Наконец он наступил, этот знаменитый праздник. Трудно поверить, сударыня, до какого чудовищного безбожия дошли тогда монахи! Они сообразили, что зримое всеми чудо приумножит добрую славу монастыря, и бесстыдно нарядили Флоретту, самую маленькую и юную из нас, в одеяния Святой Девы. Привязали ее к стене малозаметными веревками, приказав возносить с сокрушенным видом руки, когда ее начнут поднимать кверху. Несчастному созданию пригрозили самым жестоким наказанием, если она испортит представление, обронив хотя бы одно слово, но Флоретта великолепно справилась со своей ролью. Обман удался как нельзя лучше, так что успех превзошел все ожидания. При совершении чуда народ издавал ликующие крики, а позже, уходя, убежденный как никогда в действительном покровительстве Богоматери, оставил щедрые дары перед ее статуей.
Наши развратники в своей нечестивости дошли до того, что заставили Флоретту участвовать в вечерних оргиях в том же убранстве, в каком недавно она привлекала к себе благочестивое поклонение, и каждый из них, распалив свои гнусные страсти, подверг ее в этих священных одеждах своему излюбленному виду распутства. Вдохновленные первым святотатством, чудовища не остановились на этом. Они раскладывают голую Флоретту на столе лицом вниз, зажигают свечи, ставят статуэтку нашего Спасителя у ее изголовья и справляют на бедрах несчастной одну из самых отвратительных мистерий. Я не смогла выдержать столь страшного зрелища и упала в обморок. Видя это, Рафаэль сказал, что, дабы получше приручить меня, необходимо, чтобы и я, в свою очередь, послужила алтарем. Меня хватают и помещают на место Флоретты, где бесчестный итальянец еще более кощунственно и жестоко исполнил на мне тот же кошмарный обряд, что и на моей подруге. Я потеряла сознание, и меня подхватили и унесли в комнату. Три дня я проливала горькие слезы о свершившемся. Воспоминания об ужасном преступлении, в котором мне пришлось участвовать против воли, разрывали мою душу. До сих пор не могу думать о том страшном дне без содрогания. Христианская вера настолько мне дорога, что любое ее оскорбление заставляет мое сердце истекать кровью.
Тем временем наши ожидания относительно появления новой товарки после праздника не оправдывались. Может быть, новенькая появилась в другом серале, но у нас пока было затишье. Все продолжалось по-прежнему. Прошло уже полтора месяца с моего появления в этом ненавистном монастыре. И вот как-то утром к девяти часам в нашу башенку зашел Рафаэль. Он казался особенно разгоряченным; в глазах его читалась какая-то растерянность. Он внимательно нас осмотрел, поставил всех по очереди в свою излюбленную позу и остановился рядом с Омфалой. Несколько минут он держал ее в таком положении, предаваясь одной из самых изощренных своих фантазий, но ничего не завершил. Затем он заставил ее подняться, окинул строгим оценивающим взглядом, после чего холодно произнес:
"Вы достаточно послужили, и теперь наше сообщество вас отпускает. Я пришел объявить о вашей отставке, собирайтесь – вечером я сам за вами зайду".
Он еще раз окинул ее ледяным взглядом и быстро вышел из комнаты.
Не успел Рафаэль покинуть нас, как Омфала бросилась ко мне в объятия.
"Вот и настала минута, которой я так ждала и боялась, – сказала она, вся в слезах, – что теперь меня ждет, великий Боже!"
Я, как могла, старалась успокоить свою бедную подругу, но напрасно. Омфала клятвенно обещала сделать все, что в ее силах, ради нашего освобождения, заверяла, что подаст жалобу на этих негодяев, если они оставят ей для этого хоть малейшую возможность. Она горячо и искренне обещала мне это, и я от всей души ей поверила.
День прошел как обычно. В шесть часов появился Рафаэль.
"Пойдем, – резко сказал он Омфале. – Вы готовы?"
"Да, отец мой".
"Выходим, да поживей".
"Позвольте мне на прощание обнять своих подруг".
"К чему это? – спросил монах и потащил ее за руку. – Вас уже ждут, следуйте за мной".
Тогда Омфала попросила разрешения захватить с собой свои вещи.
"Нет, – сказал настоятель, – вы разве забыли, что они принадлежат монастырю? К тому же они вам больше не понадобятся".
Затем, спохватившись, что он сболтнул лишнее, Рафаэль поправился:
"Зачем вам это тряпье, вы сошьете себе одежду по вашей мерке, которая подойдет вам гораздо лучше".
Я попыталась спросить, можно ли мне проводить Омфалу хотя бы до ворот монастыря, но Рафаэль вместо ответа бросил в мою сторону такой дикий и бешеный взгляд, что я в ужасе отступила, не делая повторных попыток. Наша несчастная подруга вышла, обратив ко мне взор, полный тревоги и отчаяния. Как только дверь за ней закрылась, мы втроем осознали всю горечь этой разлуки.
Через полчаса пришел Антонин и проводил нас на ужин. Рафаэль появился лишь час спустя. Он был очень возбужден, часто перешептывался с остальными, однако все происходило как обычно. Все же я заметила, что, как и предупреждала Омфала, нас отпустили намного раньше, а монахи сильнее, чем всегда, разжигали свои страсти, избегая окончательного их удовлетворения. Какие выводы я могла сделать из этих наблюдений? Я старалась их сделать, чтобы впредь в подобных случаях быть настороже, но у меня не хватало фантазии догадаться обо всех прихотях безжалостных негодяев. И, хотя я старалась унять свою тревогу и надеяться на лучшее, все же меня одолевали сомнения.
Прошло четыре дня, но никаких новостей от Омфалы не было. Сначала мы находились в приятном убеждении, что она сдержит свою клятву; потом подумали, что суровые средства, употребленные против нашей подруги, лишили ее любой возможности оказать нам услугу, что только усилило наше беспокойство.
На четвертый день после отставки Омфалы нас, по обыкновению, вызвали для участия в ужине, и тут мы с удивлением заметили, как из наружной двери в зал вошла новенькая.
"Вот девушка, которую сообщество предназначило на место недавно ушедшей Омфалы, – сказал Рафаэль. – Барышни, будьте к ней добры, живите с ней как с сестрой и постарайтесь облегчить ее судьбу во всем, что будет от вас зависеть".
"Софи, – обратился настоятель ко мне, – теперь вы самая старшая в комнате, и я назначаю вас начальницей. Вы в курсе всех обязанностей, позаботьтесь о том, чтобы аккуратно их исполнять".
Мне очень хотелось отказаться, но я так привыкла подчинять свою волю прихотям этих мерзавцев, что не нашла в себе сил сопротивляться и согласилась, пообещав все выполнить так, как он просил.
После этого Рафаэль срывает украшенную кружевами накидку, в которую была облачена новая сестра. Нашим взорам предстала юная пятнадцатилетняя девочка, необычайно нежная и привлекательная. Ее глаза, полные слез, были восхитительны; она обвела взглядом каждую из нас – могу сказать, что я никогда не встречала столь трогательной красоты. Ее пышные пепельные волосы струились по плечам, укладываясь естественными локонами, что в сочетании со свежими алыми губами и благородной осанкой являло зрелище столь обворожительное, что на такое совершенство нельзя было глядеть без восхищения. Мы вскоре узнали, что ее звали Октавия (я останавливаюсь на этом только с целью сказать о ней доброе слово), что она родом из семьи крупного лионского купца, только что окончила обучение в Париже и возвращалась к родителям в сопровождении гувернантки, когда ночью между Осером и Вермантоном на их карету напали. Октавия была похищена и доставлена в монастырь, причем она не знала, что случилось с каретой и сопровождавшей ее женщиной. Целый час она была заперта в темной комнате и уже совсем отчаялась, когда за ней пришли и, не сказав ни слова, привели в зал.
Четверо развратников на мгновение застыли в немом восхищении; созерцание такого чуда привело их в экстаз. Непреодолимая власть красоты захватывает даже самые испорченные души, вызывая в них угрызения совести, и заставляет воздать ее величеству надлежащие почести. Но чудовищ, с которыми мы имели дело, ничто не могло остановить.
"Смелее, барышня, – сказал ей настоятель, – дайте на вас взглянуть. Прошу вас, не стесняйтесь, докажите, что остальные ваши прелести не уступают тем, которыми природа столь щедро одарила ваше лицо".
И поскольку юная красавица краснела и смущалась, не понимая, что он имел в виду, Антонин грубо схватил ее за руку и, вкрапляя в свою речь столь непристойные ругательства, что их невозможно повторить, сказал Октавии:
"Вы что, не понимаете, маленькая кривляка, что вам велели раздеться догола".
