Раскланялся – и ушел со своим замом и начальником станции. А я прямо замлела вся. Больше всего оттого, что он имя мое запомнил, хоть и обитаем мы с ним в разных космосах. Но здорово полегчало мне, когда он ушел. Ничего такого между нами вроде бы не было, но так смотрел он на меня через свои тяжелые очки, что екало у меня в желудке. И всем остальным, когда без него остались, тоже полегчало. Дым коромыслом пошел, а на меня прямо охота началась, и главный среди них охотник – жирный Самосудов с потными руками. Улучила я подходящий момент, Виктору знак сделала – и сбежала от них. Виктор меня возле речки догнал, отошли мы с ним в сторонку, чтобы глаза никому не мозолить, у воды сели. Я, под настроение, в глаза говорю ему:
– Что ж ты, Витенька, меня одну бросил? Борзенко испугался?
Он меня обнял, к себе прижал:
– Глупенькая ты моя! Не можешь игры от настоящего отличить! А то будто не знаешь, как я к тебе отношусь.
Стали мы с ним целоваться, тут уж я и про Павла Лаврентьевича, и вообще про все на свете забыла. Совсем стемнело уже, звезды в небо повысыпали, река блестит, сплошное очарование. А когда еще Виктор со мной…
О чем это я? Ах, да, как мы с ним у реки… Он спрашивает:
– Ты в купальнике? Может, искупнемся?
А я купальник под сарафан заранее надела, знала ведь, куда еду. Но больше, чем купаться, мне иного желалось. Подумывала уже, грешным делом, затащить Виктора еще подальше, где кустики начинались. В другое бы время не рискнула, но подпоил меня все-таки приставала Самосудов, от него разве отвяжешься, а я тогда к выпивке совсем неприспособленная была. Ну, и Виктор, конечно, распалил меня, было дело. А тут еще вся эта гоп-компания к реке привалила, гик да ор такой, что птицы поразлетались.
– Витенька, – шепчу ему на ухо, – пойдем отсюда, не хочу от них поблизости.
За руку его потянула – и не знаю, как бы он себя повел, если бы не появился вдруг рядом с нами неизвестно откуда какой-то человек. Словно из воздуха возник. Я в темноте не узнала его, но будто бы встречала похожего в райкоме партии, как бы не водитель Борзенко. Он наклонился, Виктору что-то в другое ухо шепнул – и в темноте пропал. Мне Виктора лицо плохо видно было, но поняла я, как ошарашен он услышанным, потому что как деревянный стал. Всполошилась я, выпытываю, что случилось, а он молчит, только дышит, будто тяжелую работу делает. А потом простуженным голосом говорит мне:
– Надо идти, Анечка, там тебя один человек ждет.
– Какой еще человек? – спрашиваю, хотя сразу обо всем догадалась, да и догадываться-то особой нужды не было, не девочка с бантиками.
– Н-ну, – мнется он, – просто один человек поговорить с тобой хочет.
Меня аж затрясло всю:
– Не пойду я ни к какому человеку, ты что, Витенька?
А он одно и то же бубнит: ничего такого, просто поговорить, ничего такого, просто поговорить…
Заплакала я, от себя его оттолкнула, встала, сквозь зубы ему:
– Никуда я не пойду, сам иди с ним разговаривай, если там ничего такого.
Он тоже встает, и я даже во тьме вижу, какое у него лицо белое. И говорит голосом, какого никогда у него не слышала:
– Пойдешь. Или все между нами кончено, так и знай.
– Что кончено? – не верю.
– Всё, – отвечает. Поворачивается – и почти бегом от меня.
А я стою и не знаю – жива или мертва. Кто-то тихо подошел ко мне, гляжу – тот самый, ласково говорит мне:
– Пойдемте, девушка, я провожу вас.
