Последняя ее отметина - изрешеченная осколками будка ГАИ - осталась позади, и дорогу перегородила черно-белая зебра пограничного шлагбаума. Там, за ним, начиналась иная жизнь, в которой не было ни бомбежек, ни артобстрелов, ни крови, ни человеческих страданий. От нее их отделял десяток метров невзрачного моста, нависшего над обмелевшей рекой. По нему полтора месяца назад они, не чуя под собой ног от радости и счастья, пронеслись на одном дыхании, чтобы наконец прикоснуться к земле, о которой мечтали их отцы и деды. Теперь им казалось, что с того дня прошла целая вечность. Война жестоко и безжалостно, не спрашивая разрешения, кроила их жизнь на свой лад. И сегодня она снова вмешалась в судьбу старых друзей, чтобы развести по разные стороны моста, ставшего для одних дорогой в бессмертие, а для других - тернистым путем к будущей победе.
Проходила минута за минутой, а они все не решались сказать последнего слова, каждый раз оно камнем застревало в горле. Пограничник бросал на них нетерпеливые взгляды - приближалось время закрытия границы, понимал, что творилось в душах друзей, и ждал до последнего. Гум ответил ему благодарным взглядом и, подавшись к Ибрагиму, порывисто обнял и торопливо произнес:
- Я вернусь, Ибо! Я вернусь! Ты веришь?
- Да, да! Все будет хорошо! - сбивчиво отвечал Ибрагим, и в этот миг ему казалось, что вместе с Гумом уходило нечто большее, чем просто память о прошлом.
- Ребята, время! - поторопил пограничник.
- Еще минуту, - попросил Ибрагим и, сунув в руки Гума конверт, пояснил: - Передай моим.
- Конечно, Ибо! - заверил он и шагнул к пограничному переходу.
Сержант поднял шлагбаум, бегло просмотрел паспорт и освободил проход. Гум ступил на мост и тяжело, будто на его ногах висели пудовые гири, двинулся к русскому берегу. Пограничник опустил шлагбаум, и он, словно бритва, безжалостно отрезал Ибрагима от той мирной жизни, что веселыми огоньками плескалась за рекой, и от самого Гума. Зеленая рубаха друга уже растворилась в вечернем полумраке, а он все не мог двинуться с места.
- Отвоевался парень, - с сочувствием произнес пограничник.
- Он еще вернется, - тихо обронил Ибрагим и направился УАЗу.
Рука, будто чужая, повернула ключ зажигания, двигатель сердито заурчал, и, выпустив клуб сизого дыма, машина скатилась со стоянки на дорогу. Объехав ежи из колючей проволоки, Ибрагим прибавил скорость, надеясь до наступления ночи возвратиться в Гудауту. Приближался комендантский час, шоссе на глазах пустело, и он за двадцать минут добрался до Гагры. Город встретил хрупкой тишиной и редкими патрулями, лишь в центре, у бывшего санатория "Семнадцатого партсъезда" и горотдела милиции, теплилась жизнь. На посту перед эстакадой у него проверили документы, теперь до поворота на Пицунду можно было выжимать все, что можно. Но, не проехав и километра, двигатель зачихал и затем безнадежно заглох.
Ибрагим чертыхнулся, вышел из машины и поднял капот. На этот раз барахлило не зажигание, все было гораздо хуже - похоже, вышел из строя бензонасос. Ибо с тоской оглянулся по сторонам. Пустыми глазницами выбитых окон на него смотрели брошенные дома. В одном из дворов послышался шум и за забором мелькнул седой ежик волос. Ибрагим шагнул к воротам и постучал. Хозяин обернулся, настороженным взглядом стрельнул из-под кустистых бровей и, помедлив, вышел на улицу. Старательно подбирая слова, Ибрагим пытался объясниться, тот догадался, в чем дело, заглянул под капот и заключил:
- Бензонасос полетел.
- Ес, - подтвердил Ибрагим и, мешая русский с английским, зачастил: - Ай эм… фаст… бистро. Гудаута… Бодигард Владислав Григорьевич.
- Боди? И что?! А я Павел Николаевич, только давай не дави, парень.
- Ес-ес! Бодигард! - И Ибрагим энергично закивал головой.
- Ладно, чего с тебя возьмешь, - добродушно произнес Павел Николаевич и спросил: - Звать-то как? Ну нэйм?
- Ибо! - оживился Ибрагим.
- Ибо так Ибо. Давай налегай! - И Павел Николаевич первым навалился на задний борт УАЗа.
Поднатужившись, они вкатили машину во двор. Павел Николаевич прошел в гараж, вернулся с инструментом и уже вместе они занялись ремонтом. Подгоняемый временем, Ибрагим мало обращал внимания на то, что происходило вокруг, пока не почувствовал на себе чей-то любопытный взгляд и не поднял голову.
С летней террасы на него смотрела высокая, большеглазая, с тонкими чертами лица девушка лет семнадцати.
- Дочь моя, Лика, - перехватив его взгляд, сказал Павел Николаевич.
- Бютифул! - обронил Ибрагим.
- Что? Что ты сказал?!
Он замялся, за него все сказали глаза. Павел Николаевич внезапно помрачнел и с ожесточением произнес:
- С этим, как ты говоришь, бьютифул мы с Анной Ивановной такого страха натерпелись, что не приведи господи. Звери! Детей и стариков не жалели. Выродки! Как таких земля носит? Вынесли из дома все, что можно. Лику. - Больше у Павла Николаевича не нашлось слов, и, погрозив кулаком далекому врагу, он снова склонился над двигателем.
- Папа!.. Ну что ты такое говоришь?! - вспыхнула Лика и, смутившись, скрылась в доме.
Ибрагим, позабыв про гаечный ключ, буравил взглядом захлопнувшуюся дверь.
- Ты что, заснул? Давай крути! - возглас Павла Николаевича заставил его встрепенуться.
Он склонился над двигателем, руки продолжали делать свое дело, а глаза невольно искали Лику. Несколько раз за окном в глубине комнат мелькнула ее стройная фигурка, и его снова охватило будоражащее душу томление. И когда ремонт подошел к концу, у него не хватило сил отказаться от ужина. Хозяйки были искренне рады гостю. Анна Ивановна все норовила подложить ему на тарелку самые лакомые кусочки. Ибрагим отнекивался, но и не спешил выходить из-за стола. Тусклый свет нещадно чадившей керосиновой лампы не мешал ему исподволь любоваться Ликой. Легкие, теплые тени, скользившие по ее лицу, придавали еще большую пикантность ямочкам на щеках, а мелодичный, напоминающий журчание ручейка голос ласкал слух. Многое из того, что говорили она, Павел Николаевич и Анна Ивановна, он плохо понимал, но это не имело значения. К нему вновь возвращалась нормальная жизнь с ее маленькими человеческими радостями и уже позабытыми чувствами.
За окном давно наступила ночь, а он все откладывал отъезд в Гудауту, и когда Павел Николаевич предложил заночевать, скорее из вежливости стал отказываться. Все решил один взгляд Лики, в нем была не просто просьба, а нечто большее, и ему страстно хотелось, чтобы она еще и еще раз так посмотрела на него. Но, наградив мимолетной улыбкой, Лика поднялась из-за стола и ушла в свою комнату.
Они остались одни. Павел Николаевич снова предложил "накатить" по маленькой, но, натолкнувшись на вежливый отказ, не стал настаивать и, докурив сигарету, проводил Ибрагима в его комнату. Цветок на подоконнике, сверкающие белизной простыни, настоящая пуховая подушка - эти трогательные мелочи вновь напомнили ему о доме, и дрогнувшим голосом он произнес:
- Спасибо!
- Чего там! Мы что, не люди? Устраивайся как дома! - И, пожелав спокойной ночи, Павел Николаевич закрыл дверь.
Впервые за последнее время Ибрагим спал безмятежным сном. Разбудил его звон посуды, доносившийся из кухни. Он протер глаза и, бросив взгляд на часы, ужаснулся - стрелки показывали шесть сорок. До заступления в смену по охране Председателя оставалось чуть больше часа. Одевшись на ходу, он ринулся к выходу, тут его перехватил Павел Николаевич и, несмотря на возражения, усадил за стол.
Торопливо глотая куски горячего хачапура и запивая его кофе, Ибрагим бросал короткие взгляды на дверь спальни. Но Лика не появилась, и он тяжело, словно на ногах висели гири, поднялся из-за стола и шагнул на террасу. И тут хрупкую утреннюю тишину нарушил стук каблучков. Его сердце радостно встрепенулось, он оглянулся. На террасу вышла Лика. Легкое летнее платье плотно облегало ее стройную фигурку, а на лице после сна играл нежный румянец. Ему казалось, что она не шла, а плыла в этом пьянящем и кружащем голову хрустально-чистом воздухе. Смущенный взгляд прятался за длинными ресницами, а робкая улыбка звала к себе. Он сделал шаг навстречу. Лика разжала кулачок, и на его ладонь опустился серебряный крестик.
- Ибо, пусть он хранит тебя, - тихо произнесла она и зарделась от смущения.
- Ай кам бэк!.. Я туморроу здесь! - запутался он в русском и английском.
Трепетное тепло ладошки Лики согрело его руку, и потом, когда машина выехала со двора, он продолжал чувствовать ее нежное прикосновение и не отрывал глаз от бокового зеркала, пока девичья фигурка не растаяла в зыбкой утренней дымке. Наперекор войне, несущей страдания и смерть, в его жизнь ворвалось и властно завладело им глубокое чувство. Снова и снова в памяти возникали мимолетный, таящий невысказанную загадку взгляд Лики, ее манящая улыбка и волнующие кровь движения гибкого и сильного тела. Нога невольно отпустила педаль газа, и неподвластная ему сила позвала под крышу уютного домика. Он остановил машину.
"Вернись только на минуту и скажи, что лучше ее никого нет! Если что, Джон подстрахует", - уговаривал один голос.
"Ты что?! Там Емельяныч с ума сходит! А что подумает Владислав Григорьевич?!" - возмутился другой. От одной этой мысли ему стало не по себе.
"Сейчас в Гудауту! А завтра к Лике!" - решил Ибрагим и нажал на газ.
Перед глазами снова замелькали развалины, на выезде из Гагры дорогу перегородил нещадно чадивший грузовик - след недавнего авианалета, но все это не омрачило настроения. В мыслях он жил будущей встречей с Ликой, но этого будущего, как часто случается на войне, у них не было. Она жестоко и безжалостно вмешивалась в жизнь людей и на свой лад кроила их судьбы. Через три дня на месте домика с красной черепичной крышей Ибрагим нашел воронку от взрыва авиабомбы.
А пока он жил теми счастливыми мгновениями, что подарила ему Лика, перебирал в памяти каждое произнесенное ею слово, каждый жест и не заметил вынырнувший из-за облаков вражеский штурмовик. Серая крылатая тень, слившись с горами, заходила на атаку. Руки сами рванули руль вправо, а нога ударила по тормозам. УАЗ крутнулся волчком, едва не опрокинулся и слетел на обочину под крону платана. Пулеметная очередь запоздало хлестанула по асфальту. Он выпрыгнул из кабины, кубарем скатился в кювет и, вжавшись в землю, ждал взрыва, но его не последовало. Летчик решил не размениваться по мелочам и выбрал более подходящую цель. Прошло несколько секунд - и со стороны Гудауты донесся залп зенитной батареи.
Выбравшись из кювета, Ибрагим отряхнул с себя пыль и сел за руль. Надежный трудяга уазик, послушный его руке, выжимал из себя все, что можно. До заступления на главный пост в республике - по охране председателя Государственного комитета обороны Абхазии - оставалось около двадцати минут. Сегодняшняя смена должна была стать седьмой по счету в его службе, но все могло закончиться еще на первой. При воспоминании о ней на лице Ибрагима невольно появилась улыбка. Сейчас произошедшее казалось забавным эпизодом, а тогда, полторы недели назад, ему было вовсе не до смеха.
В ту первую смену на пост номер один он заступил сам не свой. От волнения в памяти перепутались все инструктажи, которые в него усилено "закачали" Гембер с Емельянычем, и если бы не напарник - Джон Хутоба, то к концу дежурства можно было сойти с ума. От нервного напряжения к обеду голова трещала, как переспевший арбуз, а глаза слезились так, будто он часами смотрел на сварку. К концу дня в каждом входящем ему чудился замаскировавшийся террорист, и только присутствие добродушного Джона успокаивало разгулявшиеся нервы.
Смена подходила к концу, Емельяныч вызвал к себе Джона, и тут все завертелось. За воротами требовательно зазвучал сигнал, и через секунду во двор влетел заляпанный грязью по самую крышу ГАЗ-66. Он еще не остановился, а из него посыпались, как горох, бойцы в камуфляжке. Впереди всех несся квадратный, словно шкаф, подполковник с бульдожьей физиономией. Ибрагим решительно преградил путь и потребовал пропуск. Тот зыркнул на него, будто на пустое место, и лапищей попытался отодвинуть в сторону. Но не тут-то было, и тогда на Ибрагима обрушился такой рев, что заложило уши.
Он, за полтора месяца выучивший не больше сотни слов по-русски, из всего сказанного с грехом пополам понял, что кроме подполковника в штаб рвалась еще какая-то мать с кучей непонятных родственников, и продолжал упрямо твердить про пропуска. Тот взбеленился, и Ибрагиму уже ничего другого не оставалось, как применить не раз испытанный в уличных драках прием. Короткий удар коленом в пах - и подполковник, закрутившись волчком, затянул хорошо понятную даже немому букву "У-у-у". И только появление Джона остановило готовую вот-вот вспыхнуть перестрелку.
Ибрагим с теплотой вспомнил о Джоне, в душе надеясь, если опоздает - тот найдет что сказать Гемберу и Емельянычу. Но помощь не понадобилась, он успел вовремя. Во внутреннем дворе Государственного комитета обороны у двух УАЗов суетилась группа "личников". Первым Ибрагиму попался Емельяныч, но ничего не сказал, а только сердито нахмурил брови и постучал по часам. Он виновато понурил голову, с облегчением вздохнул и присоединился к телохранителям. Они готовились к выезду Председателя на фронт, на этот раз в район Гумисты. Судя по тому, что он, Султан Сосналиев и офицеры штаба зачастили на передовую, можно было догадаться, что новое наступление, о котором никто не говорил, но его ощущение уже витало в воздухе и читалось в глазах Гембера, не за горами. Попытка Джона разузнать у него что-то ни к чему не привела, тот многозначительно подмигнул и исчез за дверями штаба.
Обиженный Джон, бурча под нос:
- Некоторые сами ничего не знают, а только надувают щеки, - побрел к машинам.
Ибрагим перебросил через плечо подствольник с "ручником" и отнес в уазик. В это время на крыльце появился Владислав Ардзинба, и "личники" тут же замкнули вокруг него круг. Ибрагим, Джон и Гембер заняли места рядом с ним. Под весом "малыша" Джона УАЗ жалобно всхлипнул и просел на рессорах. Владислав Григорьевич, улыбнувшись каким-то своим мыслям, промолчал и решительно махнул рукой вперед.
От Гудауты до Нового Афона они промчались без остановок, при ясном небе грузинская авиация не рисковала появляться в воздухе. Но на горной дороге водителям поневоле приходилось притормаживать на крутых виражах и перед воронками. О близости передовой все чаще напоминали разрушенные бомбежками и артобстрелами дома, обгоревшие остовы машин на обочинах и особенная, гнетущая тишина. Телохранители подобрались и теперь внимательно смотрели по сторонам. Развалины в любой момент могли взорваться огнем автоматных и пулеметных очередей диверсантов, которые в последнее время все чаще появлялись в этом районе. Пока им везло, до передовой было рукой подать, когда в шум двигателей вкрался зловещий вой, от которого даже у бывалых фронтовиков невольно сжималось сердце. Через мгновение он оборвался, и впереди, метрах в сорока, дорога вспучилась рыжим фонтаном.
Ибрагим вжался в сиденье. Эхо взрыва звоном тысяч невидимых молоточков отозвалось в ушах и окатило спину холодным потом. Второй снаряд едва не накрыл УАЗ, взрывной волной его накренило на левый борт, камни и осколки забарабанили по обшивке. Третий разрыв отсек путь назад. Вражеская артиллерия брала их в "вилку".
