Или вот сольфеджио взять. Зачем оно вообще? Мы там диктанты пишем. Мелодию играют, а ты нотами записываешь. Мне это несложно, у меня слух хороший. Но зачем? Или еще - поем по нотам. Двухголосие. Это трудно, особенно когда другой голос не очень точно поет. И ладно бы двухголосие! Она еще чего выдумала - заставляет нас русские народные песни петь. На три голоса, на четыре. Она бы и на пять расписала, но у нас в группе больше четырех человек не бывает, прогуливают все, седьмой класс. Одни девчонки ходят, мне поэтому всегда нижний голос достается. Я думаю, не может быть, чтобы русский народ сочинял так сложно. Наверное, она сама и пишет. Или какой композитор, это называется "в обработке". Русская народная песня в обработке Чайковского, например. Делать им больше нечего, строчили бы симфонии свои. А то понапишут, а нам потом учить. Вот скажите, зачем мне это сольфеджио? Говорят, слух развивает. А у меня и так неплохой. И когда мне в жизни это пригодится - диктанты писать, и двухголосие это? Эти народные песни у нас под окнами часто орут, пьяными голосами, фальшиво. Никогда так не буду, противно.
Другое дело - Шопен... Приду я к кому-нибудь в гости, ну, скажем, к Алику. Скажем, на день рождения. Может же он меня пригласить. Почему нет?
Он всех приглашает. И у него дома совершенно случайно окажется пианино. И вот я скажу так небрежно - можно я поиграю? А он: да оно расстроенное...
А я - это все равно. Ну и дам им Шопена. Вот они узнают! И Ольшанская, конечно... Ну-ну. Разбежался. И день рождения тебе, и Алик, и пианино. А Ольшанскую Алик никогда в жизни не позовет. И правильно, кстати.
За окнами мелькали деревья. Потом какая-то свалка, а потом опять - деревья. Новые листочки у них, зелененькие. Почему вот нельзя без свалки обойтись?
А Шопен был поляк. И всю жизнь тосковал по родине. По чему вот он тосковал - по деревьям этим? Мы были в Польше, там примерно такие же, только свалок не видно.
Чего это наши так разорались? А, в мафию играют. Я повернулся и тоже стал смотреть. Смешно. Совершенно очевидно, что Кирилл - мафия, так он неестественно себя ведет. И понимает это один Алик. Спокойно так говорит - Кирюха мафия. Сто пудов. У него, смотрите, как глаз дергается (и точно, дергается). А остальные не верят еще.
В общем, потом выяснилось, что я ошибся. Кирилла все-таки убили, и он оказался мирный житель.
А мафией был Алик как раз, и еще Сашка, дочка Пал Палыча. Вот она молодец. На нее всю игру никто не подумал, выиграли они с Аликом вчистую.
А потом мы приехали, выкатились из электрички и стали разбирать вещи. Пеший поход, сегодня нужно пройти тридцать километров до реки. Там ночевка и завтра - еще десять до другой станции. Девчонкам оставили только свое тащить, а общее нам досталось. Кирилл схватил палатку, какая полегче, и пошел себе. Конечно, у него еще гитара. Конечно. Самый тяжелый рюкзак взял Пал Палыч, наш историк. Классный, такой классный у нас классный, просто повезло. На вид дохлый очкарик, а рюкзачище тащит здоровый, альпинистский - выше головы.
- Ну что, камрады, кто еще возьмется за обснар? Обснар - общее снаряжение. Инструменты, каны. Продукты. Я схватился - сначала чуть не упал. Потом сделал так же, как Пал Палыч: взгромоздил рюкзак на пень, сел рядом на корточки. Всунул руки в лямки, застегнул ремень на груди. Разогнул колени, поднялся. Смог.
- Ну как? - спросил Пал Палыч.
- Нормально, - ответил я.
И он кивнул. Не спросил - справишься? Не тяжело тебе? Просто кивнул и сказал:
- Хорошо, Антон.
Кирилл посмотрел на меня скептически: придурок, сам нарвался, вот и тащи теперь. Я хотел еще свой рюкзак взять. Но Сашка, дочка Пал Палыча, его забрала:
- У тебя и так. А у меня легкое все.
И мы пошли. Не так-то и тяжело. Привык. Только голова немного начала болеть. То ли от того, что рюкзак на плечи давит, то ли от свежего воздуха.
И равновесие по-другому чувствовалось, чуть наклонишься - и заваливает набок.
Хорошо идти как! Я даже про Кирилла забыл, и про электричку, и вообще. Идешь и чувствуешь, как под ногами Земля проворачивается. А впереди меня Сашка шла, мой рюкзак на спине, а свой - на животе. Я смотрел на ее кеды. Выше просто голова не поднималась. И еще я думал, что совершенно не замечал ее раньше. Она такая была серенькая, будто ее вообще нет. И форма дурацкая ей совершенно не идет, с прошлого года у нас эту форму ввели. А вот кеды, и джинсы, и полосатая кофта с капюшоном, как ей все это ловко. Рядом Ольшанская идет, как дурочка. Чего вот было краситься в поход? И стонет уже, хотя мы только вышли.
Вообще, многие стали другие. Алик, например, надел тюбетейку. И сразу стал как будто смуглее, и глаза ярче - теперь еще больше заметно, как он отличается от всех нас. У Кирилла вон бейсболка с козырьком, а у Алика - тюбетейка, он не боится солнца. Идет, улыбается.
После перекуса мой рюкзак стал легче килограмма на три. Хлеб, колбаса и печенье. Но я этого почти не заметил, он, как весил тонну, так и остался. Я сначала думал - не поднимусь с ним. Подошел Алик, спросил:
- Как тебе? Может, поменяемся?
Я помотал головой. Нормально, дойду.
Ольшанская совсем сдалась. Хотела повесить свой рюкзачище на Кирилла, но он отказался. И правильно, нечего. Что вот у нее там? Наряды?
Алик подошел и взял у нее рюкзак. Молча. Хотя они не разговаривают, давно уже.
Вообще, мне потом Алик рассказывал, чего было по пути. Где мы шли, и чего там. Я же не видел ничего. Только землю и Санькины кеды. И - не отстать. Не надо, Алик, все нормально. Я донесу. И Пал Палыч ничего мне не говорил. Впрягся - вези. Зато! Когда впереди сквозь заросли блеснула речка! И мост, вот он - мы же хотели как раз к нему выйти! Ура!
- Ну что, встаем или ищем место получше?
- Здесь, здесь! Всё! - запричитала Ольшанская. И не только она. Я был им благодарен. Потому что умер, а не сказал бы - всё. Но если бы не всё - похоже, да, умер бы, реально.
Главное, снимешь рюкзак - а все равно ощущение, что он есть. Висит на плечах. Никак не проходит. Я даже не сообразил, что Алик спросил меня - ты со мной? В палатке. Я только кивнул, и все. Неужели дошли? Хотелось просто залечь в траву. Просто залечь. Просто...
Нужно ставить палатку. Сейчас, поставим - и все... Я натягивал тент и только сейчас сообразил - меня Алик к себе позвал, у него же своя палатка, сам ведь предложил - здорово как. Ух ты, как ровно у нас получилось. Ничего не было, а тут раз - дом готов. Сейчас, разложим там коврики, и...
- Эй, камрады! У кого еще силы есть подежурить?
Это Пал Палыч. Как не было ему этих тридцати километров, будто каждый день ходит. И его Сашка м рядом - уже хозяйничает.
Вообще, у них отношения как-то на равных. Я в школе этого не замечал, там всё четко - он учитель, она ученица. Не все и знали, что она его дочка, мало ли Климовых на свете? А тут - он подходил к ней с картой, спрашивал - как считаешь, пройдем здесь? Нет, отвечала Сашка, тут все затопило, точняк. Лучше вот этой дорогой, она повыше. И мы пошли так, как она сказала. И палатку она сама поставила им на двоих - быстро, ловко. А Пал Палыч уже устраивал костер.
- Ну, кто послужит обществу?
Кто-кто? В общем, я пошел за водой. Потому что странно смотреть, как все отвалились, а Санька с Пал Палычем вдвоем всё делают. А потом и остальные подключились, и Алик с Кириллом притащили какие-то коряги и рубили их по очереди. Мне очень хотелось попробовать, но я никогда раньше не держал в руках топора и побоялся. Что все увидят, как я совсем не умею. Вот Кирилл умеет, надо же, как ловко.
- Алик, вон ту чурку подкинь мне!
Алик дернулся, сильно, прямо изменился в лице.
А потом засмеялся - а, вот это...
А я стоял и мешал кашу в черном кане.
- Антошка-поварешка, - сказала мне Ольшанская.
И меня это нисколько не задело. Я даже удивился. Раньше, если Ольшанская говорила какую-то глупость, я всегда переживал. Даже если не про меня.
Вот она Алика как раз чуркой назвала когда-то. И я все думал - как она так?! Почему вот такая красивая и такая дура?! Даже больше, чем Алик, переживал. Алик ведь знает, что его все любят, такой легкий потому что человек. В общем, почему-то оказалось, что мне совершенно на нее наплевать. Как же это хорошо! Наконец-то.
А потом Алик спросил Кирилла:
- Ты гитару зачем тащил? Играешь, или чисто для понта?
И Кирилл пошел за своей гитарой. Сел и тихонько начал настраивать. Я сидел на бревне, вытянув ноги к огню (смотри кроссовки не спали, сказала мне Сашка). И наблюдал, как там все происходит, в огне. Как изменяется каждую секунду. И слушал, как Кирилл настраивает гитару. И думал, что устал. Что никогда в жизни еще так не уставал, просто не знал, что это такое. И как же это хорошо - вот так устать, физически, и сидеть потом, вытянув ноги к огню...
- "Ля" повыше, - сказал я Кириллу.
Он не ответил, но подкрутил повыше. Стало хорошо. Вообще, у него тоже слух неплохой, чисто настраивает, внимательно.
Потом Пал Палыч ударил ложкой в миску - ужин! И было вкусно, и в кружку мне набились сосновые иголки, и я жевал их и думал, как же, правда, вкусно. И что можно вполне быть, как Алик, - одному и одновременно со всеми. У него легко это получается, сидит рядом, молчит - и спокойно. С ним спокойно молчать. А потом Кирилл отставил в сторону кружку и опять взял гитару. И запел.
Черт. Вот же зараза этот Кирилл.
Я простил ему и прямой нос, и гладкий лоб. "И все зазнайство его, что он знает, какой он неотразимый. Потому что он пел так хорошо, чисто; но это ладно, петь можно и от природы. Он играл невероятно круто. Я этого никак не мог ожидать. Какие там три аккорда! Я все смотрел на его левую руку, как он переставлял аккорды - ловко, естественно, еще подыгрывал какие-то голоса.
И пел спокойно, негромко незнакомую песню на английском языке. Хороший у него английский, мягкий. И играет... Как будто это ничего не стоит, так играть. Но я-то знаю... Я знаю, что это не просто так, это работа, так научиться. Вот же, как хорошо. Зараза какая этот Кирилл, лицо противное все-таки. Гитарист, тоже мне. Ладно. Черт с ним. Дальше только играл бы...
Я не знал этих песен. Совсем. Только одну, "Yesterday", конечно, слышал, но слов не знал все равно. А многие знали и подпевали. А Пал Палыч сказал:
- Надо же, не думал, что ваше поколение поет Битлов!
- А что, вы думаете - наше поколение хуже вашего? - спросил Кирилл.
- Нет, не хуже, - ответил Пал Палыч, - точно нет. Я, честно говоря, думал, вы тут трупами свалитесь, а вы! Знал бы - посложнее выбрал маршрут.
И ты вот Битлов знаешь тоже, я-то думал, у вас совсем другая музыка...
- У нас разная, - ответил Кирилл. - Вот еще такая есть, это мой друг написал.
И он стал тихо перебирать струны, а потом запел,
Уже на другом языке, совсем непонятно. И пел негромко, красиво. Естественно так, будто это его родной язык. Способный, значит.
Хороший у тебя друг, - сказал Пал Палыч, - а почему на французском?
- Потому что он француз, - засмеялся Кирилл.
- А про что это? - спросила Ольшанская.
- Про что могут петь французы, как ты думаешь? - опять засмеялся Кирилл.
Мне почему-то показалось, что эта песня ему особенно дорога. И теперь он не хочет этого показать, смеется, чтобы никто не понял. А Сашка сказала:
- Давай еще!
И Кирилл дал еще, и были песни и на русском, но я все равно их не знал. А многие знали и подпевали всё смелее. Мне казалось - зря. Лучше бы он один пел. Хотя Сашка - кто бы мог подумать - Сашка, она еще и поет! И хорошо, тоже очень чисто. Больше всего мне понравилось про Дубровского. "Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет..."
А потом еще - "Под небом голубым есть город золотой"... Это они пели только вдвоем, Кирилл с Сашкой. Какой голос у нее! Как вот... травой пахнет. Эх, мне бы научиться так на гитаре!
А потом Кирилл вдруг потерял один аккорд, и несколько раз пытался попасть, и все не подходило.
- Субдоминанту попробуй, - сказал я.
- Чего?
- Ну, си-бемоль, - объяснил я. Не зря же сольфеджио у нас. - Минорный. У тебя фа минор же.
- О, круто, подходит! А ты играешь, что ли, тоже?
- Не, - помотал я головой, - я только на пианино...
- А, - оживился Кирилл, - тогда иди, посмотри - вдруг там в кустах стоит белый рояль?
И все засмеялись. А нечего потому что было лезть со своей субдоминантой, тоже, умник.
И мне вдруг скучно стало с ними. Не то что скучно - просто обидно, что все поют, вот, слуха нет - и ничего, поют! Орут просто, зато весело им, и они все вместе. А я нет. И чего мне слух этот? Слышу, а петь не могу. Как собака. И слов не знаю, и вообще... Вообще я какой-то не такой почему-то.
В общем, я взял свою миску и пошел на берег ее мыть. Ведь засохнет, и потом не отмоешь. Заодно я прихватил и Санькину миску тоже. Она потом про нее вспомнит - а посуда чистая! Мелочь, а приятно, наверное. А мне все равно, одну мыть или две.
Я спустился к берегу. Казалось, всего на несколько шагов отошел - а ночь тут совсем другая. Такая... Ночная. Тихая. Я вдруг отчетливо понял, что мы здесь одни. И что этот лес стоял задолго до нас, и еще долго простоит... А мы тут - случайность.
Тьфу, какая же вода холодная. И не отмывает ничего, какие противные эти миски. Я потер песком, вместе с илом, и комком травы. Вроде лучше, но все равно... Пальцы заледенели, и до конца не отмывается... Фу, гадость какая оказалась, как же раньше посуду мыли - без горячей воды, без средства этого... И сейчас так моют, наверное, в некоторых местах, выходит, все время из грязной едят, что ли.
А над рекой небо. И тишина. Звенит. И голоса у костра не нарушают этой тишины, она сама по себе. Звезды яркие, отражаются в воде.
Я пустил миски в воду и просто смотрел, как они плавают. Тьфу, черт - все-таки оступился, по "мокрой глине нога съехала в воду. Пойду к костру сушить. Звезды до чего красивые. И Большую Медведицу видно, и Малую. Малую редко так увидишь всю, она тусклая обычно.
Я вытер миски травой, а потом рукавом и пошел наверх. Захотелось в тепло - совсем заледенел.
А наверху было почему-то тихо. Только слышно, как костер трещит. Сашка сидела, опустив голову. Кирилл держал обеими руками кружку, из нее валил пар. Греется. Устал, наверное, еще бы, столько играть. И все молчали. Будто ждали чего. А потом Сашка подняла глаза, посмотрела куда-то далеко, сквозь меня, и вдруг запела:
- Ой, то не вечер, то не вечер...
Я замер. Такой голос у нее. Таким поют не народные песни, таким - в немецком хоре мальчиков, хоралы какие-нибудь строгие. И услышал, как тут же подхватил другой голос:
- Ой, мне малым-мало спалось...
И настолько был этот нижний голос сильный и уверенный, что я не сразу понял, что это мой. Как-то автоматически сработало, я же только что сдавал на сольфеджио эти шесть номеров, шесть русских песен. Такие дурацкие, казалось... Нотами пел, ну и словами тоже заставляли учить. Вот и выскочило само.
- Ой, малым-мало спалось, ой, да во сне привиделось...
Никогда не думал. Никогда, что это может быть со так красиво. Сашкин голос летел над рекой, далеко-далеко. И мой тоже. И так это красиво вместе, на два голоса. Вот тебе и двухголосие.
- Ой, налетели ветры злые...
Я как будто только сейчас понял, о чем это. Что эта песня - ну... Ну она как этот лес, как речка. Что вот - всегда была. Что раньше другие люди пели - когда не было ни телефонов, ни... Когда еще посуду вот так мыли. Ни палаток не было таких, ни электричек, ни горячей тебе воды из крана... Алее был, и речка. И ветры злые были тоже.
- Ой, пропадет, он говорил,
Твоя буйна голова...
Песня кончилась. Но долго еще летел Сашкин голос, над землей, над небом. Ну и мой тоже - где-то рядом. И все молчали. Только костер трещал.
- Ни фига себе, - сказала Ольшанская. И тут я понял, что стою с двумя мисками в руках и что у меня совершенно мокрая нога.
- Это такому теперь в музыкальных школах учат? - спросил Кирилл.
- Представляешь, - кивнул я.
- Надо же, Тоха. Неужели в школе? У меня дед ее пел. А еще чего - степь да степь, может? - спросила меня Санька.
- Давай, - сказал я. Стало легко. Все смотрят на меня, а мне легко, надо же.
- Степь да степь кругом, путь далек лежит... Хорошо как. Хорошо петь вместе. Легко вместе петь, просто... Ну идеально с ней вместе петь, ни с кем еще так не было. Интонационно точно выходит. И кроме того, что очень точно... Кроме этого - есть что-то еще. Не знаю, как сказать, - затем ведь и музыка, что словами не скажешь.
Нам пытались подпевать, и неплохо. Надо же, знают. Как странно - откуда? А потом перестали, опять остались наши два голоса. Видно, решили не мешать.
Как хорошо с Сашкой петь. И голос ее - главный, она ведет.
И вдруг я представил, как будто на самом деле зима. И этот ямщик замерзает в степи. Замерзает, и сделать ничего нельзя. И степь. И всё.
Передай жене,
Что я в степи замерз,
А любовь свою
Я с собой унес...
Потом не хотелось ничего больше петь. Хотелось чаю и снять мокрый носок. И анекдотов, и смеяться. Потому что невозможно это, что человек вот так замерз в степи, и всё.
И голос Сашкин, он такой... Как будто прохладный. Без лишних обертонов, разливов-переливов. Чистый, как вода. Иногда же хочется просто воды, а никакой не фанты, и не чаю даже. Хотя чаю - тоже неплохо. Из железной кружки, непонятно какой заварки, зато с дымом. В голове все ямщик этот. Какая красивая песня все-таки. Прямо как-то... В самую середину.
- Э, а про сгущенку забыли! - Пал Палыч искал что-то в мешке и нашел сгущенку.
Открыли, налетели, и ложкой из банки - кто в чай, а кто прямо так. Я - прямо так, конечно. Вкусно как!
- Саньке слух от отца моего достался, - рассказывал Пал Палыч, - а мне вот Бог не дал. Слышу, а петь не могу - сам понимаю, что фальшиво очень.
Вот и помалкиваю...
- Это значит, что слух у вас хороший как раз, - сказал я. - Просто координации нет между слухом и связками. Бывает, детей в музыкалку не принимают, потому что они плохо поют. А потом оказывается - у них слух хороший. Это развивается, кстати, - связки, голос...
- Да мне поздно уже развивать, - покачал головой Пал Палыч.
- И ничего не поздно, - сказала Санька и почему-то надулась.
А мне было так странно, что я чего-то такое длинное и умное сказал при всех.
А потом Пал Палыч стал нам рассказывать про походы. Как он свой первый поход повел в шестнадцать лет. И как они там с местными что-то не поделили, еле ноги унесли. А потом - как они в прошлом году ходили на Эльбрус, не на самый верх, но все равно. Из детей были только два мальчика лет пятнадцати и Санька. Взрослое восхождение, но она дошла, как все.
Сама же Санька куда-то исчезла. Ей, видимо, совершенно не хотелось слушать, как про нее рассказывают. Про то еще, что у нее компас в голове - всегда чувствует направление. Что с ней не заблудишься.