И тут внутри меня словно бомба взорвалась. Зло такое накрыло, что словами не передать. Ах ты ж гад, думаю на Виктора, как же я тебя раньше не разглядела? Что ж, думаю, всё так всё, тебе же хуже будет. И когда с тем провожатым шла, все слезы напрочь высохли, столько злости во мне было. Одного хотела – поскорей дома оказаться, накрыться с головой и умереть…
О чем это я? Ах, да, ведет он меня, значит, к тому самому каменному дому. Только мы, как я думала, в него не вошли, обогнули его, а там за ним еще один домишко прятался – маленький такой, который на двоих. Провожатый мой сгинул куда-то – не иначе как фокусником подрабатывал, – а я дверь отворяю, вхожу. В комнате, конечно же, Борзенко и, конечно же, один. Ничего другого я и не ожидала. Сидит за столом, а на столе натюрморт. Бутылка шампанского и большущая ваза с фруктами. Ну там яблоки-груши всякие, виноград, но мне почему-то сразу бросились в глаза бананы – я их раньше только в кино да на картинке видела. Он встает, умиляется:
– Вы меня осчастливили своим приходом, мадемуазель, посумерничайте со мной вдали от этого бедлама.
Я, конечно, сразу поняла, что он под словом "посумерничайте" имеет в виду, тоска меня взяла такая, что словами не передать. Молоденькая же совсем была, глупенькая, для одного блюла себя, не то что нынешние оторвы. Господи, думаю, что же мне теперь делать? Если бы не предательство Виктора, знала бы что. Все-таки, какая-никакая профессия у меня была, без работы не осталась бы. Впрочем, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь взял меня, если бы наш Павел Лаврентьевич хоть пальцем шевельнул. Но уж больно он непривлекательным мужчиной был, просто воротило меня от него, как недавно от Самосудова. Я и потом, когда в зрелый образ вошла, никого к себе не подпускала, если душа к нему не лежала, а уж тогда, девчонкой совсем… А он за плечико берет – меня словно током шибануло, когда притронулся, – за стол к себе усаживает:
– Давайте, – говорит, – за наше хорошее знакомство шампанского выпьем, а то я смотрю, какая-то вы зажатая.
Зажмешься тут. И не знаю, на кого больше досадую – на него, на предателя Виктора или на себя, что поехала сюда, дура, на свою голову. И не только на голову. Столько сразу мыслей пронеслось, и все самые разные, можно даже сказать, противоположные. Была среди них, честно скажу, и такая: не будь в самом деле дурой – потерпеть немного, будто к зубному врачу пришла, а потом вся твоя жизнь может перемениться, Виктор перед тобой на полусогнутых стоять будет. А то будто не знала я, сама не видела, как самые никудышные бабёнки вдруг большими начальницами делались, на работу и с работы машина их возит…
Помню, зашел у нас как-то с Виктором разговор о выпивке, учил он меня, как пить надо, если не пить нельзя, а голова должна по возможности трезвой остаться. Сказал он мне, что хуже нет, если после водки пиво или шампанское в себя вливать, закосеть можно. Шампанское еще даже хуже пива. А я уже и без того, будь он неладен этот Самосудов-жаба, кондиций хороших набралась. Вот оно, думаю, спасение – забью себя шампанским, а там куда вывезет. Обалдею так обалдею: или отшвырну этого хиляка, если внаглую полезет, или… ну, как у зубного врача. Выпью сейчас шампанского и бананом заем! А он уже бутылку откупоривает, с помпой такой, пробкой в потолок, фужеры мой и свой наполняет, спрашивает у меня:
– Ну, так за что, Анечка, будем пить?
А я бы сейчас только за одно выпила: чтобы у Виктора какая-нибудь кость поперек горла встала за те слова поганые, что сказал мне. Но говорю, конечно, другое:
– Давайте за День железнодорожника, их ведь праздник сегодня.
– Ф-фу, – поморщился, – какая вы, оказывается, скучная, был о вас другого мнения. Неужели ничего интересней придумать не могли?
– А за что ж тогда мне с вами пить? – придурочную из себя строю.
– За нас, Анечка, за нас, – вдалбливает мне. – За нашу прекрасную встречу, за дружбу.
– Если за дружбу, тогда, конечно, давайте, – соглашаюсь.
Известно мне было, что шампанское не водка, чтобы его залпом пить, этикета оно требует, но я, чтобы поскорей все закончилось, одним духом фужер опустошила. И сразу у меня в голове зашумело, зазвенело, беру я из вазы банан, откусываю. И вдруг снова заплакала.
Гляжу – он на меня глаза таращит, затем спрашивает:
– Что с вами, Анечка, почему вы плачете?
– Потому, – отвечаю ему сквозь слезы, – что в мире все сплошной обман, никому и ничему верить нельзя. Расхваливали мне все эти бананы, а на самом деле не разжевать их и гадость несусветная!
А он от смеха трясется, тоже слезы на глазах выступили:
– Простота моя святая, – еле лопочет, – их же раздевать, раздевать надо!
– Кого раздевать? – соображаю еще более-менее. – Меня, что ли?
А он еще пуще заливается:
– И вас заодно не мешало бы, прелестный каламбур получился!
Я как про этот каламбур услыхала, уже не сомневалась больше: всё, думаю, приехали. И только теперь до конца поняла – раньше как-то не заметила, – что сильно он пьян. Говорит гладко, а глаза за стеклами совсем расползаются. Он к двери шаткой походкой прогулялся, незаметно засов изнутри задвинул, возвращается, садится, спрашивает меня:
– Вы всегда, Анечка, такая смуглая, или загорели так?
Я, наконец, откушенное от банана дожевала, проглотила, отвечаю ему, что на море недавно была, а он куражится:
– А вот я сам сейчас определю, есть верное средство, надо на границу между загаром и не загаром посмотреть. – Придвигается ко мне вместе со стулом и начинает мне, сидя, пуговички на сарафане расстегивать. Я на свою беду в сарафан этот вырядилась, пуговички сверху донизу…
О чем это я? Ах, да, пуговички, значит, мне расстегивает. А я креплюсь до последнего: ладно, думаю, границу пусть еще посмотрит, а больше ничего ему не позволю.
– Ого, – восхищается, – как у вас тут красиво! – И сразу же руку туда запускает. А глазища за толстыми стеклами как два блюдца с повидлом.
Я как дернусь – и нечаянно очки у него с носа смахнула. А он на колени падает – я думала, чтобы очки подобрать, а он за колени меня обнимает, Киприда, говорит, киприда. Я как про киприду услыхала, совсем растерялась, думала, что это он так с меня требует. Но даже не это пришибло меня. Представляете себе: партийный секретарь перед тобой на коленях стоит. Пусть даже и здорово поддатый. Нельзя же было такое допускать, я со страху тоже на колени рухнула, чтобы не возвышаться над ним. А он поддатый-поддатый, но ручонки проворные были. Я и ахнуть не успела, как сарафанчик мой упорхнул, лифчик вслед за ним полетел, и он, к груди моей, прошу пардону, присосался. И тут, пока я шалела, кто-то в двери постучался. Громко так, требовательно, даже странно было, что кто-то к нему так ломиться может. И он сразу точь-в-точь как Виктор сделался, когда тот фокусник на ухо ему шептал. Одеревенел. Но быстро нашелся, очки подобрал, нацепил, к окну на цыпочках сиганул, распахнул его, шипит мне:
– Выматывайся отсюда, живо! Ну, кому говорю?
И так он это "ну" произнес, что я пулей в окошко вылетела, до ближайшего дерева домчалась, за ним спряталась. Господа поблагодарила, что чудо для меня сотворил, выручил в последний момент, потом лишь до меня дошло, что я в одних плавках да босоножках осталась. Но больше, чем испугалась, я злорадством переполнилась. Кроме как жена, никто так стучать не осмелился бы, а у него там на полу и сарафан мой, и лифчик. Заткнет куда-нибудь в спешке, а жена обязательно найдет, не киприду, а корриду ему строит. Но мне-то самой куда деваться, как людям на глаза покажусь? Повезло еще, что темно; ну, до утра где-нибудь перекантуюсь, а дальше что? Хоть и ночь тут, но не полная ж темнота – и домики освещены, и фонари вдоль дорожек, слабые, но все ж таки. Был всего один человек, которому я могла в таком виде показаться и который выручить мог, – Виктор. Даже не устыдилась бы – пусть видит, предатель, до чего он своими, можно сказать, руками меня довел, лучше такой кости ему в горло не придумать. Но как до него в таком виде добраться? А там, в столовой, отсюда слышно, гульба во всю идет, музыка гремит, орут, топают. Решила я незаметно, от дерева к дереву, туда пробраться, затаиться – вдруг опять повезет, Виктора высмотрю, окликну…
О чем это я? Ах, да, как за деревом пряталась. Хорошее мне дерево попалось, удобное, на нужном расстоянии от столовой, чтобы и видеть все, и близко не подходить. Главное, самое большое и толстое, других таких, чтобы схорониться, рядом не было. А сердечко все равно выскакивает, это ж не вообразить, как это среди людей без ничего оказаться. Если увидит кто меня такую – впору к реке бежать топиться. Возле столовой фонарь, мужики покурить выходят, только нет среди них Виктора…
Вдруг вижу: появляется разлюбезный мой Самосудов с какой-то незнакомой мне женщиной, направляются в мою сторону. Он ее по привычке своей пакостной обнимает, та хихикает. Городок у нас небольшой, почти все друг друга наперечет знаем, а эту не встречала раньше, должно быть, приезжая. Я на нее в автобусе еще внимание обратила, такая, знаете, на учительницу младших классов похожая. Одета строго – в белой блузочке и черной юбке, очки круглые, волосы гладко назад зачесаны, с виду неприступная. Откуда ж ты, подумала я, взялась, что не гонишь эту жабу, лапать себя ему позволяешь? И, главное, идут прямо в мою сторону, будто по наводке. Не хватало еще, испугалась я, чтобы они до меня добрались, подумывала уже, чтобы дёру дать. Но, опять же, как такой выскочишь? Ползком разве что, по-пластунски…
О чем это я? Ах, да, подходят они, значит, вплотную к моему дереву, а я в последний момент медленно так вокруг него передвигаюсь, жду, когда они минуют его с другой от меня стороны. Да не тут-то было: аккурат за моим деревом останавливаются, спрятались от всех, значит, за самым объемистым, – и начинает эта жаба от нее добиваться. Та, правда, не очень-то сопротивляется, знай себе, хихикает. Представляете себе картинку: они за деревом непотребством занимаются, а я за ним же, только сбоку, к коре его, как Александр Матросов к амбразуре, прилипла, дышать боюсь. Одно, уповала, спасение – что загорела крепко, белым пятном от столовой не высвечиваюсь, хотя и мог бы кто-нибудь заметить, если бы присмотрелся. Ой, не могу! Ну, а у моих голубков, слышу, дело быстро продвигается. Он пыхтит, как паровоз, она еще глупей хихикает.
– Осторожно, – говорит ему, – порвете. Давайте я сама.
Я, откуда только смелости набралась, осторожненько выглядываю, вижу: распахивает он ее, от белой блузочки освобождает. Вот я и помогла им. За воротничок тихонечко потянула, в руках она у меня и осталась, каждый из них, наверное, на другого подумал. Да и вряд ли до того им было, в самый раж вошли. А я, значит, продолжения жду, удобства Самосудову желаю, чтобы в юбке он не путался. Заодно вспомнить пытаюсь, как там у нее юбка крепится. А она, знай, свое долдонит:
– Осторожно, порвете, я сама, сама…
Прошуршало к моим ногам, я опять защитника своего небесного поблагодарила, юбку подобрала, бочком, бочком, к другому дереву отступила, в блузочку влезла, юбку на себя натянула – и ходу! Добралась до ближайшего домика, где посветлей, оглядела себя. Та очкастая сушеной воблой была, не по мне одежка, но худо-бедно жить можно было, если руками впереди придерживать и ни к кому спиной не поворачиваться, потому что юбка сзади не застегивалась. И слышу, кричит кто-то:
– Поехали, поехали, время вышло, автобусы никого ждать не будут!
Я на всякий случай с другой стороны обошла столовую, дождалась, пока садиться начнут, и когда в автобусные двери влезать начали, быстренько пристроилась. Высмотрела в углу на заднем сиденье свободное местечко, воткнулась в него, от этих переживаний весь хмель выветрился. Везло мне в тот вечер несказанно, Виктор не в мой, в другой автобус подсел. А то бы удивляться начал, когда это я успела переодеться, другие бы услышали. А так кому я нужна? – все уже не в том состоянии были, чтобы обращать внимание, кто во что одет. Тронулся, наконец, автобус, я смеяться начала, как сумасшедшая. Воображаю себе, как офонареет та очкастая, одежки своей не обнаружив, и что они с жабой после этого делать станут, – и давлюсь от хохота. Ладошкой рот прикрываю, чтобы не выдать себя, хорошо, мужик, который со мной рядом сидел, так набрался, что заснул сразу…
– Ой, не могу! – звучно хлопнула себя по бедрам Кузьминична и зашлась таким безудержным смехом, что даже тот, когда вспомнила от свидании Толика с Изольдой, в сравнение не шел. Судорожно ухваченных глотков воздуха доставало лишь на то, чтобы выплеснуть из себя очередное "ой, не могу". Длилось это минуты две, затем пришла немного в себя, окинула всех победным взглядом:
– Что, мальчики, повеселила я вас? Обещала – значит, сделала!
– А та, в очках, как же? – полюбопытствовал Корытко. – Как она-то выкрутилась?
– Той легче пришлось, – ухмыльнулась Кузьминична, – не в одиночестве же, как я, была. К тому же Самосудов на своей машине прикатил. Но все равно об этом весь город узнал, со смеху покатывались – здесь разве чего утаишь? Раздобыл он где-то простынку, замотал в нее свою зазнобу, в машину всунул. А всё ж кто-то увидел, растрепал потом. Очкачтая эта, после уже выяснилось, журналисткой оказалась из областной газеты, приехала сюда статью писать.
– А с Виктором вашим как? – Корытко во всем любил полную ясность. – Как бы помирились вы с ним?
– Как бы помирились, – вздохнула Кузьминична. – У меня же с Борзенко ничего не было. Если б было, тогда другое дело, я бы Виктору не простила. Ну, подулась, конечно, чтобы так не спустить ему. Только мы после этого недолго еще встречались, он тоже обиду держал на меня, упрекал, что пошла я все-таки к Борзенко. Порядочная девушка, говорил, никогда бы не пошла, кто бы и как ее ни уговаривал. Отношения у нас хмурые стали, больше ссорились, чем любились. К тому же он вскоре уехал от нас в ваш город, туда его перетянули, как перспективного. Потом редко виделись, когда к нам наведывался, но у меня уже к тому времени другой интерес был, да и он, года не прошло, там у вас женился, разошлись наши пути-дороженьки…
– Прямо-таки советская Анна на шее! – восхитился Кручинин.
– На какой еще шее? – насторожилась Кузьминична.
– На хорошей, сударыня, шее, на хорошей, – успокоил ее Кручинин, – это просто поговорка такая для тех, кто время впустую на книжки тратит.
– Не беспокойтесь, Василий Максимович, я время впустую не трачу, – все еще подозрительно глядела на него Кузьминична. – Мне его, Слава, Богу, есть на что тратить…
8
– Не совсем так, – впервые заговорил Бобров. Местные доктора вообще тихо сидели в рядочек, старались поменьше привлекать к себе внимание. – Виктор, я же помню, приезжал к вам тогда, звал тебя к себе, ты же сама не поехала, закрутила с этим прохиндеем Петром, замуж за этого алкаша пошла.
– Какой же он прохиндей? – вскинулась Кузьминична. – Прохиндея, небось, начальником стройучкстка не поставят! А что выпивал он, так, извините, кто ж не выпивает, к тому же работа у него была такая, строитель ведь, у них без этого нельзя, хоть увольняйся. Не на совещаниях же все вопросы свои решали, будто не знаешь! Ты просто не любил его всегда, вот и наговариваешь! Из-за Зинки своей!
– Она такая же моя, как твоя, – отбился Бобров. – А поехала бы с Виктором, не так жила бы, да еще не в этом захолустье.
– Ага! – хмыкнула Кузьминична, – сейчас бы вдовой была!
– Будто ты сейчас не вдова. Может, после Виктора фирму его к своим рукам прибрала бы. В королевах бы ходила.