- Владислав Григорьевич, не проскочим! Надо… - воскликнул Гембер, и его голос потонул в грохоте нового взрыва.
- Стоп! - приказал водителю Председатель.
Тот ударил по тормозам, и УАЗ скатился на обочину.
- Владислав Григорьевич! Владислав Григорьевич! Надо под скалы! Там не достанут! - торопил Гембер.
Война и смерть не разбирают ни чинов, ни званий, и они, подчиняясь инстинкту, бросились прочь от машин. Вдогонку громыхнул разрыв очередного снаряда. Воздух зло зашипел от осколков, накатившая взрывная волна повалила их на землю, а через мгновение камни и земля обрушились на спины. Ибрагим дернулся от боли, полоснувшей по правой руке, и, похолодев, бросил на нее взгляд. На этот раз пронесло, осколок, порвав рукав камуфляжки, слегка зацепил локоть. Гемберу досталось больше других - на правом плече сквозь камуфляжку проступало бурое пятно. Кусая губы от боли, он подхватился с земли и, прикрывая Председателя со спины, старался не отстать от Джона с Ибрагимом, приникших к нему с двух сторон.
До скалы оставалось совсем ничего. Позади снова раздался зловещий вой, на этот раз это был "их" снаряд. Сердце Ибрагима бухнуло, как молот, и стремительно взлетело к горлу. В голове билась одна-единственная мысль: "Накрыть его!"
В отчаянном броске он кинулся к Председателю, но Гембер опередил и все вместе они рухнули на землю. Ибрагим наткнулся на его локоть, но не почувствовал боли. Сверху их надежно припечатал своей сотней с лишним килограммов Джон. Вой сорвался на визг, и через мгновение глухой взрыв подбросил их над землей. Осколки, просвистев над головами, посекли кустарник и фонтаном каменных брызг отразились от скалы. Им повезло, ударная волна ушла вниз по лощине. Не успело затихнуть эхо разрыва, как очередной снаряд упал слева, земля снова заходила ходуном. Ибрагим насчитал еще девять взрывов, и потом наступила та особенная, пронзительная тишина, когда смерть на время вынуждена была отступить. Но они все еще боялись пошелохнуться и ловили дыхание того, за которого не раздумывая готовы были отдать жизни.
- И долго мне так валяться? - с трудом вымолвил из-под пресса трехсот с лишним килограммов Владислав Григорьевич.
- Вы… Вы живы? - вернулся дар речи к Гемберу.
- Пока да, но еще немного - и от меня одна лепешка останется, - ворчливо ответил он.
Через мгновение они были на ногах и, потирая ушибленные места, радостно похлопывали друг друга по плечам. Еще один день войны был благополучно пережит.
Глава 5
Сход селян из Гума и Псху начался с поминальной молитвы, и, когда она закончилась, еще долго над притихшей толпой был слышен только по, свист ветра и печальное журчание реки. Живые, помянув мертвых, теперь решали собственную судьбу, но никто не отважился заговорить первым, все ждали веских слов мудрых стариков. Столетний Чич Чамба и его ровесник Абзагу Цымба, повидавшие всякого на своем долгом веку, понуро смотрели в землю. Им нечего было сказать землякам.
Сотни новых могил и угрюмые лица воинов красноречивее всего говорили о том, что ни сыновья, ни внуки, ни тем более они, убеленные сединами и покрытые ранами старики, уже ничего не могли противопоставить властной и несокрушимой силе, пришедшей в горы. Неприступные скалы и бездонные ущелья, на протяжении многих веков служившие им надежной защитой от римских легионов, когорт византийских императоров и полчищ грузинских царей, на этот раз не устояли.
Уже мало кто сомневался в том, что не сегодня, так завтра здесь появится полковник Коньяр, и тогда под жерлами его пушек им ничего другого не останется, как только умереть или покориться. Это был невыносимо трудный выбор, и тогда первым решился нарушить гнетущее молчание Сейдык Куджба. Ему, тридцать лет не выпускавшему из рук кинжала и ружья, повидавшему Турцию и Россию, хлебнувшему там как своего, так и чужого горя, было что сказать.