Они поднялись по каменной лестнице, которая вела просто в длинную галерею над нижними коридорами, в галерею, куда были изгнаны во времена последних трех поколений все запыленные, негодные старые картины, заплесневелые портреты королевы Елизаветы и ее фрейлин, генерала Монка с выбитым глазом, Даниила уж в слишком глубоком мраке между львами и Юлия Цезаря верхом, с орлиным носом и лавровым венком, держащего в руке комментарии.
– Отлично, право, что спасли эту часть старого аббатства, – сказал Артур. – Если я когда-нибудь сделаюсь здесь хозяином, то возобновлю эту галерею в лучшем вкусе; у нас в целом доме нет ни одной комнаты, которая была бы хоть в третью долю так велика, как эта… Вот этот второй стол для жен и детей фермеров: мистрис Бест говорит, что для матерей и детей будет спокойнее отдельно. Я намеревался посадить детей ко мне и составить с ними настоящую семейную группу. Я сделаюсь старым сквайром для этих мальчишек и девчонок со временем, и они будут рассказывать своим детям, насколько я был красивее своего собственного сына, когда был молодым человеком. Вон дальше еще стол для женщин и детей. Но вы увидите всех… надеюсь, вы подниметесь вместе со мною после обеда?
– Да, непременно, – сказал мистер Ирвайн. – Я во что бы ни стало хочу слышать вашу девственную речь к арендаторам.
– И это еще не все, вам приятно будет услышать еще кое-что другое, – сказал Артур. – Пойдемте в библиотеку, там я вам расскажу все по порядку, пока дедушка в гостиной с дамами. Это кое-что удивит вас, – продолжал он, когда они сели. – Дедушка наконец переменил свое мнение.
– Как, насчет Адама?
– Да, мне нужно было бы съездить к вам, чтоб рассказать об этом, но я был так занят. Я, помните, говорил вам, что уж отказался рассуждать с ним об этом деле; я думал, что это будет напрасно. Но вчера утром он велел сказать мне, чтоб я зашел к нему сюда, прежде чем выйду из дому, и решительно поразил меня, сказав, что уж совершенно обдумал все новые распоряжения, которые должен сделать по случаю болезни Сачелля, заставляющей последнего оставить дела, и что он намерен назначить Адама к управлению лесами, дать ему жалованье одну гинею в неделю и предоставить в его распоряжение пони, которая будет содержаться здесь. Я полагаю, это можно объяснить тем, что он уж сначала видел всю выгодную сторону плана, но имел какое-то особенное нерасположение к Адаму, которое нужно было преодолеть; кроме того, факт, что я предлагаю что-нибудь, служит для него обыкновенно причиной, чтоб не согласиться на это предложение. В дедушке вы встретите любопытнейшие противоречия: так, я знаю, что он хочет оставить мне все деньги, им сбереженные, и что он, весьма вероятно, посадит бедную тетушку Лидию, которая была его рабою всю жизнь, только на пятьсот фунтов ежегодного дохода, ради того чтоб оставить мне более, а между тем мне кажется иногда, что он положительно ненавидит меня именно за то, что я его наследник. Я думаю, если б я сломал себе шею, то он счел бы это величайшим несчастьем, какое только могло бы постигнуть его, а между тем ему, кажется, доставляет удовольствие наполнять мою жизнь одними мелочными неприятностями.
– А, мой друг, не только любовь женщины есть (жесткая любовь), как говорил старик Эсхил; на белом свете существует изобилие "нелюбящей любви" в мире мужского рода. Но расскажите же мне об Адаме. Принял он должность? Я не думаю, чтоб она была гораздо выгоднее его настоящих занятий, хотя, конечно, он при ней будет иметь довольно много свободного времени, которым может располагать, как хочет.
– Да, и я сомневался в том, что он примет, когда говорил ему, и сам он сначала, казалось, колебался. Он возразил, что, по его мнению, не будет в состоянии удовлетворить дедушке. Но я просил его, чтоб он, из личного расположения ко мне, устранил причину, которая могла бы препятствовать ему принять это место, если ему действительно нравится занятие и если ему не приходится оставить что-нибудь более выгодное для него. И он уверял меня, что ему нравится это место чрезвычайно: оно будет для него большим шагом вперед в делах и даст ему возможность привести в исполнение то, что он давно уже хотел сделать, перестать работать у Берджа. Он говорит, что у него хватит довольно времени для того, чтоб надзирать за своим собственным небольшим делом, которым будет заниматься с Сетом и которое, может быть, даже будет в состоянии увеличивать мало-помалу. Таким образом, он наконец согласился, и я устроил, чтоб он обедал с большими арендаторами сегодня. Я хочу объявить им о назначении и попрошу их выпить за здоровье Адама. Это небольшая драма, которую я сочинил в честь моего друга Адама. Он прекрасный малый, и я рад случаю, который позволяет мне показать людям, что я думаю так.
