Монахини, конечно, были людьми, и уставали порой от служб и постоянного молчания, ибо служение Богу не было легким занятием, да и не предполагалось, что оно будет таким. Не надо думать, что это был способ избежать тяжелой работы или ответственности. В эпоху раннего Средневековья, в золотой век монашества, в монастыри шли только по призванию, и только те мужчины и женщины, которые не представляли себе иной жизни. Кроме того, напряженно потрудившись руками и мозгами, а также душой, они имели возможность отдохнуть. Устав ордена Святого Бенедикта основан на мудром сочетании разнообразия с однообразием, ибо этот святой хорошо знал человеческую натуру. Поэтому монахи и монахини не считали службы монотонными, полагая, что это лучшая часть дня. Но в эпоху позднего Средневековья, в которую жил Чосер, молодые люди начали поступать в монастыри не по призванию, а избрав служение Богу своей профессией. Да, постриг по-прежнему принимали многие истинно верующие люди, не желавшие иной жизни, кроме духовной, но с ними постригались и другие, которые не были созданы для монашеской жизни и из-за которых она теряла свой престиж, поскольку эта жизнь была для них слишком тяжела и не соответствовала их характеру и склонностям. Эглантина стала монахиней потому, что ее отец не хотел тратить силы и деньги на поиски для нее мужа, а для женщины благородного происхождения, не вышедшей замуж, единственным выходом было уйти в монастырь. Более того, к тому времени монахи и монахини уже обленились и почти ничего не делали своими руками, а еще меньше напрягали свой ум, особенно в женских обителях, где прежний обычай познания угас, и многие монахини с трудом понимали латынь, на которой были написаны службы. В результате монастырская жизнь стала терять тот необходимый элемент разнообразия, который внес в нее святой Бенедикт, и монотонность этой жизни становилась порой невыносимой, а строго продуманная последовательность церковных служб деградировала и превратилась в рутину, которую монахи уже не могли оживить своим вдохновением. Поэтому иногда (однако не следует думать, что так было во всех или даже в большинстве монастырей) службы превращались в тягостную обязанность и служились торопливо, без требуемого сосредоточения, и порой даже со скандальным пренебрежением. Но это было почти неизбежной реакцией на чрезмерное однообразие монастырской жизни.
В эпоху позднего Средневековья пренебрежительное отношение к исполнению часов стало встречаться в монастырской жизни слишком часто, хотя монахи грешили этим гораздо чаще, чем монахини. Иногда службы сокращались. Иногда монахи вели себя чересчур развязно, как в Экзетере в 1330 году, где каноники хихикали во время службы, обмениваясь шутками, ругались между собой и даже капали горячим воском с верхних рядов на бритые головы певчих, стоявших в нижнем ряду! Иногда они опаздывали к заутрене, являясь в храм далеко за полночь. Этот грех был особенно распространен в женских обителях, поскольку монахини любили после вечерни посидеть в кельях, вышивая и сплетничая, вместо того чтобы идти спать, как требовал устав. Из-за этого они с трудом просыпались в час ночи и во время службы клевали носом, а потом испытывали поистине танталовы муки, чтобы подняться к заутрене. Мудрый святой Бенедикт предвидел это и написал в уставе: "Когда они будут вставать к святой службе, пусть мягко подбадривают друг друга, чтобы те, кому хочется спать, не опоздали на нее". В аббатстве Стейнфилд в 1519 году епископ обнаружил, что между последним ударом колокола и началом службы проходило порой целых полчаса и что некоторые монахини не пели, а дремали, частично потому, что им не хватило свечей, но главным образом из-за того, что они поздно легли спать; и кто из нас без греха, пусть первый бросит в нас камень!
Монахи и монахини норовили улизнуть со службы задолго до ее конца под каким-нибудь благовидным или неблаговидным предлогом: им нужно накрывать обед или прибраться в домике для гостей, им нужно прополоть грядки или они плохо себя чувствуют. Но самой главной бедой было то, что они делали все, чтобы побыстрее отслужить часы и идти по своим делам. Для этого они опускали слоги в начале или конце слов, пропускали дипсалмы или паузы между строфами, при этом получалось, что к тому времени, когда одна сторона хора пела еще только середину псалма, другая сторона уже заканчивала его; они пропускали предложения, комкали и глотали слова, которые нужно было "напевать в нос", - иными словами, превращали стройное пение в настоящую какофонию.
