Но все эти вопросы и расспросы принципиального значения уже не имели – картина и без того была ясна. Минувший час Дегтярев, Кручинин и Корытко провели за изучением истории болезни, а Лиля в больничной лаборатории делала пробы на совместимость крови Бойко с вводимыми ему средами – все-таки виновники трагедии, заметая следы, не рискнули выбросить хранимые после вливания больному контейнеры с остатками эритроцитной массы и плазмы. Зато записи о ходе операции и послеоперационном периоде наверняка подделали, хоть и внешне подкопаться было не к чему, сработали умело. Но хватало опыта и у Дегтярева, и у Кручинина, чтобы усомниться в истинности написанного. Не хватало лишь разумения постичь, как могли так оскандалиться и Бобров, не чета юному урологу Лукьянову опытный и знающий хирург, и толковый, с немалым стажем анестезиолог Глинский. Зачем, кроме всего прочего, пошли они на поводу у того же Лукьянова и Бойко.
Бойко, когда худшие опасения подтвердились, заявился к Лукьянову и сказал, что оперироваться желает в своей, местной больнице, – дома, мол, и стены помогают, да и семья всегда рядом. Лукьянов, зная, что у того направление на операцию в Областной онкологический диспансер, сначала будто бы отказывался, но Бойко настаивал; и Лукьянов, посоветовавшись с Бобровым, дал согласие. Порешили, что сами управятся, ход операции представляли, надо лишь для большей уверенности почитать кое-какую литературу и посидеть над анатомическим атласом – с удалением почки раньше не связывались. Была, возможно, еще одна причина, почему договорились они с Бойко, и Дегтярев догадывался, какая, но об этом даже спрашивать было непристойно. Больше местных эскулапов беспокоило, что Бойко оказался носителем самой редкой, уникальной резус-отрицательной четвертой группы крови. Понимали, что такая операция будет сопровождаться обильной кровопотерей, возместить ее очень непросто. И почти две недели занимались тем, что собирали для Бойко эритромассу и плазму крови, каждодневно звонили в Областной Центр крови, в дальние и ближние отделения переливания крови, искали доноров. Их усилия увенчались успехом, ко дню операции в холодильнике хранились литр эритроцитов и полтора литра плазмы, за восполнение кровопотери можно было не беспокоиться.
Вот тут-то и подстерегал их самый большой облом. Как такое могло случиться, в голове ни у кого не укладывалось. Роковая ошибка, непростительная не только для опытных специалистов, но и для зеленых новичков. Вообще для человека не из леса. И прежде всего за это головы следовало бы снести всей провинившейся троице. У Бойко, как потом уже выяснилось, оказалась не четвертая группа крови – третья. А что четвертая она у него, свидетельствовала бумажка, привезенная Бойко из онкологического диспансера, где лежал он перед тем на обследовании. И ни лечащий врач его Лукьянов, ни готовящийся вести наркоз Глинский не удосужились перед операцией перепроверить его группу крови, просто переписали в историю болезни данные с этой бумажки. А Бобров, за что и винить-то его нельзя, не поинтересовался этим – для него само собой разумелось…
– Ну, как бы допустим, – терзал Лукьянова Корытко, – допустим, что вы вняли просьбам больного, настаивавшего, что оперироваться он хочет дома. Но ведь можно было пригласить из городской клиники знающего уролога, ассистировать ему, это же в порядке вещей, сплошь и рядом практикуется. Для того, в конце концов, чтобы спать спокойно. И поучиться заодно.
– Но хорошо же соперировали, – вяло защищался Лукьянов.
Тут крыть было нечем – операция, несмотря ни на что, в самом деле прошла на диво успешно. Больше того, кровопотеря, что совсем уж поразительно, была минимальная, несопоставимая с обычной при такой большой и тяжелой операции. Вполне можно было вообще отказаться от вливания и крови, и плазмы, обойтись кровезаменителями. Но продолжалась та самая чертовщина. Знали, что показаний нет, но, похоже, сработала анекдотическая расейская "практичность": не пропадать же добру, с таким трудом добытому, припасенному. И за скудные больничные деньги купленному. К тому же ни одного резусного больного с четвертой группой крови, нуждавшегося в гемотрансфузии, в больнице не было. Хорошо еще, не всё успели ввести, оставили про запас. И решили все-таки, когда операция подходила к концу, прокапать – хуже точно не будет, тонус больному поднимет после операции, сопротивляемость улучшит. В это "решили" и уперлись лбами члены комиссии…
– Кто решил? Кто из вас тут сказал, чтобы принесли кровь из холодильника? – допытывался Корытко. Он, хоть и меньше всех разбиравшийся в клинических вопросах, взял инициативу на себя. – Не санитарка же как бы сама решила!
Бобров отвечал, что занят был операцией, убежден он, что решил Лукьянов, лечащий врач Бойко. Лукьянов отбивался тем, что никакого отношения к этому не имел, потому как, всем известно, во время операции все трансфузии входят в компетенцию анестезиолога, со всеми пробами на совместимость и прочим. Глинский, возмущенно сверкая очками, доказывал, что даже помыслить об этом не имел права, – ведь анестезиолог по закону не имеет права одновременно вести наркоз и переливать кровь. И вообще вся ответственность за ход операции лежит на ведущем хирурге, а таковым являлся Бобров. Круг замыкался. Длился этот перекрестный допрос битый час, но каждый из них твердо стоял на своем и беспощадно топил другого. Причем, что особенно неприятно поразило Дегтярева, топил откровенно, ни с чем не считаясь…
Разумеется, выяснением истины с врачами дело не ограничилось. Были еще три участника злодеяния – операционная сестра, сестра-анестезистка и санитарка, которой велено было принести из холодильника компоненты крови. С каждой из них побеседовали отдельно, чтобы остальные не слышали. И не один Корытко – подключились все, кроме безмолвной свидетельницы происходящего Лили. Даже изощрялись друг перед другом, пытаясь "расколоть" их, щегольнуть умением самого искусного следователя. Но так же безрезультатно. Санитарка, пожилая, насмерть перепуганная бабуся, всхлипывала одно и то же: сидела в предоперационной, крикнули ей, чтобы принесла фляжки, приготовленные для Бойко, она и принесла. А кто крикнул – поди разбери, еще и со слухом у нее нелады. Операционная сестра, конечно же, своей работой занималась, не до того ей было, кто и что кому сказал. Анестезистка упирала на то, что делает лишь то, что ей приказывают; да, капельницы она заполняла, вены колола, а уж кто приказал, не обратила внимания, пусть врачи сами разбираются. Круг не то что замкнулся – из непробиваемой брони сделался. У Дегтярева, во всяком случае, возникло ощущение, что, возможно, они не сговорились ни с кем-либо из врачей, ни между собой, действительно не помнят. А если кто-то и помнит, то помнит и присловье о холопских чубах, когда паны дерутся…
В конце концов, большой беды не было, что перелили больному, даже без необходимых на то показаний, кровь, – особого вреда ему тем не причинили бы. При условии, понятно, что кровь совместимая. В не такие уж давние еще времена делали это нередко, надеясь больного "стимульнуть". Беда, беда непоправимая и непростительная была в другом.
– Ну, хорошо, – поморщился Дегтярев, когда вернули в кабинет врачей, – мы уже поняли, что узнать, кто сказа "мяу", вряд ли удастся. А как вы вели себя тут, пусть на вашей совести остается и ваш главный врач разбирается с этим. У меня другое в голове не укладывается. Как можно было не определить больному, да еще такому больному, группу крови? И когда клали его в стационар, и перед операцией? Как можно было слепо довериться какой-то бумажке?
– Не какой-то, – буркнул Лукьянов, – из вашего областного диспансера.
– Прекратить! – сотряс кулаком стол Корытко. – Совести нет! Стыда как бы нет! На хрена ты такой нужен здесь тогда? А там такая же дурья башка сидела, я еще разберусь!
– Не в чьей-то дурьей башке дело, – вмешался Кручинин. – Что, никому здесь не известно, что каждую – каждую, доктора! – ампулу крови нужно перед вливанием проверить на совместимость с кровью больного? Даже если этикетки наклеены, что взято у одного и того же донора! Если не известно, надо закрывать вашу больницу.
– И главного врача в сторожа! – поддал жару Корытко.
Хазин, посчитавший за лучшее все это время помалкивать, тихо крякнул.
– Мочу у больного на следующий день брали? – продолжил Кручинин.
– Брали, – промямлил совсем уже сникший Лукьянов. – В историю болезни вклеено, там дата есть.
– Вклеено! – передразнил Корытко. – Ловкость рук и как бы никакого мошенства! Вы тут, как я погляжу, что угодно вклеите!
Дегтярев тоже не уверен был, что анализ этот не прилепили задним числом, но склонен был поверить. Знал то, о чем не ведомо было Корытко: если несовместимая кровь больному переливается под общим наркозом, реакции может вообще не быть или клиническая картина окажется смазанной. Вплоть до того, что все обойдется без печальных последствий, и в моче на следующий день не окажется эритроцитов, свидетельствующих о такой ошибке. У этого Бойко, не исключено, процесс развивался медленно, и о начавшейся катастрофе могли в первый день не подозревать. Хуже того, операция была на почке, кровь в моче могли списать на этот счет. Историю болезни Бойко он изучил досконально, но все же спросил Боброва:
– Когда и как вы заподозрили, что влили иногруппную кровь?
Тот ответил, что первой всполошилась дежурная сестра, заметившая, что делается всё красней собираемая в бутылку моча. И только когда у Бойко стало падать давление и боли в костях начались, зародилось сомнение, не связано ли это с вливанием крови. Срочно отдали его кровь в лабораторию, где и определили, что кровь у него третьей группы. Забили тревогу, доложили главному врачу. С этой минуты и начались у Хазина проблемы, которые теперь ему боком выйдут. Потому что прекрасно знал Хазин: о таком ЧП нужно немедленно сообщать. И в Областной Центр крови, и в министерство. А он не сделал этого, пожалел своих врачей, думали, что вытащат больного сами, никто не узнает. Упустили время, лишь через два дня, убедившись, что все их старания тщетны и больной погибает, повезли Бойко в город, подключили к искусственной почке, но тот скончался к вечеру того же дня…
Последние полтора часа Дегтярев провел стоя или расхаживая по комнате – свирепевший радикулит сидеть не давал, вгрызаясь в тело и стреляя в ногу. Выйдя покурить, проглотил, чтобы никто не заметил, две таблетки прихваченного с собой палочки-выручалочки индометацина, чуть полегчало, но потом вновь дал о себе знать притаившийся ненадолго лютый враг. Он подошел к окну, иссеченному разохотившимся дождем, смотрел на чахлый больничный двор, по которому ветер гнал скукоженные листья, думал о том, что скоро стемнеет, пора возвращаться домой, пока совсем его не скрутило. От мысли, что придется еще два часа сидеть и терпеть в трясущейся машине, того больше портилось настроение. Мелькнула идея, что не худо бы перед отъездом попросить Борю сделать ему поясничную новокаиновую блокаду, в другое бы время так и поступил, но сейчас почему-то не казалось это удобным, сопротивлялось изнутри. Если бы еще не Лиля, не все остальные… Слышал за спиной скрипучий голос Корытко, добивавшего нерадивых врачей, думал и о том, что зря уже переводятся слова, все и так предельно ясно, больше тут делать нечего. Акт написать можно и дома, потом, прежде чем отдавать в министерство, переслать сюда, чтобы Хазин подписал все экземпляры и вернул. И кропать этот акт придется ему, Дегтяреву, и оттого, как сочинит он его, во многом будет зависеть Борькина судьба. Которому надо бы не министерское судилище устраивать, а по шее накостылять, чтобы не строил из себя исусика, не покрывал своих врачей, пауков в банке. Те, в конце концов, отделаются выговорами, ну, врачебную категорию понизят, а у Борьки вся жизнь может под откос пойти. И не факт, что дадут ему возможность остаться здесь даже рядовым хирургом, варианты не исключены самые тягостные. Хоть в самом деле в сторожа иди, как сострил Корытко. Если еще родственники Бойко в суд не обратятся – нынче все грамотными стали, телевизионных передач насмотрелись, – тогда вообще кранты…
Желудок тоже безразличным не остался, напоминал о себе. С самого утра ничего не ели. Может, потому и негодует так сейчас Корытко. В прежнее бы время, не приедь они сюда по такому случаю, все было бы обставлено в лучшем виде. Хазин в таких делах знает толк. Когда он, Дегтярев, приезжал один – ехали к Борьке домой, жена его такой стол накрывала – вспоминать радостно. Он, Дегтярев, ко всему прочему, был свидетелем на их свадьбе, столько лет ведь дружили. Если же, было не раз, прибывал сюда Дегтярев с кем-нибудь еще, кормил Хазин гостей у себя в кабинете, где его ушлые секретарша и главная сестра так все обустраивали, что не каждый ресторан сравнится. Они сегодня здесь уже почти три часа, а бедолага Хазин не рискует предложить им хотя бы чайку попить, опасается, что неверно поймут его…
И, конечно, подбрасывало дровишек в огонь, что столь длительное время пребывает он здесь вместе с Лилей, Она, вернувшись из лаборатории, вручила Корытко исписанный листок, села в дальнем углу и ни слова не произнесла. Хватало у нее, не врача по диплому, ума не встревать в обсуждение. А он, Дегтярев, старался не смотреть в угол, где она пристроилась. Похоже, и она избегала встретиться с ним взглядом – несколько раз, когда он все же не совладал с собой, бегло посматривал в ее сторону, то замечал, что сидит она по-ученически прямо, уставившись в пол. Колени сжаты, руки на коленях, как двадцать лет назад на отделенческой планерке. А он краем глаза отметил, что и колени-то у нее теперь другие – полные, округлые, колени зрелой женщины. А руки всё так же красивы – мраморно белые и гладкие, словно лишены были жил и вен. Лишь однажды взгляды их встретились, оба сразу же отвели их, но успел он заметить, как загорелось ее лицо – от этой девичьей напасти так и не избавилась. И хватило ему этого недолгого мига, чтобы высмотреть в ее глазах то же не то виноватое, не то жалобное выражение…
Чего привязался к ней? – досадовал на себя Дегтярев, глядя на маленькую старушку, семенящую через двор, накрывшись газетой. Такая Лиля, не такая – что это меняет? Какое вообще ему дело до нее? Если бы у них в тот вечер хотя бы свершилось все, еще бы куда ни шло. Так ведь не было ж ничего. Не изменил он что-либо ни в ее судьбе, ни в собственной, ничего не должен ей. Из отделения она тоже сама ушла, не в чем ему винить себя. Причем нехорошо ушла, нечестно, не пожелав даже объясниться с ним, попрощаться. Если уж кому обиду держать, так это ему, не Лиле. И правильно он настраивал себя, когда ехали сюда. Перебудет тут с ней, вернутся в город – и еще двадцать или сколько там лет не увидятся, если пошлет ему Господь такую долгую жизнь. Мало ему здесь проблем, недоставало только сейчас Лилей голову себе морочить… Пора заканчивать эту бодягу. Решительно повернулся к ним, сказал:
– Ладно… – И охнул, не договорив. От этого неосторожного движения раскаленным дротом прожгла поясницу нестерпимая боль. Так и остался полусогнутым, хватая ртом воздух.
Первым о том, что стряслось с ним, сообразил Хазин, знавший о дегтяревской хворобе. Подбежал, поддержал, прошелся кулаком по его хребту в надежде вправить зловредный позвонок, уменьшить боль. И, повезло, это ему случайно почти удалось – во всяком случае, скрутило уже не так сильно, сумел Дегтярев распрямиться.
– Пустяки, – изобразил Лев Михайлович улыбку, – корешки вдруг взбунтовались, сейчас все пройдет.
– Не пройдет, – мотнул головой Хазин. – Эта зараза если прицепится… – И не заметив, что перешел на "ты", продолжил: – Куда ты такой поедешь? Хочешь, чтобы в дороге прихватило, как в тот раз? Сделаем тебе электрофорез, потом блокаду, там поглядим. На второй этаж сам подняться сможешь?
Ответить Дегтярев не успел – в дверь постучали, в образовавшуюся щель просунулась голова водителя:
– Я извиняюсь, Лев Михайлович, езжать надо. У меня дальний свет не работает. Не пойму, что с ним вдруг приключилось. Повозились мы тут с ребятами в гараже – всё без толку. Стемнеет скоро, а тут еще погода такая…
– Подожди, – нахмурился Дегтярев.
В сомнении поглядел на закрывшуюся дверь, прикидывая, как быть дальше. Хазин не зря напомнил о том, как в прошлом году пришлось ему с дороги вернуться, потому что убедился, проехав с десяток километров, что до города в машине не высидит. Будь он здесь сейчас один, вопросов бы не возникало. Остался бы у Борьки ночевать. Или поступить все-таки, как тот предлагает, а остальные пусть уезжают? Почему-то еще больше испортилось настроение оттого, что Лиля всему этому свидетельница. Удручало, что видит она его таким, чего уж там, постаревшим, недужным…
– То есть как это не работает дальний свет? – дернул бровями Корытко. – Хорошенькое дело, как же мы поедем? Почему вы, Лев Михайлович, не позаботились, чтобы машина была в исправности? Тем более как бы приступ у вас, отъезд может затянуться. – И Хазину: – Прикажите, чтобы готовили машину отправить нас. Только без дефектов, надежную.
– Прикажу, – кивнул Хазин, – только из надежных у меня один фургончик, сейчас узнаю, на месте ли.
Потянулся к телефонной трубке, но Корытко опередил его:
– Я в этом вашем гробу не поеду, плохо переношу дорогу, укачивает меня, вестибулярный аппарат неважный. Как же вы так поставили дело, что нет у вас ни одного путного легкового автомобиля? Чем вы тут занимаетесь?
– Это не я, это вы так поставили дело, – потемнел Хазин. – Ни запчастей, ни денег, чтобы купить, выкручивайся, как можешь. А занимаюсь я тут, Степан Богданович, тем, что удивляюсь, как вообще старье мое на ходу и вообще все в больнице не развалилось. Понимаете? Спрашивать легче всего!
– Остынь, – попытался урезонить его Дегтярев, видя, как тот заводится, и по опыту зная, во что это может вылиться. – Я, пожалуй, в самом деле останусь пока здесь, а они, думаю, успеют добраться до города засветло.
– А если не успеем? – не угасал Корытко.
И тут вдруг комната озарилась космической белой вспышкой, а вслед за тем так громыхнуло, что звякнула на столе телефонная трубка. И дождь, прежде заведенно, скучно творивший свою долбежную работу, разъярился, зашипел, обрушился на притихшую землю гулким сплошным потоком.
– Ни фига себе! – присвистнул Кручинин. – Боюсь, это надолго. Развезет тут ваши веселенькие дороги, не то что в фургончике – на тракторе не выберешься. А поездом в ближайшее время можно отсюда убыть?
– В половине одиннадцатого будет проходящий московский, – пожал плечами Хазин, – раньше в вашу сторону ничего.
– Это ж когда мы в городе будем?
– Около часу ночи.
– Поздновато, – хмыкнул Кручинин. – Но по крайней мере без приключений. Если других предложений нет, я позвоню в свою больницу, чтобы дежурную машину подослали к нашему поезду, потом всех по домам развезли. – Вы как? – обратился к Лиле.
– Я как все, – зарделась она. – Обо мне не беспокойтесь, пожалуйста.
– Выбирать, вижу, как бы не приходится, – беспросветно вздохнул Корытко, давая понять, что ничего другого от здешних недоумков и не ждал. – А буфет хоть какой-нибудь в этой больнице есть? А то мы до вашего поезда вообще ноги протянем.