Не было ресниц, которые могли бы быть красивее ресниц Хетти, а теперь, между тем как она с голубиным величием расхаживает по комнате и смотрит на свои плечи, обрамленные старыми черными кружевами, темная бахрома обнаруживается в совершенстве на ее розовой щеке. Ее узкое воображение может рисовать только тусклые неопределенные картины будущности, но во всех картинах на первом плане она в прелестных платьях. Капитан Донниторн очень близок к ней; он обвивает рукою ее стан, быть может, целует ее, а все другие удивляются и завидуют ей, преимущественно же Мери Бердж, новое набивное платье которой кажется весьма жалким рядом с блистательным туалетом Хетти. Не примешивается ли к этим мечтам о будущем какое-нибудь сладостное или грустное воспоминание? Заботливая мысль о ее вторых родителях, о детях, за которыми она помогала ходить, о молодой подруге, о любимом животном, о каком-нибудь случае из ее собственного детства? Нет, ни одной. Есть растения, которые едва ли имеют корни: вырвите их из их родного уголка в скале или в стене и положите их просто на ваш цветочный горшок, служащий у вас украшением, и они станут цвести нисколько не хуже прежнего. Хетти могла сбросить с себя всю свою прежнюю жизнь и никогда не захотела бы, чтоб ей опять напомнили о ней. Я думаю, у нее не было никакого чувства к старому дому и она не любила греческой валерьяны и длинного ряда роз в саду больше других цветов, может быть, даже и не столько, как другие цветы. Надобно было удивляться, как мало она, по-видимому, заботилась об ухаживании за дядей, который был для нее вторым отцом: она едва ли подала ему когда-нибудь трубку вовремя без того, чтоб ей не сказали об этом, разве в доме был гость, который мог бы иметь удобный случай видеть ее, когда она пойдет мимо камина. Хетти не могла постигнуть, каким образом можно было чувствовать расположение к пожилым людям. Что ж касается этих скучных детей, Марти, Томми и Тотти, то они были просто наказанием ее в жизни, как жужжащие насекомые, которые мучат вас в жаркий день, когда вам хочется покоя. Марти, самый старший, был еще грудным ребенком, когда она только что прибыла на мызу, ибо дети, родившиеся прежде него, умерли, и, таким образом, Хетти видела, как все трое, один после другого, ходили около нее, переваливаясь со стороны на сторону, на лугу или играли на ее глазах в сырую погоду в полупустых комнатах большого старого дома. Мальчики уж подросли теперь, но Тотти надоедала день-деньской гораздо хуже, чем оба других в свое время, потому что о ней хлопотали гораздо больше. И не было конца деланию и починке платьев. Хетти обрадовалась бы, если б ей сказали, что она никогда больше не увидит никакого ребенка; дети были хуже грязных крошечных ягнят, которых пастух всегда приносил в дом, чтоб они имели особенный уход, когда наступало время ягниться, ибо от ягнят, раньше или позже, освобождались. Что ж касается молодых цыплят и индийских кур, то Хетти возненавидела бы самое слово "вывод", если б ее тетка не подкупила ее смотреть за молодыми домашними птицами, обещав ей давать ценность одного цыпленка с каждого выседа. Круглые, пушистые цыплята, выглядывавшие из-под крыла матери, никогда не доставляли Хетти удовольствия – не об этого рода красоте заботилась она, она заботилась о красоте новых вещей, которые купит для себя на треддльстонской ярмарке на деньги, вырученные продажею цыплят. А между тем она имела вид столь приятный, столь очаровательный, когда наклонялась, чтоб положить моченый хлеб под курятник, что вам действительно нужно бы быть весьма проницательными, чтоб подозревать ее в жестокости. Молли, горничная, со вздернутым кверху носом и выдающеюся челюстью, была в действительности девушка с нежным сердцем и, как выражалась мистрис Пойзер, просто драгоценность относительно ухода за курами, но на ее неподвижном лице выражалось настолько этой материнской радости, насколько бурый глиняный кувшин пропускает сквозь себя свет лампы, помещающийся в нем.
Вообще, женский глаз прежде всего открывает нравственные недостатки, скрывающиеся под милым обманом красоты. Таким образом, неудивительно, что мистрис Пойзер, с ее проницательностью и при множестве случаев для наблюдений, составила довольно верную оценку того, что можно было ожидать от Хетти в области чувства, и в минуты негодования иногда с большою откровенностью высказывала мужу свое мнение относительно этого.
– Она не лучше павлина и готова горделиво расхаживать по стене и распускать хвост, когда светит солнце, если б даже все люди в приходе умирали; ничто, кажется, не заставляет забиться ее сердце, даже и тогда, когда мы думали, что Тотти упала в яму. Ах, Господи! этот дорогой херувимчик!.. Когда мы нашли ее, то она стояла в грязи с своими крошечными башмачками и кричала так у отдаленного водопоя, что просто сердце разрывалось. А Хетти и нужды не было до этого – я сама видела, а между тем ведь она знала ребенка еще грудным. По моему убеждению, ее сердце твердо как кремень.
– Нет, нет! – сказал мистер Пойзер. – Ты не должна судить о Хетти так жестоко. Молодые девушки похожи на незрелое зерно, которое впоследствии дает, правда, хороший хлеб, но вначале мягковатый. Ты увидишь, Хетти будет как следует, когда у нее будут хороший муж и собственные дети.
– Я вовсе не хочу быть жестокою к девушке. У нее проворные руки, и она может быть довольно полезна, когда захочет, и мне было бы ощутительно, если б она перестала делать масло, потому что у нее свежая рука. Как бы то ни было, я старалась делать свое дело касательно твоей племянницы, и делала это: я научила ее всему, что принадлежит к дому, и довольно часто объясняла ей, в чем должны состоять ее обязанности, хотя – Бог видит это! – у меня часто делается одышка и меня по временам страшно схватывает боль в боку. С этими тремя девушками в доме мне нужно было бы иметь вдвое силы для того, чтоб держать их при работе. Это все равно что готовить жаркое на трех огнях: только что успеешь полить одно, как подгорает другое.
Хетти чувствовала значительный страх перед своей теткой и заботилась настолько скрывать от нее свое тщеславие, насколько можно было скрыть без слишком великой жертвы. Она не могла удержаться, чтоб не тратить денег на наряды, которые порицала мистрис Пойзер; но она была бы готова умереть со стыда, досады и страха, если б ее тетка в эту минуту отворила дверь и увидела, что она зажгла свои огарки и величественно расхаживала по комнате, украшенная шарфом и серьгами. В предупреждение такого сюрприза она всегда запирала дверь на задвижку, и в эту ночь она не забыла сделать то же самое. И хорошо, что она сделала это, ибо в эту минуту послышался легкий удар, и Хетти, с сильно бьющимся сердцем, стремглав бросилась задувать свечи и бросать их в ящик. Она не смела ждать, пока снимет серьги, но сбросила с себя шарф, который упал на пол, прежде нежели повторился легкий удар. Мы узнаем, отчего происходил этот легкий удар, если на короткое время оставим Хетти и возвратимся к Дине в ту минуту, когда она передала Тотти на руки матери и взошла по лестнице в свою спальню, смежную с спальнею Хетти.