– Драма, которая заставляет друга Артура гордиться тем, что он играет в ней прекрасную роль, – сказал мистер Ирвайн, улыбаясь; увидев, однако ж, что Артур покраснел, продолжал мягче: – Вы знаете, моя роль всегда роль старого хрыча, который не видит ничего удивительного в молодых людях. Я не люблю признаваться, что горжусь своим воспитанником, когда он делает милые вещи, но на этот раз я решился играть роль доброго старичка и поддержу ваш тост в честь Адама. А что, ваш дедушка поддался и на другое дело и согласился взять себе в управляющие почтенного человека?
– О, нет! – сказал Артур, вскочил со стула с нетерпеливым видом и, заложив руки в карман, принялся ходить по комнате. – У него какие-то особенные планы касательно отдачи внаем лесной фермы, и он хочет выторговать известный запас молока и масла для дома. Но об этом я не спрашиваю его, потому что это бесит меня уж чересчур. Кажется, он все хочет делать сам и не желает видеть никого в образе управляющего. Я, однако ж, право, удивляюсь, какая у него энергия.
– Ну, теперь отправимся к дамам, – сказал мистер Ирвайн, также вставая. – Я хочу рассказать матушке, какой великолепный трон приготовили вы для нее в палатке.
– Да, и кстати нам нужно также идти завтракать, – сказал Артур. – Теперь, я думаю, два часа. Начинают бить в медную доску: это зовут арендаторов.
XXIII. За столом
Когда Адам узнал, что должен обедать наверху с большими фермерами, он стал несколько беспокоиться при мысли, что таким образом возвышен над своею матерью и Сетом, которые должны были обедать в нижних коридорах. Но мистер Мильз, буфетчик, уверял его, что капитан Донниторн отдал особенные приказания об этом и очень рассердится, если Адам не будет там.
Адам кивнул головою и подошел к Сету, стоявшему в нескольких шагах от него.
– Брат Сет, – сказал он, – капитан прислал сказать, чтоб я обедал наверху, он непременно желает этого, говорит мистер Мильз; таким образом, это значило бы вести себя дурно, если б я не пошел туда. Но мне не нравится, что я должен сидеть над тобою и матерью, как будто я лучше своей собственной плоти и крови. Тебе, я надеюсь, не будет неприятно это?
– Нет, нет, брат, – сказал Сет, – твой почет есть и наш почет, и если ты получаешь уважение, то достиг его собственными достоинствами. Чем выше я вижу тебя надо мною, тем лучше, пусть только останутся при тебе братские чувства. Это происходит оттого, что ты назначен к лесам, и это только справедливо. Такое место есть место доверия, и теперь ты стал выше обыкновенного работника.
– Конечно, – сказал Адам, – никто, однако ж, не знает еще об этом ни слова. Я ничего не говорил мистеру Берджу о том, что оставляю его, и не хочу говорить об этом никому, пока он не узнает, потому что ему будет это очень неприятно, без сомнения. Все удивятся, увидев меня там, и, очень вероятно, начнут делать различные догадки о причине и делать вопросы, потому что в последние три недели было столько разговоров насчет назначения меня к этой должности.
– Ну, ты можешь сказать, что тебе приказали прийти, не объяснив причины. И это правда. А матушка будет рада и в восторге. Пойдем и расскажем ей.
Адам не был единственным гостем, приглашенным наверх по другим причинам, а не потому только, что он способствовал увеличению доходов. В двух приходах были другие люди, значение которых происходило скорее от должности, нежели от кармана; к числу таких принадлежал и Бартль Масси. В этот жаркий день он шел, прихрамывая, медленнее обыкновенного. Таким образом, Адам оставался позади, когда колокол звонил к обеду, чтоб взойти наверх вместе со своим старым другом. У него не хватало духу присоединиться к семейству Пойзер при публичном случае. Без всякого сомнения, случай быть подле Хетти представится еще в течение дня, и Адам утешал себя этим, не желая подвергаться тому, чтоб его дразнили Хетти: высокий, красноречивый, безбоязненный мужчина был весьма робок и недоверчив в своем ухаживании.
– Ну, мистер Масси, – сказал Адам, когда подошел Бартль, – сегодня я обедаю с вами наверху: капитан приказал.
– А! – сказал Бартль, останавливаясь и держа одну руку назади. – Значит, тут есть что-то особенное, что-то особенное. Не слыхали ли вы, что хочет делать старый сквайр?
– Слышал, – сказал Адам. – Я скажу вам, что знаю, так как я уверен, что вы попридержите ваш язык, если захотите; надеюсь, вы не пророните ни словечка, пока это не станет известно всем, потому что я имею особенные причины не разглашать этого.
– Доверьтесь мне, мой друг, доверьтесь. У меня нет жены, которая стала бы выпытывать у меня что-нибудь, потом побежала бы от меня и давай кудахтать об этом на весь мир. Если вы хотите довериться кому-нибудь, то доверьтесь только холостяку, непременно холостяку.
– Итак, вчера наконец решили, что я буду иметь надзор за лесами. Капитан послал за мною, чтоб предложить мне это, когда я ставил здесь шесты и другие вещи, и я согласился. Но если кто-нибудь наверху станет спрашивать об этом, то не замечайте вопросов и постарайтесь заговорить о чем-нибудь другом. Вы очень обяжете этим меня. Ну, теперь пойдемте, мы, кажется, остались почти последними.
– Не бойтесь, я знаю, что делать, – сказал Бартль, тронувшись с места. – Эти новости будут хорошею приправою для моего обеда. Да, да, мой друг, вы пойдете вперед. Я могу поручиться, что ни у кого в графстве не найдется такого, как у вас, верного глаза для измерений и такой способной к вычислениям головы, да и вас хорошо учили… хорошо учили.
Когда они взошли наверх, то вопрос, который Артур оставил нерешенным, вопрос о том, кому быть президентом и кому вице-президентом, все еще служил предметом жарких прений, так что появление Адама прошло незамеченным.
– Само собою разумеется, – говорил мистер Кассон, – что старый мистер Пойзер, как старше всех здесь в комнате, должен сидеть за столом на первом месте. Недаром же я был буфетчиком пятнадцать лет, уж как же мне не знать всего, что касается обедов.
– Нет, нет, – говорил старый Мартин, – я предоставляю это моему сыну, я уж теперь не арендатор, пусть мой сын займет мое место. И старые люди имели свою очередь, теперь они должны уступить молодым.
– А я так думаю, самый значительный фермер имеет и прав больше самых старых, – сказал Лука Бриттон, не любивший критика мистера Пойзера. – Вот мистер Гольдсворт имеет земли больше всех других в имении.
– Ну, – сказал мистер Пойзер, – скажем лучше, пусть тот займет первое место, у кого самая беспорядочная земля, – тогда кто удостоится этой чести, не будет иметь завистников.
– А, вот мистер Масси! – сказал мистер Крег, который, оставаясь нейтральным в споре, желал только примирения. – Учитель в состоянии сказать вам, на чьей стороне право. Кому занять первое место за столом, мистер Масси?
– Конечно, самому толстому, тогда он не будет отымать места у других, а другой толстяк должен сидеть на конце стола.
Этот счастливый способ окончания спора произвел сильный смех, для этого, впрочем, было бы достаточно и меньшей шутки. Мистер Кассон, однако ж, считал несовместным с своим достоинством и высшими знаниями присоединиться к смеявшимся, пока не оказалось, что указали на него как на второго толстяка. Мартин Пойзер-младший, как толще всех, был избран президентом, а мистер Кассон, как второй толстяк, вице-президентом. Благодаря этому назначению Адам, стоявший в это время на конце стола, был, конечно, немедленно замечен мистером Кассоном, который, будучи до этих пор слишком занят упомянутым вопросом, не заметил появления молодого плотника. Мы знаем, что мистер Кассон считал Адама несколько надутым и важным – по его мнению, господа уж слишком много хлопотали о молодом плотнике; они вовсе не хлопотали о мистере Кассоне, несмотря на то что он был отличным буфетчиком в продолжение пятнадцати лет.
– А, мистер Бид! Вы принадлежите к числу тех, которые шибко идут вперед, – сказал он, когда сел Адам. – Мне помнится, вы прежде не обедали здесь.
– Нет, мистер Кассон, – сказал Адам своим звучным голосом, который могли слышать все, сидевшие за столом, – я ни разу не обедал здесь прежде, но нахожусь здесь по желанию капитана Донниторна и надеюсь, что это никому не будет неприятно.
– Нет, конечно нет, – раздалось несколько голосов, – мы очень рады, что вы здесь. Кто же может быть недоволен этим?
– А вы споете нам после обеда "За горами – за долами". Не правда ли? – сказал мистер Чоун. – Я чрезвычайно люблю эту песню.
– Что вы говорите! – сказал мистер Крег. – Можно ли сравнить ее с какой-нибудь шотландской песнью? Я сам никогда, разумеется, не пою: есть у меня дело и получше этого. Человек, у которого в голове имена и природа растений, разумеется, не может иметь пустого места, чтоб помнить песни. Но один мой троюродный брат, погонщик, имел редкую память на шотландские песни. Правда, ему было не о чем больше и думать.
– Шотландские песни! – сказал Бартль презрительно. – Я так наслышался этих шотландских песен, что мне достаточно на всю жизнь. Они только и годятся на то, чтоб пугать птиц, то есть английских птиц, потому что шотландские птицы, может быть, поют по-шотландски, я этого не знаю. Дайте мальчишкам волынку вместо погремушек, и я отвечаю вам за то, что зерно будет цело.
– Да, есть люди, которые находят удовольствие в том, чтоб ругать то, чего они вовсе не знают, – сказал мистер Крег.
– Шотландские песни все равно что сварливая баба, – продолжал Бартль, не обращая ни малейшего внимания на замечание мистера Крега, – в них беспрестанно повторяется все одно и то же, и ни одна из них не имеет совести остановиться. Всем, кто слышал шотландские песни, кажется, словно они спрашивают о чем-то человека, который глух, как старый Тэфт, и никогда не могут добиться какого-нибудь ответа.
Адаму не было особенно неприятно, что он сидел рядом с Кассоном: с этого места он мог видеть Хетти, сидевшую недалеко от него за другом столом. Хетти, впрочем, даже и не заметила до этих пор его присутствия, потому что все время сердилась на Тотти, которая беспрестанно втаскивала ноги на скамейку, по древнему обычаю, и тем угрожала наделать пыльные следы на Хеттином розовом с белым платье. Только что успевала Хетти сдернуть долой крошечные толстенькие ножонки, как они уж снова были на скамейке, потому что глазенки Тотти, выпученные на большие блюда, были слишком заняты отыскиванием плум-пудинга, и малютка вовсе не сознавала, что происходило с ее ножонками. Хетти вышла совершенно из терпения и наконец, надувшись и насупив брови, почти со слезами на глазах сказала:
– Милая тетушка, крикните, пожалуйста, на Тотти: она все поднимает ноги и мнет мне платье.
– Ну, что еще такое сделал ребенок? Она никогда не может угодить на тебя, – сказала мать. – Пусти ее ко мне, мне уж она не надоест.
Адам смотрел на Хетти и видел, как она надулась и насупила брови, как черные глаза, казалось, становились больше от подступавших, причиненных капризом слез. Кроткая Мери Бердж, сидевшая довольно близко и видевшая, что Хетти сердилась и что глаза Адама были устремлены на последнюю, думала, что такой умный человек, как Адам, вероятно, рассуждает о том, как ничтожна красота в женщине, имеющей такой дурной нрав. Мери была добрая девушка, не позволявшая себе предаваться дурным чувствам, но она думала, что так как Хетти имела дурной нрав, то лучше было бы, чтоб Адам знал это. И это было совершенно справедливо, что, если б Хетти не была красавица, она в эту минуту показалась бы очень дурной и неприятной, и никто не мог бы ошибиться в своем нравственном мнении о ней. Но действительно в ее сердитом виде было что-то очень очаровательное: он гораздо более походил на наивную печаль, нежели на досаду, и строгий Адам вовсе не порицал ее поведения. Он чувствовал только в некотором роде забавное сожаление, как будто видел кошечку, поднимавшую спинку, или маленькую птичку с взъерошенными перьями. Он не мог догадываться, что возбуждало ее досаду, но был в состоянии чувствовать только то, что она была красивейшее создание на свете и что, если б это было в его власти, ничто в мире не заставило бы ее сердиться. И немного спустя, когда Тотти ушла от нее, она встретила его взор, и на ее лице отразилась самая ясная улыбка в то время, как она кивнула ему головою. В этом была некоторая доля кокетства: Хетти знала, что Мери Бердж смотрит на нее и на Адама; но ее улыбка была для Адама упоительна.
XXIV. Заздравные тосты
Когда обед кончился и начата была большая бочка эля, назначенного ко дню рождения, для толстого мистера Пойзера было очищено место сбоку от стола, а во главе поставлены два стула. Уж совершенно решили, что должен был делать мистер Пойзер, когда появится молодой сквайр, и в последние пять минут на его лице выражалось развлечение, его глаза были устремлены на мрачный портрет, висевший против него, руки заняты перебиранием денег и других предметов в карманах его панталон.
Когда вошел молодой сквайр рядом с мистером Ирвайном, все встали, и этот момент почтения был весьма приятен для Артура. Он с удовольствием чувствовал свою собственную важность, и, кроме того, он считал очень важным, что пользовался любовью этих людей: ему было приятно думать, что они чувствовали к нему искреннее, особенное уважение. Удовольствие, ощущаемое им, отразилось на его лице, когда он сказал:
– Дедушка и я надеемся, что все наши друзья здесь обедали с удовольствием и нашли эль моего дня рождения хорошим. Мистер Ирвайн и я пришли выпить эль с вами, и, я уверен, всем нам еще более понравится то, что разделит с нами пастор.
Все взоры обратились теперь на мистера Пойзера, который, все еще работая своими руками в карманах, заговорил с такою же осторожностью, с какой бьют часы с медленным боем: