. Но Россия, такое же империалистическое государство, как и другие, входила в это переплетение экономических, военных и политических интересов. Передел мира, писал В. И. Ленин, "не мог на основании капитализма произойти иначе, как ценою всемирной войны".
Но накануне войны Россия была уже чревата революцией. Вот почему то, что делали русские военные патриоты-разведчики, заносилось в архив истории уже не только по ведомству царской России. На их дела в той или иной мере падал отблеск приближавшейся революции.
Подвиг разведчика Колаковского, разоблачившего германского агента Мясоедова, ждет еще подробного и скрупулезного исследования военных историков. Когда эта работа будет проделана, версия, изложенная нами, обретет новые детали, а возможно, иной ракурс. Вот почему на том, что рассказано на этих страницах, рано ставить точку.
* * *
Решетки на окнах были легки, ш у т о ч н ы, однако, когда арестант потрогал их, воспользовавшись отлучкою немца, к нему приставленного, убедился - не выломать, сделаны, что называется, от души, не на один день…
- Еще раз расскажите подробно, как вы попали в плен? - спросил офицер генерального штаба германской армии, чиновник бюро разведки Бауэрмайстер, говоривший по-русски свободно, без акцента (чему, впрочем, удивляться - до мая 1914 года жил в Петербурге как русский подданный, подвизался в сфере страхования имущества).
- Вы же знаете… Ваши солдаты схватили меня контуженным; патронов к нагану не было, отстреливаться нечем…
- Бедненький русский офицер… Нечем отстреливаться… Японцы в таких случаях кончают жизнь кинжалом.
- Кинжалы для русских офицеров поставляли до войны ваши заводы, клинки слишком быстро ржавели и крошились; не харакири ими делать, а старикам пятки щекотать…
- Стоит ли так злобно отзываться о нашей военной индустрии?
- Стоит. Это для вас она военная, для нас - изменническая.
- Изволите по-прежнему дерзить?
- Нет. Просто называю кошку кошкой…
- Так ведь это и есть высшая форма дерзости!
- В моем положении она-то и есть спасение…
- Ваше имя?
- Вы же знаете…
Бауэрмайстер по-прежнему словно бы не слышал собеседника, сказал еще раз, бесстрастно, будто со стороны:
- Имя?
- Яков.
Бауэрмайстер повторил удовлетворенно, словно бы любуясь чем-то, одному ему видным:
- Яков… Прекрасно… Яков… Почти Якоб, очень близко к прусскому, не находите?
- Нахожу, отчего ж нет? Русы и прусы - одного рода племя.
- Ну, так-то резко б не надо…
- Не привык таить мнение…
- Придется и этому выучиться… Итак, Яков… Имя отца, пожалуйста.
- Вы знаете…
- Пожалуйста, имя отца?
- Павел.
- Павел. Почти Пауль. А может, и впрямь, русы и прусы? - улыбнулся офицер генерального штаба. - И наконец, фамилия?
- Колаковский.
- Что-то есть в звучании польское, не находите?
- И отец и дед мой православные, католиком никто в роду не был.
- Не верите в теорию крови?
- Не верю.
- Только "дух определяет личность"?
- Только.
- Ну а как же тогда прикажете понять, что вы, православный, русский… Кстати, какой полк?
- Перед вами лежат мои данные, господин Бауэрмайстер.
- Вот я их и намерен перепроверить.
- Тогда я отказываюсь говорить с вами. Я - офицер, и слово свое почитаю абсолютным… Коли я сказал о своем согласии, извольте мне верить, а не устраивать пустые перепроверки… Мы так в гимназии баловались, в шестом еще классе, слабеньких духом пугали, начитавшись "Бесов"…
- Вы стали значительно более говорливым, после того, как мы подкормили вас в лазарете…
Колаковский откинулся, словно от удара:
- Вы своему начальству доложите: отныне я вообще говорить с вами перестаю и предложение свое беру обратно.
- Поздно, Яков Павлович. Ваше согласие служить германской разведке уже зафиксировано на фонографе, так что отказ ваш невозможен. Очень сожалею. В случае отказа мы ошельмуем вас в глазах офицеров двадцать третьего пехотного Низовского полка… Хотите послушать запись нашей беседы, когда вы в первый раз изволили дать трещинку? А я, словно капля, в трещинку юрк, юрк и затаился… И ждал, пока мороз ударит… Лед камень рвет, словно порох, Яков Павлович…
- Ну и какой же вам смысл меня шельмовать? Каков прок? - спросил Колаковский, хрустнув пальцами так, что гримаса свела лицо немца.
- Прок таков, чтоб другим было неповадно финтить! - отрезал Бауэрмайстер.
Колаковский поднялся из-за стола, попросил:
- Встаньте, пожалуйста.
- Это еще зачем?
- Я ударю вас по лицу, дабы вы имели основание вызвать меня на дуэль.
Бауэрмайстер вздохнул, закрыл глаза, долго сидел недвижно, потом откашлялся:
- Хоть я и могу вас швырнуть в карцер, ибо вы наш пленник, но тем не менее прошу принять мои извинения, Яков Павлович… Простите, милый, но в разведке проверка - вещь необходимая, мы ж вам - коли передадим петербургскую агентуру - вручим судьбы людей, наших друзей, так что простите, бога ради, Яков Павлович, и не держите на меня зла, коли можете…
Колаковский опустился на стул, снова хрустнул пальцами:
- Разве ж допустимо так, право… Тем более я пленник… Ну да ладно, я удовлетворен вашим ответом вполне, лжи нет в нем…
Бауэрмайстер чуть поклонился, лицо его снова дрогнуло:
- А не слишком ли вы меня легко простили? Нет ли в этом простолюдинства? Истинный дворянин не может быть столь снисходителен к оскорблению.
Колаковский перегнулся через стол и резко ударил офицера.
Тот упал с кресла, ударившись головою об угол стола.
Колаковский поднялся, вышел в соседнюю комнату, крикнул дежурным:
- Поднимите вашего командира, он хлипкий…
Никто, однако, не ответил ему. В приемной Бауэрмайстера тоже было пусто.
Колаковский вышел в соседнюю комнату - никого; в третьей - тоже.
Он толкнул ногою тяжелую дверь, что вела на улицу, - подалась легко.
Колаковский хмыкнул, вернулся назад, тронул мыском Бауэрмайстера, лицо его дрогнуло, сказал презрительно: