- Я выучил суру не для того, чтобы меня похвалили. И не потому, что стал бояться наказания. Я выучил её ради стремления к знаниям. Когда я учил, то бросил вызов самому себе и победил, потому что заставил своё же упрямство сражаться со своей ленью, а в сражении упрямство стало упорством. Я обернул своё же упрямство себе на пользу.
Эти слова мулле не понравились, но он не принял их всерьёз, поэтому не рассердился:
- А не переоцениваешь ли ты себя? - с лёгкой насмешкой спросил Ахмед Гюрани.
- Нет, - спокойно ответил принц и продолжал. - А ещё я думаю, что свои пороки человек может победить только сам. Никто не сделает это за него. Даже с помощью палки. Я знаю, что учеников наказывают ради их же блага, но, по-моему, это не помогает. Ученик может исправиться только сам. Учитель не может исправить его, как бы ни старался. Даже тысяча ударов не поможет.
- Наконец-то, мне удалось выбить из тебя лень, - задумчиво повторил наставник, поднимаясь на ноги и сохраняя на лице всё такое же выражение довольства. - Однако мне нужно ещё много потрудиться прежде, чем отправлять твоему отцу письмо с хорошими вестями, потому что твоё упрямство осталось при тебе. Что ж, потружусь ещё ради твоего блага и блага государства.
Мехмед подумал: "Мулла пытается присвоить себе мою победу", - и поэтому не огорчился из-за того, что письмо не будет отправлено. В письме отправитель говорил бы лишь о собственных заслугах, а не об успехах своего ученика. Что за интерес ученику стараться ради такого послания!
- Мне виднее, в чём для тебя благо, и как этого блага достичь. Старшим всегда виднее, - назидательно произнёс мулла и, очевидно, ждал, что Мехмед ответит, пусть и с неохотой: "Да, учитель".
Ответа не последовало. Поэтому наставник, подождав немного, выразился яснее:
- Ты должен благодарить меня, благодарить за мои усилия, но вместо этого возгордился. Разве ты знал бы сейчас хоть один аят из Корана, если бы не я? Нет. Ты так бы и остался неучем. Вот неблагодарный! Стоило появиться успеху, и ты сразу забыл, кому обязан. И твердишь "я", "я".
Наследник престола, продолжая молчать, показывал, что остался при своём мнении, и тогда мулла сделал знак прислужнику, чтобы подал палку. Принц вопросительно посмотрел на своего учителя, а тот повелел:
- Встань и наклонись.
Мехмед поднялся и склонился, упершись руками в колени, как уже привык делать. Лишь спросил раздражённо:
- За что на этот раз? За упрямство?
- За неуважение к учителю, - ответил мулла и нанёс три удара, по обыкновению оттягивая каждый следующий удар, чтобы ученик лучше прочувствовал предыдущий.
Принц вытерпел все три. Хоть и вздрагивал, но не издал ни единого звука. Даже тихий вздох означал бы проявление слабости, а Мехмед не хотел казаться слабым. Для неоднократно битой спины каждый удар становился куда более чувствительным, чем если бы удары наносились впервые, и всё же принц терпел и готовился терпеть ещё.
Мехмеду вдруг вспомнился последний аят из другой суры, десятой. Там говорилось, что невзгоды надо терпеть. Наследник престола процитировал аят мулле - разумеется, по-арабски - за что получил ещё три удара, а затем мулла отдал палку прислужнику:
- На сегодня хватит. Урок окончен.
Мехмед снова уселся на ковёр и, стараясь казаться безразличным, вперил взгляд в стену. В глазах не было слёз. Их, как обычно, высушила злость. "Ну, вот. Я попробовал стать прилежным. Я сделал то, за что положено хвалить, но меня опять наказали. Учись - не учись, а всё равно накажут. Тогда зачем учиться? Это трудно. Проще не учиться", - сказал себе принц, однако прекращать изучение Корана уже не хотелось. Упрямство превратилось в упорство.
Именно теперь, когда Мехмед с полным правом мог бы не усваивать божественную мудрость, он хотел усваивать. Оставался лишь один вопрос - когда? Уж точно не на уроках муллы. Принц подумал, что придётся изучать Коран по вечерам, а от муллы свои знания тщательно скрывать. Ну, и в виде особой милости выдавать их учителю небольшими частями.
Ученик не видел, а только слышал, как мулла вместе с прислужником выходят из комнаты прочь. Мехмед знал, что сейчас войдёт Другой Учитель, и вдруг глаза сами собой наполнились слезами.
Принц почувствовал, что слишком устал и больше не может терпеть несправедливость в отношении себя. Мехмед устал терпеть наказания, которых могло бы и не быть, устал видеть в чужих глазах вечное неодобрение, устал думать, что все кругом - враги. Раньше, если становилось особенно трудно, принц говорил себе, что когда-нибудь вырастет и после отцовой смерти получит настоящую власть - власть над всеми наставниками и слугами, которые отравляли ему жизнь здесь, в Манисе.
Мехмед говорил себе, что всех казнит или сошлёт подальше, а затем появился Новый Учитель, который в первый же день стал для принца чуть и не единственным человеком, которого хотелось не казнить или сослать, а наоборот - приблизить к себе.
Новый Учитель появился во дворце без особенной причины, поэтому появление казалось чудом, подарком судьбы, заставившем Мехмеда вспомнить о том, что в жизни есть что-то кроме душевных страданий, физических страданий и вечного противостояния со всеми.
Новый Учитель оказался красив и умён. Мехмед понимал, что Этот Человек не из тех, кого никто не любит. Принц подозревал, что Этого Учителя любили многие, но Учитель почему-то проявил неподдельный интерес к Мехмеду и не отвратился, когда Мехмед показал все самые непривлекательные стороны своей натуры. Учитель так и сказал, что было "интересно" их увидеть.
А ещё Новый Учитель как-то незаметно дал понять, что готов полюбить Мехмеда - такого, как есть - и принц мысленно говорил "да", пусть и не очень понимал суть этой любви.
Мехмед лишь догадывался о том, как собирался Учитель полюбить его. Не так, как отец любит сына. Не так, как брат любит брата. Не так, как друг любит друга. Не так, как слуга любит господина. Догадки принца строились лишь на отрицании уже известного, и об Учителе он не знал почти ничего. Но это стало не важно.
* * *
Андреас с беспокойством ждал очередного урока, поскольку помнил, что в прошлый раз дал своему ученику совет, и ученик обещал этим советом воспользоваться. Учитель не знал, сможет ли Мехмед сделать всё правильно и угодить мулле. "А если не сможет?" - спрашивал себя грек, ведь последствия ошибки несдержанного принца могли сказаться на занятиях греческим языком. Мехмед наверняка возложил бы вину за собственный провал на своего учителя-советчика.
Андреас не боялся услышать от ученика резкие слова - и так достаточно наслушался - но Мехмед перестал бы доверять своему преподавателю, перестал бы слушать новые советы, и это заставляло молодого грека беспокоиться. Затруднение оказалось бы куда серьёзнее, чем в тот раз, когда Мехмед, сбежавший с урока, подслушал разговор Андреаса с учителем географии.
Вот почему, ещё только войдя в класс и видя, что ученик сидит спиной к дверям, молодой грек очень огорчился. "Дело плохо", - сказал он себе, а затем служитель закрыл двери класса, принц услышал этот звук, обернулся к учителю, и Андреас впервые за то время, что занимался обучением наследника престола, увидел в глазах у своего ученика слёзы.
Молодой грек мысленно приготовился услышать о себе столько оскорбительных слов, сколько не слышал за всю жизнь, но Мехмед ничего такого не сказал. Четырнадцатилетний принц вскочил, подбежал к учителю, обнял его так крепко, что Андреасу стало трудно дышать, и уткнулся лицом ему в грудь.
- Учитель… учитель… - повторял ученик, захлёбываясь рыданиями.
Тюрбан с его головы свалился, и оказалось, что у турецкого принца под тюрбаном прячется пушистая тёмно-рыжая шапка, но это была не шапка, а собственные волосы Мехмеда, которые, наверное, могли бы завиваться колечками, если б были острижены не так коротко.
Помня, что спину мальчика трогать нельзя - слишком больно - Андреас пальцами правой руки зарылся ему в волосы, а левую положил Мехмеду на шею:
- Прости меня, мой ученик. Как видно, я дал тебе плохой совет. Прости меня, - с искренним состраданием проговорил учитель и не знал, что ещё добавить. Андреас готовился признать, что совершил педагогическую ошибку. Не следовало так рисковать. Не следовало пытаться исправить успеваемость своего ученика сразу по всем предметам, а не только по греческому языку. Не следовало торопить события. Возможно, имело смысл самому поговорить с муллой? Правда, Андреас даже сейчас не представлял, как смог бы убедить этого жестокого человека отложить палку хоть на время.
- Прости меня, мой ученик. От моего совета стало только хуже, да? - проговорил учитель, но Мехмед, шмыгнув носом, вдруг сказал:
- Учитель, тут не твоя вина.
- Что? - Андреас не ожидал, что этот четырнадцатилетний мальчик окажется таким взрослым, то есть способным взять на себя ответственность за собственный поступок, даже совершённый по чьему-то совету. Лишь взрослые люди считают себя полностью ответственными за свою судьбу, да и то не все. Некоторые в этом смысле остаются вечными детьми, до самой старости обвиняя в своих бедах кого угодно, только не себя.
- Ты не виноват, учитель, - повторил Мехмед и, взглянув на Андреаса, в очередной раз заставил грека восхититься: "До чего же красивы эти глаза".
- Тебя били, мой ученик? Сколько раз ударили?
- Шесть, учитель, но я сам виноват. Нельзя исправить все ошибки за один урок. Помнишь, ты говорил так? Я согласен. Нельзя.
- И в чём же состояли твои ошибки с муллой? Расскажи мне, - попросил Андреас, мягко отстраняя мальчика от себя и призывая сесть.
Мехмед послушно отстранился, сел и начал утирать остатки слёз рукавом кафтана, на этот раз синего. Наибольшая часть слёз уже успела впитаться в учительский кафтан - как всегда светлый и маркий - но к концу урока эти мокрые пятна обещали высохнуть.
Затем Андреасу пришлось подождать, пока принц вернёт на место свой тюрбан - заново намотает на голову - и только после этого следовало задать повторный вопрос:
- Расскажи мне, мой ученик, в чём, по твоему мнению, состояли твои ошибки. Пусть я не знаю арабского языка, но всё равно попробую понять.
- Дело не в арабском, учитель, - ответил Мехмед. - Я начал совершать ошибки раньше, чем начал учить арабский.
- О чём ты говоришь?
- Я с самого начала был не очень послушным… - принц помялся, - то есть совсем не послушным сыном. Я грубил и дерзил своему отцу. И всем вокруг тоже дерзил. И все привыкли, что я такой. Поэтому теперь, даже когда я не такой, то есть если я просто не согласен и говорю об этом без дерзостей, на меня продолжают сердиться, потому что привыкли так делать за много лет. Поэтому мулла не перестанет сердиться, если я что-то выучу хорошо.
- А ты выучил?
- Да. Я выучил большую длинную суру. Хорошо выучил. Почти всю ночь учил и выучил. Но я сказал мулле, что учил не ради его похвалы, а ради овладения знанием, а он решил, что это дерзость, и рассердился. А если я снова что-то выучу хорошо, он всё равно сердиться не перестанет, потому что увидит, что я опять учил не ради него. Коня, который скачет во всю прыть, нельзя сразу остановить. Вот и с муллой так, и со всеми остальными будет так, даже если я начну учить. Все продолжат сердиться, потому что привыкли считать меня дерзким.
- Я не сержусь, мой ученик. Помни об этом. Я не сержусь, - сказал Андреас и, протянув руку, потрепал мальчика по плечу. - Я нахожу прекрасным, что ты пытаешься исправить свои ошибки, даже очень старые.