Проговаривание служб в быстром темпе было столь распространенным явлением, что дьявол вынужден был назначить специального дьяволенка по имени Титтивилл, чтобы тот собирал в большой мешок все выпущенные слоги и приносил их своему господину. Так или иначе, мы знаем о нем немало, поскольку его видели многие святые, у которых обычно взгляд на чертей наметанный. В одном латинском стихотворении рассказывается о содержании его мешка: "Это те, кто гнусно искажал святые псалмы: бездельники, любители поглазеть по сторонам и глотать слова, любители тараторить, тащиться позади, бормотать себе под нос, торопиться и перепрыгивать через фразы, и Титтивилл собирает обрывки слов всех этих людей". Святой цистерцианский аббат однажды сам лично побеседовал с бедным чертенком, и тот рассказал ему о своей тяжелой работе. Аббат поведал эту историю в книге "Зеркало Богородицы", написанной в XV веке для вразумления монахинь Сиона: "Мы читаем о святом аббате ордена Сито, что когда он стоял в хоре во время заутрени, то увидел какое-то страшное существо с большим длинным мешком, который висел у него на шее. Это существо ходило между певчими и ждало, когда упадут все буквы, слоги и слова и пропуски, которые они делали, после чего старательно собирал их и складывал в мешок. Потом он подошел к аббату и стал ждать, что упадет из его рта, чтобы положить это в свой мешок, но аббат, удивленный и напуганный уродливым видом существа, спросил: "Кто ты?" На что тот ответил: "Я - бедный дьяволенок, и зовут меня Титтивилл, и я выполняю порученное мне задание". - "И какое же это задание?" - спросил его аббат. Дьяволенок ответил: "Каждый день я должен приносить своему господину тысячу мешков, полных пропущенных или забытых во время чтения или пения в вашем ордене стихов, слов или слогов, иначе он меня выпорет"". Однако у нас нет никаких причин считать, что он подвергался порке очень часто, хотя мы можем быть уверены, что от мадам Эглантины, старательно напевавшей службу через нос, ему никогда ничего не перепадало. В свободные минуты, когда Титтивилл не собирал те "пустячки", которые монахи выбрасывали из псалмов, он заполнял свой мешок болтовней прихожан, которые вместо того, чтобы слушать службу, сплетничали; он также сидел наверху и ловил высокие ноты тщеславных теноров, которые пели не для того, чтобы восславить Бога, а чтобы покрасоваться своим голосом, и пели псалмы на три ноты выше, чем певчие постарше с их надтреснутыми голосами.
Но однообразие монастырской жизни заставляло монахинь не только неосознанно пополнять мешок Титтивилла. Оно сильно портило характер. Девушек отдавали в монахини не потому, что они были святыми. Порой им, так же как и Батской Ткачихе, которая выходила из себя, когда женщины из другой деревни входили в церковь раньше ее, было трудно сдержать свой гнев, и порой они доводили друг друга до бешенства. Читатели "Петра-пахаря" помнят историю, когда внутрь вошли Семь смертных грехов, и Гнев рассказал, как он служил поваром у игуменьи женского монастыря.
Наслушался я, Гнев, здесь мерзких слов,
Которыми они друг друга поливали,
Лупя одна другую по щекам.
Клянусь Христом, что будь у них ножи,
Они б себя насмерть поубивали.
И все-таки нам не часто приходится читать о случаях, подобных тому, что вытворяла одна аббатиса XV века, которая во время службы таскала своих монахинь за покрывала, крича при этом "Лгунья!" и "Шлюха!", или другая игуменья в XVI веке, которая била монахинь кулаком по голове и сажала их в хлев. Не все аббатисы были "так вежливы и так опрятны" и обладали благородными манерами. Записи о посещениях аббатств епископами показывают, что из-за раздражительного характера игуменьи и ее мелких придирок мирное течение монастырской жизни часто нарушалось.
Но вернемся к нашей Эглантине. Десять - двенадцать лет она жила простой монахиней, как полагается, пела во время службы, имела спокойный нрав и хорошие манеры, и все ее очень любили. Более того, она была благородного происхождения; Чосер подробно рассказывает нам, как прекрасно она вела себя за столом и какой была учтивой, а это говорит о том, что она была леди по рождению и воспитанию; по его описанию, она словно сошла со страниц одной из феодальных книг, посвященных воспитанию хороших манер у девочек. Даже ее красота - прямой нос, серые глаза и маленький алый рот - соответствовали стандарту придворной дамы. Женские монастыри страдали некоторым снобизмом; в них поступали дочери дворян и богатых горожан и никогда - бедные девочки или девочки из семей простолюдинов. Поэтому, когда старая игуменья умерла, сестры, вероятно, сказали себе: "Она благовоспитанна, имеет спокойный нрав и связи в кругах аристократии, так почему нам не выбрать ее в аббатисы?" Так они и сделали; она была игуменьей уже несколько лет, когда Чосер встретил ее.
Поначалу Эглантина была очень довольна - ей нравилось, когда более старшие по возрасту монахини называли ее "матушкой", кроме того, у нее появилась своя келья, где она принимала всех гостей монастыря. Но вскоре она поняла, что управление монастырем - это не кровать, усыпанная розами, что оно требует больших затрат труда и сил. Ей надо было не только поддерживать в монастыре дисциплину, но и решать денежные вопросы, давать указания управляющим поместьями, следить, чтобы крестьяне вовремя платили оброк и десятину тем церквам, которые подчинялись монастырю, и чтобы итальянские купцы, приезжавшие покупать шерсть, настриженную с ее овец, давали за нее хорошие деньги. Во всех этих делах она, по традиции, должна была советоваться с монахинями, встречаясь с ними в здании капитула, где велись все деловые разговоры. Боюсь, что Эглантина порой думала, что было бы гораздо лучше, если бы она решала все сама и ставила на документах печать монастыря, ничего не говоря об этом сестрам. Никогда не надо верить руководителю какого-нибудь общества или директору школы, которые утверждают с самодовольным видом, что гораздо удобнее делать все дела самим, чем доверять их соответствующим подчиненным; это означает, что этот человек обладает диктаторскими замашками либо не умеет организовать работу. Мадам Эглантина была, скорее всего, человеком деспотичного характера, который, правда, умерялся ее доброжелательным нравом, и, кроме того, не любила лишние хлопоты. Поэтому она не всегда советовалась с монахинями, и я боюсь (изучив многие случаи из ее прошлого, о котором Чосер забыл упомянуть), что она часто "забывала" дать отчет сестрам о доходах и расходах аббатства, что должна была делать по уставу.
Монахиням, конечно, это не понравилось, и, как только епископ явился к ним после ее избрания, они не преминули пожаловаться ему. Они также заявили, что дела она вести не умела и наделала долгов, а когда у нее не хватало денег, то она продавала лес, принадлежавший монастырю, и обещала выплачивать ежегодную пенсию людям, выдававшим ей единовременно определенные су№-мы, и сдавала в аренду фермы на длительное время за низкую плату, и делала другие вещи, которые в будущем могли привести к разорению обители. Кроме того, крышу храма заделали так плохо, что в прорехи попадает дождевая вода и капает-де им на головы во время службы, и они просят господина епископа взглянуть на дырки в их рясах, и пусть он велит мадам аббатисе выдать им новые. Рассказывают, что одна нечестная игуменья додумалась до того, чтобы закладывать драгоценности и столовое серебро монастыря, когда ей нужны были деньги для личных нужд. Но Эглантина не была ни подлой, ни нечестной, просто она оказалась никудышной хозяйкой, ибо была не в ладах с математикой. Я уверена, что с математикой у нее и впрямь были проблемы - стоит только прочитать описание этой аббатисы у Чосера, чтобы убедиться в этом. Кроме того, сестры слишком преувеличили свои беды - их рясы были не дырявыми, а только слегка потертыми. Мадам Эглантина была слишком требовательной и не потерпела бы вокруг себя лохмотьев, а что касается крыши храма, то она хотела сэкономить деньги, чтобы перекрыть ее черепицей, но средневековые монастыри действительно едва сводили концы с концами, особенно если (повторяю) вы были не в ладах с математикой. Возможно, епископ, узнав обо всем этом, запретил ей принимать решения, не посоветовавшись с сестрами, а печать аббатства запер в шкатулке с тремя различными замками, ключи от которых были у самой мадам Эглан-тины и еще двух старших монахинь, по одному у каждой. Так что теперь она не могла одна открыть эту шкатулку и поставить печать на каком-нибудь деловом договоре, не посоветовавшись с сестрами. И он велел ей вести книгу расходов и доходов и ежегодно показывать ее ему (в хранилище документов до сих пор лежат ее расходно-приходные книги). И наконец, он назначил священника соседнего прихода ее помощником в деловых делах, так что она всегда могла обратиться к нему. После этого дела пошли на лад.
Эглантину, скорее всего, никогда не интересовали хозяйственные вопросы, она предпочитала заниматься внутренними делами монастыря и развлекать посетителей и лишь изредка объезжала поместья, чтобы проверить, как обстоят дела. Когда она стала игуменьей, то поняла, что может вести теперь более свободный и веселый образ жизни, поскольку у аббатисы были свои собственные комнаты и ей не надо было спать вместе со всеми в общей спальне и принимать пищу в трапезной; некоторые игуменьи заводили себе даже небольшие отдельные домики с собственной кухней.
Аббатиса одного из крупных монастырей в Винчестере в XVI веке имела свою собственную прислугу, кухарку и помощницу кухарки, а также горничную и даму-камеристку, которые ей прислуживали, как какой-нибудь светской леди. Эта аббатиса никогда не обедала вместе с монахинями, за исключением праздничных дней. Однако все игуменьи обычно держали при себе одну сестру, которая служила компаньонкой и помогала в хоре, а также свидетельствовала о добропорядочном поведении аббатисы; эту сестру называли капелланшей, которую, по уставу, ежегодно меняли, чтобы матушка не заводила себе фавориток. Мы помним, что, когда мадам Эглантина отправилась в паломническую поездку, она взяла с собой свою капелланшу, а также трех священников, ибо монахиням не полагалось путешествовать в одиночестве. Одной из обязанностей мадам Эглантины было развлекать посетителей, и она делала это со своей неизменной учтивостью, а уж в посетителях у нее, в этом можно не сомневаться, недостатка не было. Ее сестры, которые удачно вышли замуж, имели свои собственные поместья и стали важными дамами, ее престарелый отец и вся аристократия графства приезжали по праздникам поздравить ее; да и после этого они частенько заглядывали к ней на обед с цыпленком, вином и хлебом из пшеничной муки тонкого помола, проезжая мимо монастыря, а то и проводили здесь ночь. Одна-две дамы, чьи мужья уходили на войну или отправлялись в паломничество в Рим, поселялись в монастыре в качестве квартиранток, платили за свое проживание и жили здесь по целому году, ибо ничто так не радовало душу сельских помещиков или богатых горожан, как использование монастырей в качестве пансионата для своих родственниц.
Однако это нарушало мир и покой сестер, особенно когда в монастыре поселялись дамы, носившие яркие платья, имевшие собачек и принимавшие гостей, поскольку они подавали дурной пример монахиням. Сохранился документ, в котором епископ, посетивший один из монастырей, приказывает: "Пусть жена Фелмершэма, со всеми своими слугами и приживалками, в течение года покинет монастырь, поскольку они доставляют сестрам много беспокойства и являют собой дурной пример, причиной тому служат их одежды и люди, приезжающие к ним в гости". Легко представить себе, почему епископ возражал против того, чтобы суетные замужние дамы селились в аббатствах. Стоит только заменить "жену Фелмершэма" на "Батскую Ткачиху", как все станет ясно. Впрочем, эта женщина была не из тех, кому игуменья могла отказать в гостеприимстве, один список мест, которые она посетила как паломница, открывал ей доступ в любой монастырь. Улыбаясь во весь свой щербатый рот, "на иноходце лихо восседая", она въезжала в ворота, и, пока она не покидала стен аббатства, в нем целый месяц все было перевернуто вверх дном. Я уверена, что именно она научила мадам Эглантину плоить покрывало по последней моде, и, несомненно, именно она ввела в обиход большие шляпы, "формой что корзинка", и алые чулки, столь популярные в некоторых монастырях. Епископам, конечно, все это очень не нравилось, но, несмотря на все усилия, они не могли изгнать "квартиранток" из монастырей, поскольку монахиням нужны были деньги, которые те платили им за проживание и питание.
Легко понять, что эти постоянные вторжения гостей из внешнего мира помогали распространению мирских обычаев в обители мадам Эглантины. Ведь сестры, в конце концов, тоже были женщинами и имели безобидные пристрастия, присущие женщинам. Но Власти (с большой буквы) не считали эти пристрастия безобидными. По мнению Властей, дьявол искушает монахинь тремя напастями: плясками, нарядами и собачками. Средневековая Англия славилась своими танцами, пантомимами и песнями менестрелей; ее называли Веселой Англией, поскольку, несмотря на то что эпидемии чумы, голод и жестокое отношение людей друг к другу делали жизнь тяжелой и суровой, англичане любили веселье. Но у церкви не могло быть двух мнений по поводу плясок; один моралист выразил ее отношение к ним очень точным афоризмом: "Изобретателем, покровителем и распорядителем плясок является сам дьявол". Но, если мы посмотрим на отчеты, которые мадам Эглантина в конце года представляла на суд своих сестер (или не представляла), мы найдем сведения об оплате пирушек в новогоднюю и двенадцатую ночи, майских игр, хлеба и эля в праздничные ночи с кострами, менестрелей и актеров на Рождество, подарков старине епископу во время его посещений, и, возможно, скудного вспомоществования для самой маленькой школьницы, которой разрешалось надеть костюм аббатисы и вести себя как она в течение всего Дня избиения младенцев. А когда мы заглядываем в журналы епископа, то видим, что мадам Эглантине запрещалось "слушать менестрелей, разыгрывать интерлюдии, плясать или пировать в вашем святом месте", и ей еще везло, если епископ делал исключение для Рождества и "другого честного времени для отдыха в своей среде при отсутствии мирских персон". Мне почему-то кажется, что она развлекала своих гостей танцами.
Помимо этого, посетители демонстрировали монахиням модные платья. Я не сомневаюсь, что они не оставляли мадам Эглантину равнодушной; грустно, что она стала считать монашеское одеяние очень темным и уродливым, а монастырскую жизнь - слишком строгой и решила, что если она внесет в нее небольшие изменения, то это никому не повредит, а епископ, глядишь, и вовсе не заметит. Поэтому, когда Чосер увидел ее: