Дело было вот в чем: эта воскресная прогулка по полям была большою радостью для Марти и Томми; в их глазах за изгородями происходила вечная драма, и они, как пара эспаньолок или такс, не могли удержаться, чтоб не останавливаться и не поглядывать туда украдкой. Марти решительно уверял, что видел овсянку в ветках большого ясеня, и в то время, как он с удовольствием поглядывал на него, он прозевал хорька с белой шейкой, который пробежал через дорожку и с страшным жаром был описан младшим Томми. Потом маленький зеленый чижик, только что оперившийся, порхал там по земле, припрыгивая; казалось, его можно было поймать очень легко, но ему удалось скрыться под кустом ежевики. Хетти нельзя было увлечь, чтоб она обратила внимание на эти вещи; итак, лета вызвали в Молли ее готовую симпатию; она с открытым ртом смотрела, куда ей ни показывали, и говорила: "Ах Господи!", когда думала, что от нее ожидают удивления.
Молли заторопилась с некоторым испугом, когда Хетти возвратилась к ним и закричала, что тетка сердится; но Марти побежал вперед, крича изо всей мочи: "Мама, мы нашли гнездо пестрой индейки!", инстинктивно догадываясь, что люди, имеющие добрые вести, никогда не встречают худого приема.
– А! – сказала мистрис Пойзер, и в самом деле забывая всю дисциплину при этой приятной нечаянности. – Вот умник. Ну, где же оно?
– Вон там, в этакой яме, под изгородью. Я увидел первый, когда смотрел на чижика, а она сидела на гнезде.
– Надеюсь, ты не спугнул ее, – сказала мать, – а то ведь она бросит гнездо.
– Нет, я ушел тихонько-претихонько и шепнул Молли, не правда ли, Молли, ведь я шепнул тебе?
– Хорошо, хорошо. Теперь пойдемте, – сказала мистрис Пойзер. – Ступайте впереди отца и матери и возьмите маленькую сестрицу за руку. Нам теперь надобно прямо идти. Хорошие мальчики не бегают за птичками в воскресенье.
– Но, маменька, – сказал Марти, – ведь вы говорили, что дали бы полтинник, кто найдет гнездо индейки. Вы дадите мне полтинник, а я положу его в мою кружку.
– Мы это увидим, душенька, если ты пойдешь теперь, как следует идти хорошему мальчику.
Отец и мать обменились выразительной улыбкой, вызванною находчивостью их первенца, но на круглом лице Томми виднелось облачко.
– Мама, – сказал он, плаксиво, – у Марти все прибавляется денег в кружке, а у меня нет.
– Мама, и Тотти хочет полтинник в кружку, – сказала Тотт и.
– Ш-ш-ш! – сказала мистрис Пойзер. – Ну, есть ли у кого-нибудь на свете такие шалуны-дети? Никому из вас никогда не видать больше кружки, если вы не поторопитесь идти в церковь.
Эта страшная угроза произвела желанное действие, и три пары маленьких ножек прошли по двум остававшимся участкам полей без серьезной остановки, несмотря на небольшой прудок, наполненный головастиками, иначе "лягушонками", на которых мальчики посматривали с выразительным вниманием.
Сырое сено, которое приходилось снова раскладывать и повертывать завтра, не представляло приятного зрелища для мистера Пойзера, часто во время уборки хлеба и сена испытывавшего некоторое сомнение насчет пользы дня отдыха, но никакое искушение не было в состоянии принудить его заняться полевою работою в воскресенье, хотя бы и весьма рано утром, ибо разве у Мисаила Гольдсворта не пала пара быков, когда он вздумал пахать в страстную пятницу? Это было доказательством, что работать в священные дни грех, а Мартин Пойзер твердо решил, что он не захочет нарочно впасть в грех, какого бы то ни было рода, так как деньги, добываемые таким образом, не принесут счастья.
– Вот так и чешутся пальцы и хочется подойти к сену теперь, когда солнце светит так ясно, – заметил он, когда они проходили по Большому Лугу. – Но глупо было бы думать об экономии, когда для этого нужно действовать против совести. Вот этот Джим Уэкфильд, которого обыкновенно называли "джентльмен Уэкфильд", так тот, бывало, делал себе в воскресенье то же самое, что и в будни, и не беспокоился о том, хорошо ли это или дурно, как будто нет ни Бога, ни дьявола. И что же с ним случилось? В последний рыночный день я сам видел, как он таскал корзинку с апельсинами.
– О, конечно! – сказала мистрис Пойзер выразительно. – Жалкая то будет ловушка, чтоб поймать счастье, если человек станет приманивать его грехом. Деньги, добытые таким образом, непременно прожгут дыры в карманах. Я желаю, чтоб мы оставили нашим детям хотя полшиллинга, который не был бы добыт хорошим путем. А что касается погоды, то ее ниспосылает Тот, Кто над нами, и мы должны безропотно сносить ее: такая беда ничто в сравнении с служанками.
Несмотря на остановку в ходьбе, отличное обыкновение, которое имели часы мистрис Пойзер – идти вперед, – дало семейству возможность прибыть в селение, когда было только еще три четверти второго, хотя почти все, имевшие намерение войти в церковь, находились уже за кладбищенскою оградою. Дома остались преимущественно матери; так, например, Тимофеева Бесс, стоявшая в дверях своей избы, кормя грудью ребенка и чувствуя, как чувствуют женщины в этом положении, что от них нельзя и ожидать чего-либо другого.
Народ стоял на кладбище так долго, прежде чем началась служба, не только для того, чтоб присутствовать при похоронах Матвея Бида; это делалось так обыкновенно. Женщины всегда прямо входили в церковь, жены фермеров разговаривали друг с другом вполголоса, через высокие загороженные скамейки, о своих болезнях и совершенной неудаче докторских лекарств, рекомендуя одна другой чай из одуванчика и другие домашние надежные снадобья, как средства, предпочтительные докторским; о слугах и их возрастающих требованиях относительно жалованья, тогда как качество их службы понижалось с каждым годом все более и более, и теперь нельзя было найти девушки, на которую вы могли бы положиться, если она у вас не будет на глазах; о низкой цене, которую давал за масло мистер Дингаль, треддльстонский лавочник, и об основательных сомнениях насчет его состоятельности, несмотря на то что мистрис Дингаль была женщина с умом и что всем им было жаль ее, ибо она была из весьма хорошей фамилии. В это время мужчины оставались вне церкви, и едва ли кто-нибудь из них – кроме певчих, которым предварительно нужно было пропеть вполголоса и отрывками репетиции, – входил в церковь, прежде чем мистер Ирвайн всходил на кафедру. Они не видели основания входить слишком рано, что могли они делать в церкви, если бы входили в нее до начала службы? и не сознавали, чтоб какая-нибудь власть в мире могла порицать их за то, что они стояли перед церковью и толковали немного о делах.
Чад Кренедж кажется сегодня совершенно новым знакомым, ибо у него чистое воскресное лицо, которое всегда заставляет его крошечную внучку кричать на него, как на чужого. Но опытный глаз, остановившись на нем, сразу узнал бы деревенского кузнеца, заметив, с каким униженным почтением высокий, грубый человек снимал шляпу и гладил волосы перед фермерами, ибо Чад всегда, бывало, говорил, что работник должен держать свечку и перед этой особой, которая, как всем известно, так же черна, как он сам в будни; этим дурнозвучащим правилом поведения он хотел только выразить – что, впрочем, было похвально, – что с людьми, имевшими лошадей, которых нужно было подковывать, должно обращаться с уважением. Чад и более грубый класс работников держались в отдалении от могилы под большим терном, где уже происходило погребение; но рыжий Джим и несколько поселян образовали группу вокруг могилы и стояли, сняв шляпы, как сетующие с матерью и сыновьями. Другие стояли на полдороге, по временам то наблюдая за группою около могилы, то прислушиваясь к разговору фермеров, которые стояли в кругу близ церковных дверей и к которым теперь присоединился Мартин Пойзер, между тем как его семейство прошло в церковь. Вне круга стоял мистер Кассон, хозяин Донниторнского Герба, в таком положении, которое не могло не броситься в глаза, то есть всунув указательный палец правой руки между пуговицами жилета, а левую руку – в карман штанов, наклонив голову на одну сторону очень сильно, смотря на всю сцену, как актер, которому поручена только односложная роль, но который вполне сознает, что зрители понимают его способность руководить делом, и образуя любопытный контраст с старым Джонатаном Берджем, который держал руки сзади и наклонился вперед, удушливо кашляя, с внутренним гневом на всякое знание, которое не может быть обращено в деньги. Разговор велся сегодня гораздо тише обыкновенного и ненадолго прервался, когда послышался голос мистера Ирвайна, читавшего последние молитвы похоронной службы. Все они произнесли несколько слов сожаления о Матвее Биде, но теперь перешли к предмету, касавшемуся их ближе: к собственным обидам, которые терпели от Сачелля, управителя сквайра. Последний, однако ж, действовал как управитель в такой степени, в какой только дозволял ему старый мистер Донниторн, который имел низость получать свои доходы сам и сам же занимался продажею своего леса. Этот предмет разговора был новою причиною того, что беседа велась тихо, так как сам Сачелль мог вдруг показаться на мощеной дороге, которая вела к церковным дверям. И вскоре все вдруг замолкли, ибо голос мистера Ирвайна перестал раздаваться, и группа, окружавшая белый кустарник, рассеялась, направляясь к церкви.
Все отошли к стороне и стояли с обнаженною головою в то время, как проходил мистер Ирвайн. За ним шли Адам и Сет, а между ними мать, ибо Джошуа Ранн, исправлявший и должность главного могильщика и должность дьячка, не был еще готов следовать за пастором в ризницу. Но тут произошла остановка, прежде чем три родственника покойного вошли в церковь: Лисбет обернулась, чтоб еще раз взглянуть на могилу. Увы, теперь там не было ничего, кроме белого терна. Она, однако ж, плакала меньше сегодня, нежели прежде со дня смерти своего мужа: к ее печали примешивалось необыкновенное сознание собственной важности, так как она имела похороны и мистер Ирвайн читал особенную службу для ее мужа; кроме того, она знала, что теперь пропоют для него и погребальный псалом. Она чувствовала противодействовавшее волнение, утешавшее ее горесть, еще сильнее, когда подходила с своими сыновьями к церковным дверям и видела дружеское, выражавшее сострадание наклонение головы своих соприхожан.
Мать и сыновья прошли в церковь, за ними последовали, один за другим, люди, мешкавшие еще до этих пор, хотя некоторые еще оставались вне церкви; может быть, вид экипажа мистера Донниторна, медленно приближавшегося по извилинам холма, заставлял их чувствовать, что не было особенной нужды торопиться.
Но теперь вдруг раздался звук фагота и рожков – вечерний гимн, которым всегда открывалась служба, начался, и теперь все должны войти в церковь и занять свои места.
Я не могу сказать, чтоб внутренность геслопской церкви была замечательна чем-нибудь, за исключением древнего вида дубовых загороженных лавок, по большой части обширных квадратных лавок, расположенных с каждой стороны узкого прохода. Правда, она была свободна от недостатка, каковым я считаю галереи в современных церквах. Хоры имели две особенные узкие загороженные скамьи в середине ряда с правой стороны, так что Джошуа Ранн очень скоро мог занимать свое место между певчими, как главный бас, и потом возвращаться к своему налою, когда кончалось пение. Кафедра и налой, серые и древние, как и лавки, стояли по одну сторону свода, который вел к алтарю, также снабженному древними четырехугольными скамейками для семейства и прислуги мистера Донниторна. Несмотря на то, уверяю вас, эти древние лавки и светло-желтые стены сообщали весьма приятный тон простой внутренности и прекрасно согласовались с румяными лицами и яркими жилетами прихожан. Кроме того, в алтаре виднелся малиновый цвет в значительном изобилии, так как кафедра и собственная скамья мистера Донниторна имели подушки из красивого малинового сукна; и в заключение всей картины там была малиновая напрестольная пелена, вышитая золотыми лучами мисс Лидией собственноручно.
Но даже и без малинового сукна впечатление было теплое и приятное, когда мистер Ирвайн находился на кафедре, благосклонно окидывая взором это простое собрание дюжих стариков, с согнутыми коленями и, может быть, плечами, но имевших силу для подрезывания изгородей и для перекрытия соломою крыш: высокие здоровые фигуры и грубо очерченные загорелые лица каменотесов и плотников; с полдюжины здоровых фермеров с их семействами, имевшими щеки как яблоко; опрятных старушек, по большей части жен поселян, в черных шляпках, из-под которых незначительно выдавались края белых, как снег, чепчиков, и с исхудалыми руками, голыми по локоть, бесстрастно сложенными на груди. Ибо никто из стариков не держал книг. Зачем им было держать их? – никто из них не умел читать. Но они знали несколько "добрых слов" наизусть, и их иссохшие губы по временам молча шевелились, следуя за службой, правда, без весьма ясного понимания, но с простою верою в то, что служба обладает действительною силою отвратить зло и принести благословение. И теперь видны были все лица, ибо все встали – маленькие дети на скамьях, глядя через спинку серых загороженных скамеек, – между тем как вечерний гимн доброго старого епископа Кена запели одним из тех живых псаломных напевов, которые исчезли с последним поколением приходских священников и хорных приходских дьячков Мелодии вымирают, как свирель Пана, с людьми, любящими эти мелодии и внимающими им. Адам не находился сегодня на своем обычном месте между певчими, ибо он сидел со своею матерью и Сетом, и с удивлением заметил, что Бартля Масси также не было здесь, что было тем приятнее мистеру Джошуа Ранну, издававшему свои басовые ноты с необыкновенным удовольствием и бросавшему особенный луч строгости во взглядах, которые обращал сверх своих очков на диссидента Вилля Маскри.
Я умоляю вас вообразить себе, как мистер Ирвайн осматривает это зрелище, в своем обширном белом стихаре, который так шел ему, с напудренными, откинутыми назад волосами, с ярким темным цветом лица и тонко-очерченными ноздрями и верхнею губою, ибо в этом кротком, но тем не менее проницательном выражении лица была известная добродетель, как во всех лицах людей, в которых просвечивает благородная душа. И над всем расстилалось очаровательное сияние июньского солнца, проникавшее сквозь старинные окна, с их различными желтыми, красными и синими стеклами, бросавшими приятные оттенки цветов на противоположную стену.
Я думаю, когда мистер Ирвайн осматривался кругом сегодня, его глаза остановились на минуту долее обыкновенного на квадратной скамейке, занимаемой Мартином Пойзером и его семейством. Впрочем, тут была еще другая пара темных глаз, находившая невозможным не обратиться туда и не отдыхать на предмете в розовом и белом цветах. Но Хетти в эту минуту не озабочивалась никакими взглядами, вся она была погружена в мысли о том, что Артур Донниторн скоро войдет в церковь, так как экипаж должен быть наверно у церковной ограды в это время. Она ни разу не видела его с того времени, как рассталась с ним в лесу в четверг вечером, и – о! как продолжительно показалось ей это время. Все шло тем же порядком, как всегда, с того вечера: чудеса, случившиеся тогда, не повлекли за собою никаких перемен, они походили на сновидение. Когда она услышала, что церковная дверь повернулась на петлях, то ее сердце забилось так сильно, что она не решилась поднять глаз. Она чувствовала, что ее тетка делала книксен, и сама она присела. То был непременно старый мистер Донниторн; он всегда входил первый, морщинистый, коротенький старичок, окидывавший кругом близорукими глазами кланявшееся и приседавшее собрание; потом, она знала, проходила мисс Лидия, и хотя Хетти так охотно любила смотреть на ее модную небольшую шляпку, напоминавшую совок, окруженную гирляндою из небольших роз, но сегодня она и не вспомнила о ней. Но больше не делали книксенов – нет, он не шел; она вполне чувствовала, что никто больше не проходил в дверь отгороженного места, кроме черной шляпки экономки и великолепной соломенной шляпки горничной леди, шляпки, некогда принадлежавшей мисс Лидии, и потом еще напудренных голов буфетчика и лакея. Нет, его не было там; она, однако ж, посмотрит теперь, она, может быть, ошиблась, ибо, как бы то ни было, она ведь еще не смотрела. Таким образом, Хетти подняла веки и робко взглянула на огороженное место с подушками близ алтаря: там не было никого, кроме старого мистера Донниторна, протиравшего очки белым платком, и мисс Лидии, открывавшей большой с золотым обрезом молитвенник. Перенести холодное, обманутое ожидание было слишком тяжело; она чувствовала, что начинала бледнеть, ее губы дрожали, она готова была заплакать О! что ей было делать? Все узнали бы причину; они узнали бы, отчего она плакала, – оттого, что там не было Артура. И она знала, что мистер Крег, с чудным тепличным цветком в петле сюртука, смотрел на нее во все глаза. Страшно долго тянулась служба, прежде чем начался Символ веры, когда она могла стать на колени. Две крупные слезы скатились тогда, но никто не видел их, кроме добродушной Молли, ибо ее тетка и дядя стояли за коленях, повернувшись к ней спиною. Молли, будучи не в состоянии вообразить себе какую-нибудь другую причину слез в церкви, кроме слабости, о которой она знала как-то неясно, по преданию, вытащила из кармана небольшую, странной формы плоскую синюю скляночку и, с большим трудом вытащив пробку, ткнула узким горлышком в ноздри Хетти. "Это не пахнет", – сказала она шепотом, думая, что в этом-то и заключалось большое преимущество старых солей над свежими: "Они приносили вам пользу, не производя неприятного впечатления на нос". Хетти с сердцем оттолкнула склянку, но этот небольшой порыв гнева произвел то действие, какого не произвели бы соли: он побудил ее отереть следы слез и употребить всю силу к тому, чтоб унять их. Тщеславная природа Хетти имела известную силу: она скорее решилась бы перенести что-нибудь, чем подвергнуться насмешкам или сделаться предметом других чувств, а не восхищения; она скорее вонзила бы собственные ногти в нежное тело, чем выдала тайну, которую хотела скрыть от людей.
Что за колебания происходили в ее озабоченных мыслях и чувствах тогда, как мистер Ирвайн произносил умилительное отпущение, ибо ее слух был мертв, как во время отпущения, так и во время всех молитв, следовавших за ним. Досада была очень недалека от обманутого ожидания, и она вскоре одержала победу над догадками, которые могло изобрести ее мелочное остроумие для объяснения отсутствия Артура, в том предположении, что он действительно хотел прийти, действительно хотел снова видеть ее. И в это время она машинально встала, так как все прихожане встали; на щеках снова показался еще увеличившийся румянец, ибо она составляла про себя мелочные, исполненные негодования речи, говоря, что она ненавидит Артура за то, что он заставляет ее страдать таким образом; она желала, чтоб и он страдал так же. А между тем, когда в ее душе происходило это эгоистическое волнение, ее глаза были опущены на молитвенник, и веки с их темною бахромой казались столь же прекрасными, как всегда. Так думал Адам Бид, посмотревший на нее в минуту, когда поднялся с колен.