Дина приходила в восторг от окна в своей спальне. Ее комната помещалась во втором этаже высокого дома, и из окна она имела обширный вид на поля. Толщина стены образовывала пониже окна широкую ступень, расстоянием около аршина, где она могла ставить свой стул. И теперь, лишь только она вошла в комнату, как прежде всего села на этот стул и стала смотреть на мирные поля, за которыми всходил большой месяц над изгородью, образуемою вязами. Она лучше любила пастбище, где покоилась дойные коровы, и потом луг, где трава была наполовину скошена и лежала серебристыми раскинувшимися линиями. Сердце ее было полно, ибо оставалась еще одна только ночь, в которую ей надобно будет налюбоваться этими полями на долгое время. Но она не скучала только о том, что ей придется оставить этот ландшафт, ибо для нее холодная страна Снофильд имела столько же очарования. Она думала обо всех дорогих ее сердцу людях, о которых она научилась заботиться среди этих мирных полей и которые навсегда будут иметь место в ее любящей памяти. Она думала о борьбе и утомлении, которые, может быть, предстоят им в будущем на их жизненном пути, когда ее уже не будет с ними и она не будет знать, что с ними случилось. Бремя этой мысли скоро сделалось ей так тяжело, что она не могла уже наслаждаться несоответствующею тишиной полей, освещенных луною. Она закрыла глаза, дабы с большею силою чувствовать присутствие любви и симпатии, которые были глубже и нежнее того, как они отражались землею и небом, дышавшими ими. Таким образом Дина часто молилась в уединения. Она просто закрывала глаза и чувствовала себя окруженною божественным присутствием; потом постепенно ее опасения, ее сильные заботы о других таяли, как ледяные кристаллы в теплом океане. Она сидела в этом положении совершенно спокойно, скрестив руки на коленях, по крайней мере десять минут; бледный свет покоился на ее спокойном лице. Вдруг она вздрогнула при громком шуме, происшедшем, очевидно, от падения какой-нибудь вещи в комнате Хетти. Но подобно всем звукам, касающимся нашего слуха, когда мы совершенно погружены в мысли о другом, и этот звук не имел определенного характера, но был просто громок и поражающ, так что она находилась в сомнении, верно ли она объясняла себе его. Она встала и прислушивалась несколько времени, но везде было тихо после этого звука, и она подумала, что Хетти, может быть, только сбила что-нибудь с места, ложась на постель. Она начала медленно раздеваться; но теперь, подчиняясь влиянию, произведенному этим шумом, она сосредоточила свои мысли на Хетти, на этом прелестном юном создании, перед которым только что открывалась жизнь со всеми ее искушениями, торжественные ежедневные обязанности жены и матери, а между тем она была вовсе не приготовлена к этому, мечтала только о незначительных, безрассудных, тщеславных удовольствиях, как ребенок, дрожащий над своими игрушками при начале длинного утомительного путешествия, в продолжение которого ему придется перенести и голод, и холод, и бесприютный мрак. Дина чувствовала вдвое больше забот о Хетти, потому что разделяла заботливое участие Сета в судьбе его брата и не дошла еще до заключения, что Хетти не так любила Адама, чтоб могла выйти за него замуж. Она слишком ясно видела отсутствие всякой теплой, самоотверженной любви в природе Хетти и не считала холодности ее обращения относительно Адама указанием, что он не был человеком, которого она хотела бы иметь мужем. И этот недостаток в природе Хетти, вместо того чтоб возбудить ее неудовольствие, только вызывал в ней более глубокое сожаление; миловидное лицо и образ ее производили на нее такое же влияние, какое производит красота на чистое и нежное сердце, чуждое всякой эгоистической ревности; красота была отличающим божественным даром, вызывавшим более глубокое сострадание к нужде, греху и горести, с которыми он соединен, подобно тому, как грустнее смотреть на язву в белоснежном бутоне, нежели в простой кухонной зелени.
Между тем как Дина раздевалась и надевала ночное платье, это чувство, относительно Хетти, возрастало с болезненною силою, ее воображение создало терновый кустарник греха и горести, и она видела как бедное создание боролось в нем, истерзанное и обагренное кровью, со слезами отыскивая избавления и не находя нигде. Таким-то образом, воображение и симпатия Дины боролись постоянно, возвышая друг друга. Она почувствовала глубокое, горячее желание пойти теперь и излить перед Хетти все слова нежного предостережения и просьбы, которые быстро сменялись в ее голове. Но, может быть, Хетти спала уже. Дина приложила ухо к перегородке и все еще слышала слабый шум, который убедил ее в том, что Хетти еще не была в постели. Но она еще медлила, она не была вполне уверена в божественном указании; голос, приказывавший ей идти к Хетти, был, казалось, не сильнее другого голоса, говорившего, что Хетти была утомлена и что если она пойдет к ней теперь в несвоевременную минуту, то Хетти с большим еще упрямством скроет все, что у нее на сердце. Дина не довольствовалась этими внутренними голосами, ей нужно было более верное указание. Ей было довольно светло для того, чтоб открыть священное писание и различить текст настолько, чтоб она могла знать, что он скажет ей. Она знала физиономию каждой страницы и могла сказать, на какой книге открыла, иногда даже на какой главе, несмотря на заглавие или число. То была небольшая толстая Библия, совершенно скруглившая-ся по краям. Дина положила ее боком на выступ окна, где свет падал сильнее, и потом открыла ее указательным пальцем. Первые слова, на которые она посмотрела, были следующие вверху левой страницы: "И все они плакали горько, бросились на шею Павла и целовали его".
Этого было достаточно для Дины; Библия открылась на памятном прощании в Эфесе, когда Павел почувствовал потребность излить сердце в последнем увещании и предостережении. Она не медлила долее: тихо отворив свою дверь, вышла и постучалась к Хетти. Мы знаем, что ей пришлось постучаться два раза, ибо Хетти нужно было погасить свечи и сбросить черный кружевной шарф; но после второго удара дверь отворилась немедленно. Дина сказала: "Можно мне войти, Хетти?", и Хетти, молча (ибо она смутилась и была недовольна) отворила дверь шире и впустила Дину в комнату.
Что за странный контраст представляли обе девушки, достаточно видимый при смешении сумерек и лунного света: Хетти, у которой разгорелись щеки и глаза сверкали от ее воображаемой драмы, прелестная шея и руки были открыты, волосы падали сбившимися локонами частью на спину, частью закрывали ее побрякушки в ушах, и Дина, которая была одета в длинное белое платье, бледное лицо которой выражало подавленное волнение и почти походило на лицо прекрасного трупа, куда возвратилась душа, исполненная высоких тайн и высокой любви. Они были почти одинакового роста; Дина казалась несколько выше, когда она обвила Хетти рукою за талию и поцеловала ее в лоб.
– Я знала, что ты еще не легла, моя милая, – сказала она своим сладким, чистым голосом, который подействовал на Хетти раздражающим образом, смешиваясь с ее угрюмым беспокойством, как музыка с бренчащими цепями, – потому что я слышала, как ты ходила; и мне очень хотелось поговорить еще раз с тобою сегодня, ибо это последняя ночь, которую я провожу здесь, и мы не знаем, что может случиться завтра и разлучить нас друг с другом. Не посидеть ли мне у тебя, пока ты уберешь волосы?
– О да, – сказала Хетти, торопливо поворачиваясь и придвигая другой стул в комнате, обрадованная, что Дина показывала вид, будто не замечает ее серег.
Дина села, и Хетти стала расчесывать волосы, чтоб потом заплести их наверх, и расчесывала с видом чрезвычайного равнодушия, свойственным смущенному самосознанию. Но выражение глаз Дины мало-помалу облегчило ее; они, казалось, не замечали никаких подробностей.
– Милая Хетти, – сказала она, – сегодня совершенно невольно пришли мне мысли, что ты, может быть, будешь когда-нибудь находиться в несчастье – несчастье определено нам всем здесь на земле, – и тогда наступает время, когда мы нуждаемся в утешении и помощи гораздо больше, нежели мы можем найти в предметах этой жизни. Я хочу сказать тебе, что, если ты когда-нибудь будешь находиться в несчастье и нуждаться в друге, который будет всегда сочувствовать тебе и любить тебя, то ты найдешь такого друга в Дине Моррис в Снофильде, и если ты придешь к ней или пошлешь за ней, то она никогда не забудет этой ночи и слов, которые говорит тебе теперь. Будешь ли ты помнить об этом, Хетти?
– Да, – сказала Хетти в некотором испуге. – Но отчего ты думаешь, что со мной случится несчастье? Знаешь ты что-нибудь?
Хетти, надев чепчик, села, и теперь Дина наклонилась вперед и взяла ее за руки, когда отвечала:
– Потому что, моя милая, несчастье постигает нас всех в этой жизни. Так мы привязываемся сердцем к вещам, а между тем на то, чтоб мы имели их, нет Божьей воли, и мы горюем об этом; мы лишаемся людей, которых любим, и не находим радости ни в чем, потому что они не с нами; приходит болезнь – и мы томимся под гнетом нашего слабого тела, мы заблуждаемся и идем по дурному пути и сами навлекаем несчастье на себя и на ближних. Из родившихся в этом мире нет ни мужчины, ни женщины, которым не были бы определены какие-нибудь из этих испытаний, и я чувствую, что некоторые из них случатся и с тобой. И я желаю, чтоб, пока молода, ты искала силы у твоего Небесного Отца, тогда ты могла бы иметь опору, которая не оставит тебя, когда придет твой черный день.