- Болт, абдулла, гордеич, huj, в конце концов! - перевожу. - Одичала в своем бабьем королевстве? Забыла чем мужики pizdu таранят?
- Какие мужики?! - Танька в ступоре.
- Ты же сказала, что не одна?
- Дура! - яростно шепчет. - Тут мама белье гладит!
Тьфу! Клиника!
- Тем более скажи, - настаиваю. - Повторяй за мной… А… пошло… оно… все…
Гудки. Вот так. Возвращаю трубку на место. Жду. Она позвонит.
- Жизнь - это страдание, - мрачно заявляет Танька, спустя десять секунд.
Молчу.
- Сладострастие есть грех.
Молчу.
- Не следует рожать детей, - настаивает Танька.
Продолжаю молчать.
- К чему вообще рожать? Плодить нищету?
- Ты что - беременна? - не выдерживаю экзистенциального напора Лучшей Подруги, Которой Не Повезло Жить С Матерью В Одной Очень Маленькой Квартире.
- От кого? - горестно вопрошает Танька. - У нас здесь такие антисептические условия, что ни один самый завалящий сперматозоид не выживает.
Что-то она разговорилась. Наверное, мама пошла на кухню. Или в туалет. Впрочем, ходит ли ее мать в туалет? Вспоминаю брезгливо поджатые губы… Поеживаюсь. Задумываю месть.
- Если бы ты больше верила в жизнь, ты бы меньше отдавалась мгновению, - изрекаю. - Чтобы ждать, в тебе нет содержания - даже чтобы лениться.
- Это ты так сказала? - уточняет Лярва.
- Заратустра.
- Иди в жопу.
Провидческое пожелание. Тьма египетская - липкая, клейкая, вместе с каплями дождя проникающая под веки, при каждом помаргивании размазываясь по окружающему миру неряшливыми мазками. Грязно матерясь, настраиваюсь на деловой тон. Больше никаких мочеиспусканий на улице! Приличной девушке, работнику наркомпроса, многообещающему философу и честной давалке не пристало вести себя подобно… подобно… самому распоследнему бомжу - решаю.
Странная тишина. Шорох дождя, листьев и машин. Пустынный дворик. Умиротворение, более свойственное какому-нибудь Лувену, чем мегалитичным джунглям - пристанищу феллахов. Теряю на мгновение ориентир. Держусь за лямки рюкзачка, притоптываю ботиночками. Магнитная стрелка в голове совершает неуверенные обороты, не в состоянии настроиться на подходящую версию окружающей реальности. Ни единой подсказки. Полное выпадение. Хочу сделать шаг и не могу… Чересчур все хорошо. Календарь дал сбой - утро понедельника?
Но тут где-то со звоном распахивается окно:
- Минька, yeb твою мать, ты совсем ohuyel?! Zayebal уже своим закаливанием!
Облегченно вздыхаю. Это - не Лувен, yeb вашу мать. Будем любить мир лишь как средство к новым войнам, будем бороться, а не работать!
Двигаюсь дальше к остановке - эпицентру местных приколов и развлечений. Капли оседают на плащике, затекают в рукава, залетают в капюшон. Стараюсь ни о чем не думать. Дождливое утро понедельника - зона, свободная от интеллектуальной активности. Мощная волна воскресенья подобно Амазонке выносит пресные воды расслабленности, лени, сонливости далеко-далеко в штормовые воды рабочей недели. Зачерпываешь из-за борта, подносись к губам, потрескавшимся из-за жуткого сушняка, глотаешь и - о пресвятая матерь ваша! - тепловатая жидкость, пахнущая сумрачной пьяной сельвой, орошает гортань…
Трезвею от накатившего воображения, осматриваюсь. Хмурый народ на остановке, освещенный тусклым светом единственного фонаря, жмется друг к дружке под стеклянным навесом. Вокруг закрытого ларька циркулирует запойная жертва воскрестного кораблекрушения. Табличка "Учет" - жестокий приговор страдальцу. В соседнем киоске журнально-газетной продукции теплится огонек. Шикарный жирный кот сидит в оконце, разглядывая носимые ветерком жухлые листья. Встреча неизбежна.
Влезать в тепло толпы не хочется - последствия перетраха. Стою в одиночестве, мерзну, разглядываю с сочувствием алконавта.
- Замуровали, демоны, - бормочет жертва похмельного синдрома, отчаянно надеясь обнаружить в бронированном ларьке хоть малейшую щель, откуда можно получить вожделенное лекарство.
Народ развлекается.
Робинзон, наконец, отступает, с тоской оглядывается и, шатаясь под ударами стихии, движется прямиком к киоску. Все затаивают дыхание. Цирк под дождем. Бедняга упирается в витрину. Чувствуются могучие, но безнадежные усилия сфокусировать зрение на ворохе ярко раскрашенного дерьма. В этой стадии на что не смотри, все равно увидишь только бутылку.
Робинзан наклоняется к окошку, кот поднимает голову. Историческая встреча двух миров. Пушистое животное мявкает. Робинзон отшатывается и лишь чудом удерживается на ногах. Растерянно оглядывается. Толпа хихикает.
Александр Селкирк, бесстрашный морской волк вино-водочных океанов, опирается взглядом на стоящую в стороне хрупкую фигурку, замирает, выправляет крен и бывалой морской походкой двигается к вашей покорной слуге. Ну-ну…
Щурится, переминается с ноги на ногу. Деньги будет просить, думаю, и уже готова расплатиться за представление. Но утро понедельника богато на сюрпризы. Робинзон выдает:
- Девушка… девушка, вы опохмелиться на хотите?
38. Плазменный кристалл
Угрюмая толчея - иллюзия общности. Эгрегор смотрит на тебя! И не надо никакого Большого Брата. Что там рассказывал Барбудос о плазменных кристаллах? Упорядочение частичек в раскаленной плазме? Что же нужно, чтобы упорядочить души в здешнем раскаленном мире?! Какой же ад нужно вскрыть в душах, дабы каждое утро подавляющее большинство так называемых добропорядочных граждан с добровольной ненавистью вставали к станку, усаживались на жесткие стулья, точили, считали, обсчитывали… Чем невыносимее реальность, чем выше градус общественной нетерпимости, раздражительности, злобы, тем глубже бездна, в которую нужно пасть, дабы иметь хоть какие-то силы исполнять скверно написанную партитуру в общей массе человеческого оркестра.
Если не бежать, остановиться в бесконечном потоке, который низвергается в чрево мегаполиса, сжаться, замереть, то сможешь наяву ощутить приближение железной пяты безымянного, неотвратимого, смертельного. Нас подгоняет вперед не желание поспеть за карьерой, деньгами, молодостью. Всех нас подгоняет страх. Настоящее - вот что такое подлинный ужас. Ничто столь не пугает человека, как нескончаемое мгновение, из вспышек которых и сложена жизнь. Вспышка, взрыв, сияние - краткий миг, освещающий действительных хозяев мироздания - злобных чудовищ, для кого мы лишь корм…
- Чересчур мрачно, не находишь? - влажные накрашенные губы почти касаются уха. Хочется отпрянуть, скрыться от гнилостного дыхания, но стальные клещи впиваются в локоть. - Посмотри на них: они еще трудятся, ибо труд развлечение, но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их! - широкий жест, сдергивающий дремотную пелену. - У инх есть свое удовольствие для дня и свое удовольствие для ночи; но здоровье - выше всего.
- Сгинь, чревовещатель…
Длинный язык скользит по шее, вбирая проступившие капельки пота. Пальцы впиваются в грудь.
- Давненько не занимались ЭТИМ в подземке. Не находишь? - переходит на шепот, словно кто-либо может подслушать безумный фантом, гипостазированную структуру безумного сознания. - Взгляни на них… Взгляни внимательнее… Что еще может расшевелить их кукольные тела, крепко привязанные к нитям… даже не судьбы, не провидения, ибо чересчур лестно для них стать оружием безжалостного рока… к нитям убогого бога, пускающего слюни ублюдка, жертвы кровосмесительной связи…
Стертые лица, постепенно утопающие во мраке тоннеля, тускнеющий свет, шелест и покашливания. Лишь светящаяся маска скомороха, рыжие патлы, мешковатый комбинезон, наполненный скрипящими мослами - подделка, выдумка, обретшая власть над творцом.
Пальцы цепляются за ключицы, вскрикиваю от невыносимой боли и падаю на колени. Что-то шепчет динамик, объявляя очередную станцию. Стук колес, вой моторов. Глаза закрыты, губы сжаты - не хочу, не буду унижаться…
- Кто говорит об унижении?! Это - учеба, изучение настоящего, знакомство с у-божеством. Вот он, взгляни, - мускулист, напряжен и прекрасен в своем гидравлическом совершенстве, - губы гладят горячий глянец.
Упрямо мотаю головой, понимая, что сопротивляться бессмысленно.
- Думаешь, это я - Я - тебя хочу?! Я тебя имел столько раз, что перед у-божеством ты уже давно моя жена… ха-ха-ха! Разве ты не помнишь, сучка? У тебя еще течка не началась, а кобель уже нашелся. Что ты там пищала? Брыкалась? Но ведь глотала, глотала, глотала…
Когти вцепляются в щеки, раскрываюсь и впускаю, принимаю, глажу. Больше ничего не имеет значение, когда имеют среди неподвижных манекенов, равнодушных харь, проникают все глубже и глубже, язык, гортань - глубокий заглот клокочущей плазмы, и вот они - две крошечные пылинки, слипшиеся в объятиях взаимного притяжения, диполь, исторгающий силовые линии вожделения и возбуждения.
Вскрики, стоны наполняют тесную матку мчащегося вагона. Все потаенное хотение выплескивается под умелыми движениями скомороха, дергающего голым задом, размахивающего руками с привязанными к пальцам сотнями ленточек.
Молодые и красивые - первые жертвы. За ними - молодые и симпатичные, затем - молодые и некрасивые, немолодые, но красивые, немолодые, но симпотичные, и уж потом лишь - все остальные - трепещущие, оргазмирующие, кто-то - в первый раз, кто-то - в последний, но на всех хватит запаса похоти.
Задранные ноги, голые ягодицы, летящие трусики, трусы и трусища - свежевание сексуальной добычи, доверчиво идущей в руки, впрыгивающей на колени счастливцев, трущейся обнаженной плотью по брюкам и стонущей, стонущей, стонущей…
Чувствую приближение взрыва. Извержения. Интоксикации от поглощения чужеродного белка. Пытаюсь отстраниться, избавиться, бьюсь, задыхаясь, но железные клешни не упускают добычи.
- Это очень важный момент, - протекают, эякулируют слова в помрачившееся сознание. - Когда начинаешь задыхаться, гортань рефлекторно сжимается. Особый ритм, очень тонкое ощущение для истинных ценителей минета. Взгляни на грубых животных, пропихивающих свои члены в рот на все готовых самок. Вот что означает "в рот тебя yebat\"! Грязное ругательство, примитивное сосание! Посмотри, посмотри на юную парочку - ты думаешь, они вообще что-то понимают в сексе только потому, что трахаются с двенадцати лет?! Что насмотрелись порнухи?! Они как животные - для них совокупление лишь следование инстинкту размножения, но не стремление получить высшее наслаждение… Но ведь мы с тобой знаем, что это такое, столь величайший дар, полученный нами, - готовность совокупляться всегда и везде… всегда и везде… всегда и везде…
Задыхаюсь и глотаю. Даже нет, не глотаю, просто впускаю в себя, как вагина впускает в себя извергающуюся сперму. Нежданный оргазм перемалывает в стальных зубьях раскоряченное тело. Чьи-то ноги со спущенными колготками и трусиками с бесстыдно выставленной напоказ прокладкой. Тошнит, хочется выплюнуть, избавиться от ощущения вязкости в горле. Не люблю икру, она по вкусу напоминает сперму. Не люблю сперму, по вкусу напоминающую икру. Замкнутый круг.
Торможение. Неразборчивое объявление остановки. Прижимаю к губам платочек и проталкиваюсь сквозь оцепеневшую толпу. Идти неприятно - подмокла. Многоголосый гул сменяется изумленными вскриками, визгом и смехом. Бордель на колесах. Но сил остановиться и посмотреть на очередную скоморошечью развлекуху нет. Бреду и опускаюсь на скамью. Пафосная лепнина, золото, канделябры, мозаика. Андеграунд имперского барокко. Что ж, yebat'sya в метро весьма забавно.
39. Философский призыв
На кафедре народ тоскует под взорами запыленных классиков. Резные шкафы, под завязку набитые томами, от одного вида которых начинается нервная зевота. Овальный стол, за которым восседает Смольняк-Питерский в окружении подающих надежды и совсем безнадежных учеников. Седая шевелюра, проникновенный голос, увесистый перстень на мясистом пальце. Леночка сгорбилась над кроссвордом, покусывает карандаш. Стряхиваюсь, расшаркиваюсь, раскланиваюсь, подсаживаюсь.
- Вика, - глаза у лаборанточки полубезумны. - Вика, тут такое дело…
Достаю сигаретку, прикуриваю. Смольняк-Питерский осуждающе выглядывает из под бровей. А пошел ты на huj, думаю и приветливо улыбаюсь. Интересно, а что подумал наш корифей? "Ohuyela"? Хотя… знает ли он подобные слова? Настроение ни к черту.
- Что за дело, - интересуюсь.
Как-то так у нас заведено, что на должность лаборанток принимаются наиболее глупые создания. Так сказать, постоянная должность кафедральной дурочки. Впрочем, что еще требовать от бытовой техники за сто тугриков в месяц?
- Тут в кроссворде… - Леночка тычет пальчиком. Переполненность полупереваренными мужскими гормонами впервые заставляет обратить на ее физические параметры - щедрые сиськи, украшенность до белизны, но отсутствие макияжа. Кто сказал убогому дитя, что мужики тащатся от грудастых блондинок? - Так неприлично… - интимный шепоток.
Затягиваюсь поглубже, пододвигаюсь поплотнее. Перед лекцией желается неприличного. Наклоняюсь к клеточкам, ощущая плечом теплую, молочную грудь.
- Вот, смотри… Я почти все разгадала, Вадим Викторович помог… - щеки предательски розовеют. Штатный Yеbar\ порезвился. - Но у него занятия… да я постеснялась спросить… Ну, напишут же такое…
Интересно, каково это - лапать ее за вымя? Неожиданно возбуждаюсь. Vyyebannaya в рот, стремительно розовею. Прикусываю сигаретку, ручка шаловливо проскальзывает под кофточку.
- И что же там пишут? - продвигаюсь по складкам лакомой плоти. Леночка вздрагивает, но продолжает мямлить:
- Вот… вот… - карандаш тычет в словцо, тело как-то очень ловко перетекает, открывая полный доступ. Однако. А молочница-то опытна в застольных утехах!
Дальше должен быть лифчик. Должен. Но его нет. Дойки свешиваются тяжелым, упругим грузом. А что, есть некая приятность в ощупывании вторичных признаков матери-природы. Интересно, а что ощущает мужик, ощупывая чужой член? Нормально ориентированный, гетеросексуальный? Любопытство? Чувство глубокого отвращения? Зависти? Или мы сами что-то не замечаем в нас? Что банальнее собственного пола? Наверное, только дети со столь невинным жаром способны исследовать собственные тела, но взрослые, прискученные и пресыщенные, вполне равнодушны к личной телесности.
Леночка краснеет. Румянец захватывает щеки, а дальше пожар охватывает уши, шею, проникает за вырез блузки. Что она такое? Из той породы устриц, чья скорлупа выглядит ничтожной и слишком уж скорлупой, за которой не угадывается скрытые доброта и сила, и самые драгоценные лакомства не находят лакомок?
Почему же так? Что ищут руки там такого, чего лишено тело, которому они принадлежат? Почему дух не воспаряет в эмпиреи в мрачной торжественности мумифицированной мудрости, запечатленной и запечатанной на страницах фолиантов, своим суровым видом отпугивающих самою жизнь. Да и имеют ли они какое-то отношение к жизни?! А что есть жизнь? Вот это податливое, мягкое, прижимающееся тело, на все согласное, лишь бы вновь и вновь испытывать приторную боль желания, бьющегося о границы приличия, долга, воспитания… Заниматься петтингом в храме науки? Мастурбировать на виду у Гегеля? Тискать грудь лаборантки под приглушенное рокотание благородного Смольняка-Питерского?
Возбуждаюсь. Сжимаю ноги. Черт побери длинные юбки, колготки и осень!
- Так что за слово? - от прилива чувств неожиданно говорю громко. Слабое эхо прокатывается под высоким сводом, где с каждым разом все больше сгущается сумрак убывающего дня.
И на пороге столь необычного кончалова прорезается барион благородного Смольняка-Питерского:
- Вы, уажаемые коллеги, пока еще не представляете себе, что такое мысль! Многие люди думают, что они мыслят, но они просто не знают, что такое мысль. Если бы они познали, что это такое, они бы оставили все земные наслаждения. Нет ничего более острого, яркого, светлого, прекрасного, чем мысль! Наркотический опыт, эротический опыт, какие-то ещё формы - они блекнут по сравнению с таинством рождения и созревания мысли! Нет ничего более интенсивного, детективного, напряжённого, рискованного, потрясающего, чем процесс мышления. Но большинство людей даже не представляют себе, что это такое.
- Я… сейчас… кончу… - произносит Леночка одними губами.
Убираю руки, прижимаю к животу, корчусь в неразряженной страсти. Декарт утверждал, что от страсти невозможно избавиться. Либо ее надо удовлетворить, либо заменить другой страстью… Отважный француз знал, о чем говорит.
Желание можно изгнать, но лишь на время, ибо оно все-равно вернется. Мудрость - находиться на вершине, холодной, одинокой и бесплодной, ведь никто так не бесплоден, как тот, кто видит суть вещей. А суть одна на все времена - все суета сует… проживи незаметно… будьте прохожими… Но ведь нельзя всю жизнь провести на вершине. Даже одинокая вершина уединяется не навек, даже гора спускается к долине и ветры вершины к низинам.
Vyyebu Лярву, приходит потрясающая идея. Пальцами, языком, на виду у матери. Получится славная парочка.
- Вот, японские купальщицы, пять букв, посредине "я". Вика, это "blyadi", что ли?
Обоссываюсь.
40. Аминет
Захожу в деканат. Баба Катя скучает над развернутой портянкой лекций. Сдаю ведомости, отчитываюсь за переработку, отбираю авторефераты, жалуюсь на жизнь - все как положено.
- Замуж тебе надо, - стращает баба Катя. - Замуж.
- Да кто возьмет такую, - кокетничаю. - Ну, буду обед варить, стирать, дети, не дай бог, пойдут, а умище куда девать?
- Да, - осуждающе смотрит, - мужики нынче умных не любят. И почему дуры все такие женщины? Кто у нас замуж первыми выскакивают? Хорошенькие отличницы? Нет, серые мышки.
- Угу, - соглашаюсь. - Какой же нужно быть умной, чтобы прикидываться такой дурой.
- А хочешь я тебя сосватаю? Парень работящий…
- Бизнесмен? - тоскую.
- Почему бизнесмен, - обижается баба Катя. - Говорю же - работящий. Китаевед.
- Так ему, наверное, гейшу надо.
- Гейши - в Японии.
Позевываю:
- Знаю, знаю, баба… ой… Екатерина Дмитриевна. Только… Китаевед и философ… Ох, и гремучая смесь! Хотя… Нефритовый жезл, янтарные ворота, у-шу. Интересно. Только, он, наверное, старый.
- Ты же его не варить будешь.
- А что, действительно старый? - прикусываю язычок. Баба Катя смотрит поверх очков.
Дверь распахивается:
- А у нас опять лекцию отменили! - сообщение предназначено временно отсутствующей Аминет. Баба Катя поправляет очки, превращаясь из ханумы в цербера, манит пальцем проколовшегося охломона. Загипнотизированный охломон бредет к столу.
- Какая группа?
- Четырнадцатая.
- У вас должна быть "Логика" в триста десятой. Евгений Викторович на месте.
- Там… там заперто… то есть, там замок сломался…
- И что?
- Ну… - охломон мнется. - В прошлый раз мы пришли… А дверь заперта… то есть сломана… Евгений Викторович ее подергал… то есть попытался открыть… Он правда пытался открыть! Но там с замком что-то… Он и сказал, что лекции не будет… и в следующий раз тоже не будет…
- Так, - мрачнеет баба Катя. - Я сейчас найду вашего… пре-по-да-ва-те-ля и попрошу слесаря открыть аудиторию.
- Все уже разошлись… - пищит охломон.
- Обзванивай по сотовому, и что бы все были на лекции!
- Угу…
Охломон исчезает.