Чрезвычайно волнующий вечер состоялся в Эль-Пасо, когда Павлова исполнила "Мексиканский танец" перед публикой, почти наполовину состоявшей из мексиканцев. В тот раз я впервые увидел, как она танцует национальный танец перед жителями страны, откуда он происходит. Ее успех был огромен. В конце танца, последнего в программе, зрители встали и разразились громкими одобрительными возгласами. Каждый шаг встречали аплодисментами, громкие возгласы раздавались из каждого уголка театра, и тем не менее у публики сохранилось достаточно энергии для грандиозной овации в конце.
На следующий день, в воскресенье, мы были свободны, и все отправились через мост в Хуарес в Мексику. Какой контраст по сравнению с процветанием Соединенных Штатов! Ничего, кроме полуразвалившихся глинобитных домишек и ужасно бедных крестьян-индейцев, стоящих около них в своих белых "пижамах". Хотя там находилось вяло работающее казино и Плаза-де-Торос. Все это не произвело на меня никакого впечатления и совершенно не обещало той Мексики, которую я впоследствии так сильно полюбил и танцы которой собирался изучать. Но тогда я был рад вернуться в Эль-Пасо.
В Финиксе мы пришли в полное замешательство, когда увидели сцену. Мы выступали, как обычно, в зале, где сцена была слишком маленькой, и ее увеличили специально для нас. Но в городе, по-видимому, не хватало дерева, или кто-то решил сэкономить, ибо старый щит с объявлением, рекламирующим шины компании "Гудйэр", был откуда-то спилен и приколочен к сцене, чтобы мы на нем танцевали. С одной стороны сцены мы танцевали на словах "Для пассажирских машин и грузовых автомобилей", в другом углу была огромная шина, нарисованная на черном фоне, и в различных местах сцены были разбросаны странные слова, складывавшиеся во фразу: "Шины "Гудйэр" защитят наше доброе имя".
Мы покинули Эль-Пасо и ехали в Техас ровно двенадцать с половиной часов, целый день, потому что ночной поезд отправлялся слишком рано и мы не успевали на него после представления. Мы посетили Форт-Уэрт, Даллас, Уэйко, Остин, Галвестон, Хьюстон, Новый Орлеан, преимущественно это были одноразовые представления, утренние или вечерние, а затем – на свои койки в поезде. В Монтгомери в Алабаме мы показали "Снежинок" в зале с самыми комическими сценическими эффектами. Мы прибыли в город под проливным дождем после девятичасового представления. На улице продолжала бушевать буря, а сцена отапливалась огромной железной печкой, раскалившейся докрасна во время представления, и мы молили Бога, чтобы чей-нибудь костюм не загорелся. На сцене не было ни декораций, ни снега. Мы почти не слышали оркестра – так сильно дождь стучал по крыше, и каждые несколько минут зал озарялся светом молний, поскольку на окнах не было штор. Вместо мягко падающих на поблескивающую сцену снежинок до нас доносились раскаты грома, и в конце концов вместо искусственного снега сквозь жестяную крышу стал просачиваться настоящий дождь.
Я очень опечалился, когда услышал о гибели чикагского "Аудиториума" во время Второй мировой войны. Этот зал обладал своей неповторимой атмосферой. Я видел там так много замечательных оперных и балетных сезонов, и, пожалуй, все величайшие артисты своего времени выступали там. Вход на сцену представлял собой довольно мрачное зрелище, как это часто бывает. С театра начинался Мичиганский бульвар, и он очень напоминал покрытую глазурью шкатулку с проездом вокруг. Мужские артистические уборные находились далеко от большой сцены и были надежно защищены от огня (несомненно, в память о большом чикагском пожаре); лестницы были железные, а туалетные столики имели металлические столешницы, в изобилии свет и зеркала, но костюмы висели в центре комнаты, что было не слишком удобно. Поскольку температура опустилась ниже нуля, а с озера дул ледяной ветер, мы старались по возможности не выходить на улицу. Зал отапливался так сильно, что наш грим таял. Когда мы не могли репетировать на сцене, репетировали в большом помещении наверху "Аудиториум-отеля", откуда открывался изумительный вид на озеро Мичиган, покрытое льдом, насколько мог видеть глаз.
Месье Дандре часто избирал Чикаго, чтобы произнести одну из своих речей, обращенных к труппе. Мы обычно останавливались там на несколько дней, отдыхая от одноразовых представлений, однако репетировали целыми днями и размышляли, не лучше ли в конце концов одноразовые представления. Мы все устали и совершенно не раскаивались в грехах, которые вменял нам в вину месье Дандре. Сначала он произносил свою нотацию на русском, потом на английском языке.
– Мы не надеемся, что все вы будете великими артистами, но все же рассчитываем, что станете артистами настоящими, – начинал он, а затем переходил к неприятному: – Все вы стояли на сцене и болтали о посторонних вещах, которые вам следовало бы обсуждать в своих комнатах, и не проявляли никакого интереса к работе.
Мы старались сохранить серьезное выражение лица.
– Мисс такая-то, почему вы не смотрите, куда двигаетесь, когда танцуете? Вы ударили ногой по декорации, и в зале был слышен ваш возглас: "Черт побери".
И так продолжалось довольно долго. Все в труппе знали, что Дандре не был всего лишь подпевалой Павловой. Конечно, ему приходилось передавать ее инструкции, но у него был собственный метод вести дела. Он был настоящим русским барином, подлинным дипломатом, другом и духовным наставником для всех нас, а также нашим банкиром. Каждый из нас мог прийти к нему со своими проблемами, и он всегда давал нам мудрый совет. Одна из девушек, чрезвычайно уставшая и потерявшая душевное равновесие к концу турне, однажды пришла к нему и заявила:
– Месье Дандре, я хочу уйти.
Он вздохнул и сказал:
– Моя дорогая девочка, если ты уйдешь сейчас, будет очень трудно убедить людей в том, что ты ушла добровольно. Осталось всего три недели до конца.
Девушка конечно же осталась, и, если не ошибаюсь, она принимала участие и в следующем турне.
К началу апреля мы отправились по городам, о которых я никогда не слышал прежде: Ашвилл, Шарлотт, Уинстон-Сейлем и Роли. В Ашвилле произошел ужасный несчастный случай: Рейчел Ланфранки попала под машину и сломала спину. Бедняжка Рейчел! Нам пришлось оставить ее в больнице, она не могла танцевать больше года. Мы вернулись в Монреаль, и мне показалось, будто я нахожусь на полпути домой, когда я узнал, что мои родственники из Торонто организовали там для меня встречу с друзьями. Я ощущал, что постепенно становлюсь гражданином мира и приобретаю друзей во многих больших городах. Один из моих кузенов помог мне установить необходимые контакты в Нью-Йорке, а в Квебеке я чувствовал себя счастливым – мне просто нравилось само место.
Хотя все мы ужасно устали, тем не менее немного приободрились, вернувшись в Нью-Йорк, где нам предстояло дать несколько представлений перед отъездом домой. Какое облегчение заниматься в огромном репетиционном зале с нормальными станками и зеркалами на верхнем этаже "Метрополитен-опера". Однако зеркала принесли и некоторое разочарование, потому что в конце турне наши усталые лица и конечности, отражаясь в зеркалах, не всегда нас радовали. Несколько американских танцовщиков были наняты в кордебалет статистами, должен признаться, мы все не смогли сдержать смеха при виде их тренировочных одежд. Роскошные розовые хитоны с оборочками заставили нас поверить, что объявления о танцевальной школе в наших программах были в большей степени реальностью, чем мы могли предполагать. Мадам не скрывала своих чувств, придя на первую репетицию, и велела вызывающе разодетым девицам приобрести какую-нибудь более приличную и скромную одежду. Думаю, англичанки в подобной ситуации почувствовали бы себя ужасно оскорбленными, американки же так радовались возможности танцевать с нами, что их ничто не могло лишить присутствия духа. Репетиционный зал отделялся от гримерных всего лишь перегородкой, и члены кордебалета "Опера-Хаус" часто заглядывали за перегородку, чтобы посмотреть наши репетиции. В одном конце зала была знаменитая доска, в которой балетмейстер Розина Галли пробила глубокую дыру своей палкой, отбивая ритм упражнений.
Помню одно представление, во время которого мне пришлось принимать очень быстрое решение. Это был утренник, и Караваеву не сказали, что программа изменилась, а она менялась так часто! Оркестр уже наполовину исполнил увертюру к "Фее кукол", когда Пиановский вдруг обнаружил, что нет Караваева, а следовательно, нет и Арлекина.
В тот момент я стоял ближе всех к нему.
– Альджеранов, ты станцуешь Арлекина, – не раздумывая, заявил он. – Давай сейчас же прорепетируем. Покажи мне.
– Я не могу танцевать под увертюру, – возразил я, – но я знаю эту партию.
На лице Пиановского появилось выражение отчаяния, но прежде чем он успел что-либо сказать, я бросился за костюмом и через мгновение был уже на сцене.
– Bardzo dobrze! – сказали поляки, включая Пиановского, когда я спас положение и вернулся за кулисы.
Мы дали два специальных гала-представления: один для сиротского приюта, основанного Павловой в Париже для русских девочек-эмигранток. В концерте приняли участие несколько приглашенных актеров, в том числе индийская танцовщица Рошанара, исполнившая свой прекрасный танец. Я смотрел на ее танец, не имея ни малейшего представления, что через год сам окажусь в Индии, а еще несколько лет спустя моя жизнь окажется крепко связанной с индийским танцем.
В начале мая состоялось "Специальное представление в пользу русских балетных школ Петрограда и Москвы и голодающих русских артистов при поддержке американского управления по оказанию помощи". В концерте приняли участие русская певица Нина Тарасова, русский пианист и виолончелист, в качестве приглашенного танцовщика выступил Адольф Больм, танцевавший тогда в труппе "Метрополитен-опера", он исполнил "Испанский танец" и "Ассирийский танец". Это был волнующий вечер, на который пришло много русских зрителей, и мы все время думали, дойдут ли деньги до своих получателей в СССР.
Было и еще одно представление, на котором Рут Сен-Дени вручила Павловой серебряную круговую чашу от имени американских танцовщиков. Вручая этот дар, она внезапно опустилась на колени и поцеловала Павловой ногу. Ее жест был очень трогательным, и огромный "Опера-Хаус" огласился аплодисментами, но некоторым из нас он показался слишком сентиментальным.
Даже в Нью-Йорке мир искусства оставался по-прежнему нашим единственным развлечением. Мы слушали Крейслера, гастроли которого так же, как и наши, организовал Сол Юрок. Я никак не мог отделаться от мысли, почему столь блистательный скрипач, находящийся в расцвете карьеры, продолжает исполнять такие нудные произведения, как "Liebeslied".
"Ты бездушный" – таков был единственный ответ, который я получил от Мюриель Стюарт, когда выразил свое неодобрение. Думаю, он играл его намного чаще, чем желал, по той же причине, по которой мадам исполняла "Лебедя", – этого требовала публика.
Я также отправился с Домбровским и Цеплиньским на оперу и стоял в задних рядах галерки. После "Кармен", хоть я и слушал Джералдин Фаррар, решил, что следующее представление, которое я намерен посетить, будет какой-нибудь хороший музыкальный спектакль по возвращении в Англию в "Уинтер-Гарден". Однако перед отъездом из Нью-Йорка у меня оказалось немного свободного времени, и мне удалось посмотреть "Салли" в "Нью-Амстердам". И это было замечательно.
Наступил последний день, а с ним последние овации, последние букеты и речи на ломаном английском языке. Затем я отправился попрощаться с Павловой в ее отель, поскольку не увидел бы ее на судне – мы никогда не ездили первым классом. В ее апартаментах я встретил Рошанару, одетую в изумительное индийское платье, расшитое маленькими зеркальцами. Когда она ушла, месье Дандре рассказал мне о том, как Рошанара старательно изучала индийские танцы, но никто из богатых махараджей не сделал ничего, чтобы помочь ей. Дандре был слишком русским, чтобы понять, что в других странах танец не считается одним из важнейших искусств. Для него это казалось совершенно непостижимым.
Затем пришла Павлова. Похоже, ее порадовало, что я поблагодарил ее за ангажемент и за ту пользу, которую он мне принес.
– Вы рады, что возвращаетесь домой? – спросила она, и ее темные глаза пристально вгляделись в мои в поисках подлинного ответа, который не обязательно совпал бы со словами.
– Да, – ответил я. – Но в то же время мне жаль, что турне закончено.
Казалось, ее немного позабавил мой ответ, но, когда мы обменивались рукопожатиями, она тихо вздохнула. У нее никогда не было отпусков.
Возможно, я в последний раз разговаривал с ней как член ее труппы. Следующее турне оставалось загадкой. Мне ужасно хотелось, чтобы со мной вновь заключили ангажемент, ибо, несмотря на все мое ворчание по поводу отелей, еды, поляков, американцев, школьных залов и балета в целом, труппа стала моей жизнью, а Павлова была центром вселенной.
А тем временем проходила спокойная поездка домой с непродолжительными солнечными ваннами и, наконец, воды Саутгемптона, которые показались нам восхитительным видением. Поезда казались нам игрушками, а что это за чрезвычайно странная подпрыгивающая штука на колесах? Двухпалубная, уличная… нет, трамвай. Поворот к Ватерлоо, а там на платформе ждали наши матери, чтобы обнять нас. Неужели нас действительно так долго не было? Был май 1922 года, а уехали мы в октябре 1921-го. Но сейчас в такси по дороге в Орсетт-Террас казалось, будто мы с мамой никогда не расставались. Меня приветствовала Джулия, моя старая нянюшка, и сюрприз для меня – Синтия, моя кузина, похожая на бретонку, смело расписала мебель в моей спальне изысканным цветочным узором. Это единственное, что изменилось в моем доме. Но по правде говоря, после столь долгого пути меньше всего я желал перемен.
Глава 5. Праздник цветов
Я наслаждался отдыхом на побережье в Бродстэрс, когда, наконец, пришел контракт на восточное турне. Я лежал на берегу, туда мне и принесли письмо. Распечатав его, я почувствовал такое волнение, что бросился в море и принялся плавать до изнеможения.
Мы снова покинули Англию примерно в середине августа, сели на "Императрицу Шотландии", шедшую через Шербур, а затем проехали полмира, пересекли Атлантику, всю Канаду и Тихий океан, поскольку Транс-сибирская железная дорога в 1922 году оказалась недоступной. Мадам, похоже, хорошо отдохнула и выглядела очень веселой. На этот раз наша труппа стала намного меньше, нас было всего человек двадцать, но появилось несколько новых лиц. Волинин вернулся и вновь занял место Новикова. К нам присоединились Оливеров и Николаев, поехала с нами и Молли Лейк, но начала свою поездку с того, что поранила голову о металлическую конструкцию. На этот раз море не было таким бурным, и каждое утро мы отправлялись в гимнастический зал первого класса, чтобы поупражняться у станка. Больше мы ничего не могли делать, но этого было достаточно, чтобы поддерживать себя в форме. В основном мы проводили время, играя в теннис на палубе, "ездили на велосипеде" в гимнастическом зале и танцевали, в этом путешествии мы с большим удовольствием проводили выходные дни за обычной работой. Состоялся концерт, который я никогда не забуду благодаря серьезному исполнению стюардом "Чей-то голос зовет". Он не почувствовал скрытой там иронии.
С волнением я снова смотрел на Квебек с его старыми домами, с нескончаемыми рядами выстиранного белья и на монахов, стоящих на перекрестках, – они словно намеревались добавить какой-то живописный штрих к картине. Но отдых наш был непродолжительным. Вскоре нам предстояло продолжить путешествие в Ванкувер, где мы должны были пересесть на пароход, направляющийся в Йокогаму. Мы провели сто восемь часов в поезде! Даже в этих огромных комфортабельных канадских поездах время тянулось до отчаяния медленно. Сначала мы просто сидели и любовались изумительными канадскими пейзажами, я только сожалел, что сейчас не осень с ее алыми кленами, березами, тронутыми позолотой поверх серебристых стволов, и рябинами с блестящими ягодами. Я видел бревна, плывущие по реке, и мне в голову пришла мысль о том, что было бы неплохо пожить в поселке на лесозаготовках. Затем потянулась длинная полоса, более или менее похожая на Англию, а после Мус-Джо начались прерии, которые казались бесконечными и безлюдными. Я удивлялся, как люди могут жить в таких уединенных деревушках.
Время от времени в нашей жизни происходили необычные развлечения. Порой бабочки и жуки пролетали мимо окна густой тучей, словно осенние листья. В поезде можно было купить все, что угодно, – от горячего кофе до земляных орехов, и мы могли пройти в открытый вагон для туристов или курительную комнату с огромными медными плевательницами.
Время потихоньку проходило за чтением хороших книг, изучением польского языка и игрой в карты. Однажды вечером, по-видимому, кто-то решил сыграть глупую шутку, хотя никто так и не узнал, что же в точности произошло. Собираясь лечь в постель, я не смог найти ни чехла для пижамы, ни пижамных брюк, только куртку – пришлось искать другую пару. На следующее утро стюард нашел мой чехол от пижамы в корзине для грязного белья, а в ней лежала отвратительная вульгарная ночная сорочка в оборочках! К счастью, никто не предъявил на нее свои права. В то же время одна из девушек нашла мою пижаму в своей постели. Думаю, стюард решил немного оживить путешествие, чтобы время потекло быстрее.
Вскоре мы оказались в Британской Колумбии, и, пожалуй, за все свое долгое путешествие я не видел более красивого края. Окна вагона были открыты, и мы ощущали аромат сосен. Озера и ручьи, отражающие отблески деревьев, порой выглядели темно-зелеными, иногда становились светлее, принимая вид мыльного камня, или обретали цвет бирюзового неба. Время от времени мы проезжали мимо лесов мертвых деревьев с их таинственной призрачной атмосферой, через большие парки у подножия гор. Подлинный праздник пейзажей!