Девушка рыдает и пытается сопротивляться, но подбегает Клемент и в одну минуту срывает все покровы, прячущие целомудрие этого очаровательного создания. Совершенство частей, обычно скрытых от глаз, ничем не уступало совершенству того, что принято демонстрировать открыто. Невозможно было представить более белой кожи, более гармоничных форм, большей свежести и утонченности. Неужели природа расточила столько милостей лишь для того, чтобы они оказались столь варварски осквернены? Около Октавии образуется круг, и она, как и я в свое время, должна во всех смыслах по нему пройти. Разгоряченный Антонин, не в силах больше сдерживаться, совершил первую атаку на эти открывшиеся прелести, воскурив фимиам лишь у подножия алтаря. Рафаэль решает, что пора переходить к более серьезным действиям, и, сгорая от нетерпения, хватает жертву и ставит в свою любимую позу, но, увидев, что не справляется своими силами, просит Клемента помочь ему. Октавия рыдает, на ее слезы никто не обращает внимания, глаза мерзкого итальянца горят от страсти. Никакими приготовлениями не стараясь облегчить себе путь, он яростно бросается на приступ крепости. Какой бы огромной ни была разница в силах атакующего и осажденной, это не уменьшает для него сладость победы. Пронзительный крик жертвы оповещает о ее полном поражении. Но ничто не может разжалобить гордого победителя: чем сильнее мольбы о пощаде, тем более кровожадным он становится, и несчастная красавица, по моему примеру, гнусно обесчещена, оставаясь при этом девственницей.
"Никогда еще лавры не доставались мне с таким трудом, – сказал Рафаэль, поднимаясь, – я впервые в жизни подумал, было, что не удастся справиться".
"Не могу удержаться, чтобы не пробить в этом бастионе еще одну брешь", – воскликнул Антонин, и с воодушевлением ринулся в бой. Через минуту он уже был хозяином положения. К небу возносятся новые стоны...
"Хвала Всевышнему, – сказал этот злодей, – не будь криков и жалоб, я засомневался бы в успехе, я ценю свой триумф лишь тогда, когда он омыт слезами".
"Пожалуй, – сказал Жером, приближаясь с пучком прутьев в руке, – я не хочу менять сладостной позы, столь благоприятствующей моим намерениям".
Он разглядывает, щупает, и вдруг воздух оглашается пронзительным свистом розог. Прекрасное тело меняет цвет, оттенки ярко-алого смешиваются с белоснежностью лилий. Приемы, которые при умеренном их употреблении могли бы послужить разнообразию в любви, из-за безжалостности негодяя превращаются в преступление. Ничто не останавливает гнусного монаха. Чем больше ученица просит о помиловании, тем строже обходится с ней наставник. Вскоре не остается ни одной части этого божественного тела, которая не несла бы на себе отпечатка его варварства, и наконец на кровавых следах своих отвратительных забав негодяй успокаивает огонь своей страсти.
"Я буду снисходительней остальных, – сказал Клемент, сжимая красавицу в объятьях и запечатлевая грязный поцелуй на коралловых губах. – Вот то святилище, где я желаю совершить жертвоприношение".
Новые поцелуи еще больше воспламенили его, и мерзавец принудил несчастную девушку вытерпеть гнусности, которые являют для него особую усладу, и восхитительные уста, сотворенные, казалось, самой Венерой, этот самый нежный приют любви был осквернен самым ужасным образом.
В остальном этот вечер ничем не отличался от предыдущих, только красота и юный возраст Октавии сильнее обычного разогрели мерзавцев, и они удвоили свои зверства. После этого, скорее из-за пресыщенности, чем из милосердия, монахи отправили несчастную на несколько часов в ее комнату, чтобы она могла насладиться столь необходимым для нее отдыхом. Мне очень хотелось утешить Октавию хотя бы в ее первую ночь, однако я вынуждена была провести эту ночь с Антонином, а значит, сама нуждалась в помощи и сочувствии. Я имела несчастье не то чтобы понравиться – это слово было бы неуместным, – но сильнее всех остальных возбуждать низменные желания этого распутника и в течение долгого времени проводила по четыре-пять ночей в неделю в его келье.
На следующее утро я нашла мою новую подругу в слезах. Несмотря на то что мною было сделано все возможное, успокоить Октавию, как и меня когда-то, не удалось. В самом деле, человеку нелегко смириться со столь резкой переменой жизни, к тому же эта юная девушка оказалась глубоко верующей, добродетельной и чувствительной, что еще больше усугубляло весь ужас ее теперешнего положения. Рафаэлю она оказалась очень по вкусу, он провел с ней много ночей подряд, и мало-помалу она успокоилась, как и другие. Боль несколько притупилась, и девушка жила надеждой на скорое освобождение.
Омфала была права, говоря, что отставка не зависела ни от времени, проведенного в монастыре, ни от поведения, а только от прихотей монахов или от каких-то неведомых нам соображений. Отставку можно было заслужить и через неделю, и через двадцать лет. Так, не прошло и шести недель, как пришел Рафаэль и объявил об отъезде Октавии. Она дала нам те же клятвы, что и Омфала, и, подобно ей, пропала без вести, а мы ничего не узнали о ее дальнейшей судьбе.