Следующая минута прошла в молчании. Каждый думал о своём. Вернее, ученик думал о чём-то, а учитель пытался угадать его мысли: "Я дал ему необдуманный совет, а этот мальчик по-прежнему доверяет мне. Почему?"
Меж тем Мехмед глубоко вздохнул и произнёс:
- Учитель, можно, мы сегодня не будем заниматься греческим? Я устал. Очень устал.
- Тогда давай просто поговорим, - предложил преподаватель.
- О чём? - спросил принц.
- О чём угодно, но на греческом языке.
- Учитель, я же не говорю, - грустно произнёс Мехмед. - Мне не хватает слов.
- А ты скажи что-нибудь простое, - ободрял учитель. - Можешь даже вставлять в свою речь турецкие слова, если не знаешь подходящего греческого слова. Просто попробуй поговорить. Вырази свою мысль. Любую.
Принц задумался и думал довольно долго, а учитель терпеливо ждал, но вот, наконец, Мехмед, слегка запинаясь, произнёс по-гречески:
- Я некрасивый, да?
- Почему ты думаешь, что ты некрасивый? - тоже на греческом спросил учитель.
- Я некрасивый, - повторил принц, но теперь уже утвердительно. - Я смотрю в зеркало и вижу, что некрасивый.
- Ты думаешь о том, понравишься ли девушке? - спросил Андреас.
- Да, я об этом думаю, - ответил Мехмед.
- Ты красивый, - улыбнулся учитель, - потому что понравиться ты можешь.
- Но чем я могу понравиться? - с некоторым удивлением спросил ученик.
- У тебя очень красивые глаза, - сказал Андреас.
- Да?
- Да.
- А ещё что у меня красивое?
- У тебя красивая осанка. Красивые широкие плечи.
Уверенности, что ученик поймёт ответы, не было, поэтому Андреас не просто произносил слова по-гречески, но и показывал, о чём говорит. Говоря о плечах, он сам распрямился, а затем легонько дотронулся правой рукой до плеча Мехмеда.
- Они сутулые, - грустно возразил принц по-турецки.
- Ты сутулишься не всегда. Когда ты расправляешь их и гордо держишь голову, это красиво.
Теперь Мехмед поверил, и его охватило воодушевление. Он опять перешёл на греческий:
- А ещё что у меня красивое, учитель?
- У тебя чистая белая кожа. Без веснушек. Это красиво, - Андреас не мог прикоснуться к лицу принца, поэтому показал на себе.
- А есть ещё что-то, учитель? - ученик смотрел на молодого грека и восторженно ловил каждое слово. - Есть ещё что-то?
- Да, есть, - отвечал Андреас. - У тебя красивые волосы.
- Они рыжие.
- Это не важно. Они густые и красиво блестят. Жаль, что тебе нельзя отрастить их чуть длиннее.
Учителю захотелось снова зарыться пальцами в эту рыжую шапку, но тогда пришлось бы снять с принца тюрбан, а повода не было. Это казалось возможным сделать разве что в шутку, чтобы получилась эдакая дружеская возня, но такое поведение учителя могло не развеселить мальчика, а озадачить, поэтому Андреас не решился сделать то, о чём думал. Учитель не имел сегодня права на ошибку, и потому воздействовал без риска - словами.
- Наверное, это всё, учитель? - Мехмед немного сник. - Больше ничего красивого нет?
- У тебя красивые уши, - улыбнулся Андреас. - Они не торчат, а плотно прилегают к голове. Это красиво, - он опять показал на себе.
- Учитель…, - Мехмед вдруг весь засиял. - Я понимаю… Я понимаю тебя, как никогда раньше…, - он больше не находил слов и перешёл на турецкий язык, но учитель не прерывал ученика. - Помнишь, ты говорил, что я должен учить греческий, чтобы лучше понять своих подданных?
- Да, помню, - по-гречески ответил Андреас.
