- Увы, мой господин, важное дело не позволяет Шехабеддину-паше присутствовать на твоей прогулке, но он предстанет перед тобой позднее, чтобы объяснить причину своего отсутствия. Думаю, она покажется тебе достойной.
"Значит, они не поссорились, а что-то затеяли", - понял Мехмед, но таким же безразличным тоном ответил:
- Главное, чтобы от объяснений мне не стало скучно.
- О! - ещё раз улыбнулся Заганос. - Скучно ни в коем случае не будет!
"Что же они затеяли?" - гадал тринадцатилетний султан. Правда, временами он начинал думать, что ничего не затеяли, и что улыбка Заганоса вовсе не многозначительная, а самая обычная.
Небо на западе начало розоветь, зелень окружающих кустов и деревьев стала казаться темнее, прогулка подошла к концу, а затея всё никак себя не проявляла. Мехмед уже смирился с мыслью, что отправится спать, ничего не дождавшись, но тут всё и произошло - в отдалении, на аллее раздался голос Шехабеддина-паши, небрежно повелевавшего кому-то:
- Иди-иди! Поторапливайся!
Скоро Мехмед увидел и самого Шехабеддина, как всегда разодетого. Тот гордо вышагивал по дорожке сада, а вслед шёл какой-то бродяга-дервиш.
Впрочем, тринадцатилетний султан с первого взгляда понял, что это не простой бродяга. "Красота, облачённая в лохмотья", - вот, что Мехмед подумал, глядя на молодое загорелое лицо с большими тёмными глазами, прямым носом и чувственными губами, обрамлёнными пушистой тёмной бородой. Волосы, выбивавшиеся из-под дервишского колпака, растрёпанными волнистыми локонами спадали на плечи. Незавязанный ворот рубашки, давно не стиранной, открывал кожу груди - гладкую, почти без волос. Закатанные рукава драного халата позволяли отметить, что у молодого дервиша очень изящные запястья и красивая форма рук. Но главное, что делало дервиша красивым, было внутри него - ощущение полной гармонии с окружающим миром.
Одного взгляда хватило Мехмеду, чтобы понять - у этого дервиша есть всё, что нужно для счастья, и что этот человек не стремился попасть во дворец в надежде получить некую милость. Дервиш пришёл только потому, что Шехабеддин привёл его. Трепета перед султаном оборванец не выказывал, но всё же вслед за своим провожатым почтительно поклонился и потупил глаза.
- Это и есть причина, из-за которой тебя так долго не было, Шехабеддин-паша? - спросил Мехмед.
- Да, мой повелитель, - кивнул евнух. - Я думаю, тебе будет весьма интересно побеседовать с этим дервишем. Он - поэт, - Шехабеддин особенно отметил последнее обстоятельство, но тринадцатилетний султан не понял, о чём речь. В то время он ещё не был знаком с поэзией дервишей - суфийской поэзией.
Не все приверженцы суфизма были дервишами, но все дервиши являлись суфиями, поэтому "странствующие оборванцы" могли держать в памяти, а иногда и сочиняли, множество особенных стихов. И вот пришло время для Мехмеда узнать об этом! Евнух строго посмотрел на дервиша и повелел:
- Прочитай нам что-нибудь из того, что ты читал мне.
Дервиш сразу весь преобразился. Он и раньше казался красивым, а теперь его лицо засветилось новой, вдохновенной красотой. Оборванец расправил плечи, взмахнул правой рукой и, обращаясь даже не к султану, а будто к небесам, прочёл короткое четверостишие на турецком языке.
Когда до Мехмеда, наконец, дошёл смысл стихов, юному правителю только и оставалось, что вздохнуть в восхищении. Поэт сказал, что высшее счастье - лежать на мягкой траве прекрасного сада и, пребывая в опьянении от терпкого вина, держать любимого друга в объятиях.
Это было не то стихотворение, на которое Мехмед наткнулся в двенадцать лет, но появилось странное чувство узнавания и то же волнение. Как же точно поэт смог выразить все мечты Мехмеда! Как же точно!
Теперь стало понятно, что Заганос-паша и Шехабеддин-паша не забыли того давнего разговора, когда малолетний султан вдруг принялся расспрашивать их - читали ли они поэзию о любви мужчин к юношам. Однако Мехмед даже не знал, можно ли похвалить своих слуг за хорошую память. Можно ли поблагодарить за то, что нашли удивительного поэта?
- Этот человек… он… - тринадцатилетний правитель не находил слов, потому что так сложно было молчать о своих истинных чувствах, а вместо этого произнести похвалу более сдержанную.
- Этот человек забавен. Да, мой господин? - подсказал Заганос-паша, стоя за плечом Мехмеда.
- Да, - восхищённо выдохнул юный султан, а визир, добродушно засмеявшись, вышел чуть вперёд и повелел поэту:
- А ну-ка, прочти ещё что-нибудь.
Поэт прочёл более длинное стихотворение. Оно было о том, что в жизни нет ничего настоящего - всё подобно сну или грёзе, которые проходят, поэтому нет ничего постыдного в том, чтобы видеть грёзы, пребывая в счастье опьянения. Поэт сказал, что в этом мире кувшин с вином - единственная радость, а когда видишь дно кувшина, радость заканчивается, но об этом не нужно печалиться раньше времени. Нужно пить вино, пока оно есть.
Тринадцатилетнему султану вдруг вспомнилось то, что он слышал о своём отце - тайные речи, которые произносились шёпотом. Говорили, что его отец пьёт слишком много, то есть это нехорошо. "Может, отец потому так поступает, что когда-то услышал похожее стихотворение?" - спросил себя Мехмед.
Стихи юному правителю тоже понравились, но теперь на смену восхищению пришла грусть.
Заганос-паша тут же заметил это:
- Нет, поэт. Так не годится, - сказал он. - Если ты хочешь, чтобы мы вознаградили тебя, наполни наши сердца весельем.
Поэт прочёл ещё одно стихотворение. Там он восхвалял некоего прекрасного кумира, который способен наполнить жизнь радостью, но было довольно трудно понять, имеется ли в виду прекрасный юноша или кувшин с вином. Об обоих можно было сказать: "Как чудесно слепил тебя создатель". К обоим можно было приникнуть устами.
Теперь Мехмед тоже засмеялся и уже сам повелел поэту:
- Читай ещё!
Поэт приоткрыл рот, но тут Шехабеддин-паша заботливо осведомился у юного султана:
- Не устал ли мой повелитель, пребывая на ногах? Может, тебе лучше проследовать в свои покои и взять этого человека с собой?
Мехмед как будто опомнился:
- Да. Там удобнее слушать стихи, - несколько раз кивнул он, а затем ему вдруг пришла в голову новая мысль, как сделать вечер лучше. - И пусть ко мне в покои принесут вино. И фрукты.
- Я распоряжусь, - поклонился Шехабеддин, явно собираясь удалиться, но юный правитель остановил его:
- Нет, ты тоже должен пойти в мои покои, - Мехмед оглянулся на Заганоса. - И ты. Мы все станем слушать стихи.
Визир и его "друг" поклонились.
Мехмед немного смутился, а затем сделал знак, чтобы они преклонили уши, и произнёс совсем тихо:
- Я очень мало знаю о дервишах-поэтах. Вы подскажете мне, как нужно говорить с этим человеком, и о чём его спрашивать, чтобы он сказал что-нибудь интересное.
В итоге отдать распоряжение, касающееся фруктов и вина, поручили не Шехабеддину-паше, а одному из слуг, сопровождавших Мехмеда во время прогулки. Слуга поспешно удалился, а Шехабеддин почему-то взглянул ему вслед с настороженностью, но юный султан вспомнил об этом лишь на следующий день - пока длился счастливый вечер, мысли приходили совсем другие!
Мехмед радовался "сокровищу", которым завладел. Он уже решил, что никуда этого поэта не отпустит. Дервишу следовало остаться во дворце и дальше радовать своего повелителя чудесными стихами. "Теперь так будет каждый вечер", - говорил себе Мехмед, уже находясь в своих личных покоях.
Юный султан сидел у стены на возвышении, заваленном подушками, и смотрел на дервиша, стоявшего посреди комнаты на коврах и вдохновенно читавшего стихи, но теперь взмахивавшего левой рукой, потому что правая держала чашу-пиалу.
- Как ты повелишь, мой господин? - спрашивал Заганос-паша у Мехмеда, когда очередное стихотворение заканчивалось. - Наградим этого дервиша ещё одной чашей вина?
- Да, - весело отвечал Мехмед, и слуга, стоявший с кувшином в углу комнаты, наполнял пиалу поэта.
Сам Заганос вместе с Шехабеддином сидели напротив Мехмеда у противоположной стены на возвышении и также держали в руках пиалы, а ещё одна пиала стояла на круглом резном столике рядом с юным султаном, но Мехмед почти не прикасался к ней. Он и так чувствовал, что опьянён - опьянён восторгом.
Визир и его "друг" этого восторга не разделяли, но весело улыбались, а иногда даже смеялись очередному стихотворению, услышанному от дервиша.
- Ах ты, бесстыдник! - порой восклицал Заганос, обращаясь к суфийскому поэту, причём в этих словах чувствовалась похвала, а не осуждение. Наверное, визир верил в то, что в суфийской поэзии содержание только на первый взгляд непристойное.
Заганос и Шехабеддин ещё в начале общего веселья объяснили Мехмеду, что содержание стихов не то, каким кажется. Оказалось, что у суфиев есть свой тайный язык поэтических символов, в котором слова "друг" и "возлюбленный" означали Аллаха, а опьянение, прославляемое суфиями, представлялось ни чем иным, как любовью к Аллаху.
Юный султан поначалу кивнул, но чем больше стихов читал дервиш, тем больше сомнений появлялось у тринадцатилетнего слушателя. Например, когда поэт прочитал стихотворение, выражавшее тоску по возлюбленному, то Мехмед никак не мог поверить, что это тоска по Всевышнему.
Если речь шла об Аллахе, то утверждение "я не увижу тебя вновь" казалось глубоко ошибочным. Тоскующему человеку полагалось верить, что встреча обязательно состоится, если Аллах пожелает, но все намерения Аллаха известны только самому Аллаху. Человек не может знать намерения Аллаха и с уверенностью говорить "никогда". А ещё Мехмед помнил, что с Аллахом разлучены только грешники, которые не любят Аллаха, и поэтому их сердца запечатаны, однако тоскующий человек не был похож на грешника. Как можно тосковать, не любя предмет своей тоски?
- Поэт, - меж тем воскликнул Заганос-паша, - ты опять заставил нашего господина грустить. За это стихотворение ты не получишь награду.
Юный султан очнулся от раздумий:
- Нет, он получит. Эти строки красивые, пусть и грустные. Награда заслужена, - он обратился к слуге, стоявшему в углу: - Налей ему!
А меж тем по дворцу уже начали расползаться слухи. Мехмед не знал и даже не догадывался, что уже все слуги шепчутся о том, как юный султан привёл в свои покои некоего оборванца и слушает его непристойные стихи, восхваляющие пьянство и "грех народа Лута". "Ах, какой позор! - качали головами некоторые. - И это наш правитель!"
Мехмед не знал, что все его мечты о том, чтобы оставить странника-поэта во дворце, несбыточны. Об этом знал Шехабеддин-паша, потому что был чрезвычайно опытен в придворных делах, но раскрывать юному султану будущее почему-то не стал. Наверное, не надеялся, что тринадцатилетний правитель поверит.
Поначалу Шехабеддин собирался сделать всё, чтобы продлить Мехмеду удовольствие, задержать распространение слухов, но Мехмед, не подозревая об этом, помешал евнуху, пригласив того на свой праздник.
Шехабеддин-паша знал, что челядинцы, приставленные к Мехмеду, докладывают обо всём великому визиру Халилу-паше, но, если бы нашёлся заинтересованный человек, то доклад мог быть сделан не сразу же вечером, а на следующее утро. Увы, Шехабеддин сидел в покоях юного султана вместо того, чтобы вести доверительные беседы со слугами и звенеть кошельком, поэтому доклад великому визиру поступил быстро.
Мехмед же по неопытности ни о чём не догадывался - не догадывался даже тогда, когда в покои, где происходило веселье, явился кто-то из слуг Шехабеддина и доложил что-то своему хозяину, прошептав на ухо. Евнух нахмурился, а затем прошептал что-то на ухо Заганосу.
Визир решительно поднялся на ноги:
- Мой господин, мы с Шехабеддином-пашой просим извинения, но у нас появилось одно очень важное дело, и нам нужно идти. Надеюсь, наш уход не помешает веселью?
- Не помешает. Идите, - махнул рукой Мехмед. Он вдруг подумал о том, что остаётся с поэтом наедине, но если в начале вечера подобная ситуация показалась бы неловкой, то теперь сделалась даже желательной.
Тринадцатилетний султан хотел оставить дервиша во дворце, но знал, что не сможет приказать этому человеку: "Ты останешься". Как же приказывать вечному страннику, которому не нужно ни богатство, ни высокая придворная должность! Конечно, странник подчинится, но затоскует, а Мехмед этого не хотел. Казалось возможным только попросить, приманив дервиша чем-нибудь, что притягательно для него - к примеру, хорошее вино. Однако такие разговоры лучше вести наедине.
- Приблизься, поэт, - повелел юный султан, поманив дервиша взмахом ладони, - сядь тут, на ковры. Я вижу, что ты устал оставаться на ногах, да и вино всё настойчивее повелевает тебе сесть.
Дервиш охотно повиновался, а Мехмед велел слуге, всё ещё находившемуся в комнате и державшему кувшин:
- Поставь кувшин на столик и иди. Я позову тебя, когда ты снова понадобишься.
Слуга подчинился неохотно, как будто сомневался, можно ли оставлять юного султана наедине с неизвестным бродягой, но всё же подчинился, а когда двери за слугой закрылись, то Мехмед без всяких обиняков произнёс:
- Ты прекрасный поэт. Ты покорил моё сердце своими стихами.
По правде сказать, тринадцатилетний султан чувствовал, что от дервиша исходит запах немытого тела, да и лохмотья не казались прекрасными, но запах и лохмотья совсем не мешали восхищаться поэтом.
Дервиш видел восхищение в глазах тринадцатилетнего правителя и, наверное, чувствовал себя польщённым, но лишь несколько мгновений, а затем его сердце опять наполнилось безразличием к мирской суете. Поэт, уже порядком развеселившийся от вина, улыбнулся, показав ровные белые зубы, и ответил:
- Великий султан, тебе следует знать, что не все стихи, которые я читал, сочинил я сам. Некоторые принадлежат моим братьям-дервишам, а большинство - моим непревзойдённым учителям. Тебя покорил не я, а учение суфиев.
- Пусть так, - улыбнулся Мехмед. - Поэтому я хочу больше узнать о суфиях и прошу тебя остаться во дворце на некоторое время, чтобы ты мог рассказать мне о них. Сады во дворце прекрасны, а лучшего вина ты нигде не найдёшь. Может, это Аллах через меня посылает тебе милость и хочет, чтобы ты отдохнул немного в земном раю прежде, чем продолжишь странствия?
Тринадцатилетний султан лукавил, потому что сам не чувствовал себя во дворце, как в раю. Дворец часто напоминал тюрьму, несмотря на то, что здесь присутствовало всё, что должно быть в раю - и сады, и яства, и красивые слуги. Даже гурии со временем появились бы! Пусть у Мехмеда пока ещё не было своего гарема, но это пока. И всё же юный султан совсем не каждый день чувствовал себя счастливым. Если бы рядом не было таких людей как Заганос и Шехабеддин, он не чувствовал бы себя счастливым вовсе.
Меж тем дервиш отвечал:
- Я покоряюсь воле великого султана, через которую выражена воля Аллаха.
- Налей себе ещё вина, - обрадовался Мехмед.
- Повинуюсь, великий султан, - улыбнулся дервиш.
- А теперь прочти мне ещё какое-нибудь стихотворение, - сказал юный правитель. - Грустное оно будет или весёлое, это на твоё усмотрение. Повелевай моим сердцем, как тебе хочется. Заставляй его веселиться или грустить.
Дервиш снова начал декламировать, но был благосклонен. Он прочитал стихотворение, восхваляющее красоту некоего молодого виночерпия, благодаря которому оказался опьянён некий поэт, и Мехмеду нравилась мысль, что это может быть намёком.
Увы, поэт успел прочитать всего один стих, а затем двери в комнату неожиданно открылись.
- Ах, вот оно что! - раздался громкий гневный возглас. - Значит, мне всё доложили верно!
В дверях стоял великий визир Халил-паша, причём за его спиной виднелись не слуги, а вооружённая стража.
Даже в тусклом свете светильников было видно, что лицо великого визира покраснело от гнева, а его борода будто вздыбилась и больше напоминала метёлку, а не бороду второго человека в государстве.
- Зачем ты явился в мои покои, Халил-паша? - спросил Мехмед, сдвинув брови и стараясь выглядеть рассерженным, а не растерянным.
- Мой повелитель, - всё так же гневно отвечал великий визир, - я не потревожил бы твой покой, если бы не новости, которые до меня дошли.
- И что же такое ты услышал? - небрежно спросил Мехмед.
- Мне сказали, что в твоих покоях находится грязный оборванец, который произносит слова, восхваляющие пьянство и разврат, и что ты, мой повелитель, слушаешь эти речи благосклонно. О, мой повелитель, как же ты мог так забыться! А что скажет твой отец, когда узнает об этом? Ты же знаешь, что я не смогу скрывать такое от него!
- Пьянство и разврат? - тринадцатилетний султан старался выглядеть удивлённым. - Так могут говорить лишь невежды! Всем, кто взял на себя труд хоть сколько-нибудь углубиться в изучение суфизма, знают, что поэты-суфии восхваляют Аллаха и свою любовь к Аллаху. Аллах является для суфия самым лучшим другом и самым желанным возлюбленным, а любовь к Аллаху похожа на опьянение. Только невежды могут приять слова любви к Аллаху за разврат, а саму любовь за пьянство.
Халил-паша выслушал всё это со снисходительной усмешкой:
- Я вижу, мой повелитель, что этот оборванец уже успел наговорить тебе всякой лжи, а ты из-за своей доброты и неопытности поверил ему. Я должен немедленно схватить этого негодяя, пока он не принёс ещё больше бед.
Великий визир сделал знак страже, дервиш растерянно вскочил на ноги, а вслед за ним и Мехмед.
Стража хотела схватить "оборванца", но тринадцатилетний султан сам ухватил его за запястье и закричал:
- Нет! Он никуда не пойдёт! Я - султан, и приказываю вам убираться прочь из моих покоев!
Стража остановилась в нерешительности, и тогда Халил-паша вышел вперёд, произнеся:
- Твой приказ будет исполнен, мой повелитель. Мы все немедленно уйдём, но этот разносчик греха здесь не останется. Это недопустимо! Уже весь дворец шепчется о тебе и этом оборванце, и если немедленно не избавиться от такого опасного человека, то что же будет завтра? Мятеж? Мой повелитель, разве для того твой отец доверил тебе трон, чтобы ты создавал смуту в государстве своими неосмотрительными поступками!?
- Мой отец тоже любит беседовать с дервишами, - твёрдо возразил Мехмед.
- Не с такими! - резко ответил великий визир. - Дервиши, которых твой отец допускал во дворец, были достойные люди. А этот - смутьян!
Лишь позднее Мехмед понял, что Халил-паша сильно преувеличивал опасность, исходившую от "смутьяна". Мятежом это закончиться не могло, но даже в тот вечер, ещё не начав сомневаться в словах великого визира, юный султан всё равно крикнул:
- Нет! Дервиш останется здесь! Останется!