Целый месяц не было ей замены. За это время я имела случай удостовериться, что мы здесь не одни и что в другой башенке томилось столько же несчастных девушек. Омфала лишь догадывалась об этом, я же попала в ситуацию, окончательно подтвердившую этот факт. Вот как это произошло.
Я провела ночь у Рафаэля и, как обычно, выходила от него в семь часов утра. Вдруг в коридоре я заметила старого брата, лицо которого, не менее отвратительное, чем у нашего, было мне незнакомо. Он сопровождал какую-то высокую девушку лет восемнадцати-двадцати с яркой внешностью. Рафаэль, который должен был меня сопровождать, задержался в келье и вышел как раз в тот момент, когда я столкнулась лицом к лицу с этой красивой девушкой. Брат не знал, куда деваться, чтобы спрятаться от гнева хозяина.
"Куда вы ее ведете?" – спросил разъяренный настоятель.
"К вам, преподобный отец, – сказал омерзительный Меркурий. – Ваше преосвященство, вероятно, запамятовало, что вчера вечером я получил такой приказ".
"Но я сказал: в девять часов".
"В семь, монсеньор, – вы изволили ее видеть до обедни".
В течение этого разговора мы с девушкой с интересом и изумлением разглядывали друг друга.
"Ладно, теперь это уже не имеет значения, – сказал Рафаэль, приказывая мне и моей новой товарке войти в его келью".
Он запер дверь и приказал брату подождать в коридоре.
"Послушайте, Софи, – обратился он ко мне, – эта девушка занимает в соседней башне такой же пост, как и вы. Она старшая. Не нахожу ничего предосудительного в том, чтобы две наши начальницы познакомились. И, чтобы знакомство стало более близким, я предоставлю тебе возможность увидеть нашу Марианну совершенно раздетой".
Марианна показалась мне весьма бесстыдной; она мгновенно обнажилась, и Рафаэль, приказав мне возбудить его, на моих глазах подверг ее своим излюбленным удовольствиям.
"Вот именно то, что мне нужно, – сказал распутник, удовлетворившись, – не успеваю я завершить ночь с одной, как наутро мне уже хочется другую.
Воистину наши влечения ненасытны: чем неистовей их утоляешь, тем сильнее они разгораются. И, хотя заранее знаешь, что произойдет, всякий раз ожидаешь каких-то новых приманок. Если пресыщение и утоляет наши желания, то в тот же миг искра разврата вновь их разжигает. Вы обе девочки надежные и будете держать язык за зубами. Можете идти, Софи, сейчас за вами зайдет брат, а я хочу совершить еще одно богослужение с вашей новой подружкой".
Я пообещала Рафаэлю все сохранить в секрете и ушла. Теперь уже не могло быть никаких сомнений, что не мы одни прислуживали этим оголтелым распутникам.
После ухода Октавии начались бесконечные замены. Сначала появилась маленькая двенадцатилетняя крестьяночка, хорошенькая и свеженькая, которой, однако, было далеко до своей предшественницы. Через два года я стала долгожительницей. Флоретта и Корнелия по очереди ушли в отставку, поклявшись, как и Омфала, дать о себе знать, но обе, как и она, не сдержали слова. Вскоре привели новеньких. Флоретту заменили пятнадцатилетней толстощекой пышкой из Дижона, не имеющей других достоинств, кроме своей свежести; Корнелию – девушкой своеобразной красоты из Отёна, происходившей из весьма приличной семьи. Эта шестнадцатилетняя прелестница, к счастью для меня, пленила сердце Антонина. Лишившись особых милостей этого развратника, я вскоре заметила, что постепенно теряю влияние и на остальных. Непредсказуемость действий злодеев внушала мне страх за дальнейшую судьбу. Я предчувствовала скорую отставку и имела слишком много оснований опасаться, что эта злополучная отставка может стать смертным приговором. Как тут было не тревожиться? Хотя стоило ли в моем униженном состоянии так цепляться за жизнь, не разумнее ли было уйти из нее и тем самым избавиться от мучений? Эти мысли успокаивали меня и помогали смиренно ждать решения своей участи, не прибегая ни к каким уловкам, чтобы упрочить свое положение у монахов. Со мной стали обращаться еще хуже: ежеминутно изводили придирками, не было дня, чтобы меня не наказывали. Я ждала объявления приговора и, возможно, была уже на пороге его исполнения, когда Провидение, которому наскучило испытывать меня таким образом, предпочло вырвать меня из этой бездны, чтобы вскоре ввергнуть в новую. Не стану торопить события и начну с рассказа о том, как нас всех наконец освободили от издевательств бесчестных развратников.