- Ты был прав, - произнёс принц тоже по-гречески, а затем опять перешёл на турецкий: - Учитель, когда ты говоришь по-гречески, это слышится мне совсем иначе в сравнении с тем, когда ты говоришь по-турецки. Когда ты говоришь по-турецки, то будто прячешься, а когда по-гречески, твои слова идут от самого сердца. Я чувствую это. И понимаю тебя лучше. Твои чувства передаются мне… Но я не вполне понимаю, что чувствую… Учитель, почему мне так приятно слышать то, что ты говоришь обо мне? Почему я так волнуюсь, когда ты говоришь, что я красивый?
- Я сказал, что ты можешь понравиться девушке, - опять по-гречески ответил Андреас. - Да, тут есть, из-за чего взволноваться.
- Нет, - Мехмед снова говорил по-гречески. - Ты сказал не только про девушку. Ты сказал, что я понравился тебе самому. Тебе самому. Тебе приятно смотреть на меня и прикасаться ко мне. Я слышал это ясно. В твоём голосе это было.
Андреаса словно ударили по голове подушкой. Он вытаращил глаза на ученика и перешёл на турецкий:
- Я такого не говорил!
Мехмед тоже перешёл на турецкий, произнеся очень тихо:
- Это и есть то, что называют "грех народа Лута"?
Лут - так мусульмане называли праведника Лота, оказавшегося единственным человеком, который, живя в городе Содоме, не разделял особое пристрастие содомян. И всё же Лот принадлежал к числу жителей, населявших Содом, что дало мусульманам повод назвать "грех" содомян не именем города, а будто бы именем самого Лота. Как-то несправедливо. Вот почему Андреасу не нравилось слышать про "грех народа Лута" и вообще про "грех", но в устах Мехмеда упоминание о грехе не звучало осуждающе. Принцу было всё равно, как это называется - лишь бы как-нибудь назвать, чтобы спросить о дальнейшем.
Мальчик угадал в своём учителе то, что учитель скрывал, но открытие не испугало Мехмеда, не заставило вздрогнуть от отвращения, а наоборот. Принц по-прежнему выглядел воодушевлённым и решил слепо довериться учителю, заранее давая согласие на то, о чём не имел полного представления.
"Ну, надо же! Ему не противно", - подумал грек, но не питал иллюзий, ведь неопытный мальчик мог позднее пожалеть о содеянном, несмотря на то, что сейчас сам напрашивался. Вот почему ученика следовало разочаровать. Не только христианская этика, но и здравый смысл призывали поступить так:
- Ах, вот ты что, дерзкий мальчишка! - гневным шёпотом произнёс Андреас, и в глазах грека, теперь не вытаращенных, а сузившихся, был лишь колючий, обжигающий холод. - Я даже не думал, что ты в своей дерзости можешь зайти так далеко! Я думал, что тебе не удастся оскорбить меня, но тебе удалось. Ты оскорбил меня и как человека, и как учителя! Ты обвинил меня в гнусных намерениях!
Теперь уже Мехмед вытаращил глаза и озадаченно пробормотал:
- Обвинил?
- А как ещё это назвать? - продолжал шипеть Андреас. - Даже малейший намёк на такие намерения - тяжкое обвинение! Ты хоть понимаешь, что такое сказал? И я сейчас даже не рассуждаю о том, почему совращение мальчика хуже, чем совращение девочки. Я оскорблён уже тем, что обо мне думают, как о совратителе. Когда взрослый человек, пользуясь своей опытностью, совращает ради своего удовольствия юную невинную душу, это гнусно. А когда такое делает учитель по отношению к юному ученику, это гнусно вдвойне, потому что учитель знает, как завоевать доверие, причём знает лучше, чем простой развратник. То, чего развратник добивается с великим трудом, учитель добьётся просто и легко. И ты обвиняешь меня в том, что я хочу воспользоваться своим знанием, чтобы совершить гнусное дело?
- Учитель, я… - принц не находил слов даже на своём родном, турецком, языке.
Мальчик потупился, затем, как видно, всё же подобрал какие-то слова, робко взглянул на учителя, но учитель не дал ученику высказаться: