- Послушай, Сю, милая, мне нужно понять, что я чувствую. Я не имею права и не могу запретить тебе делать что-то для ребенка. Давай делать это поровну. Я возьму на себя свою половину… - Ее рука пожала его плечо.
- Скажешь ли ты мне, если тебе не понравится даже это?
- Обещаю, - сказал он, прижимая ее голову к своему плечу.
- Если ты будешь против, скажи мне об этом не в последний момент. Ты мне дороже всего.
Он почувствовал желание снова закурить.
- Я совсем не уверен, что это деньги, - сказал он. - Привстань, я зажгу спичку.
- Тогда что? - спросила она, вставая.
- Проклятье, если бы я знал, - ответил он. - Подойди, я хочу, чтобы ты была близко.
Но, находясь снова в его объятиях, она не могла до конца отдаться ему.
"Я должна все выяснить для себя", - думала она, но ничего не сказала. Марк молчал, и ей было одиноко. Луны не было, она зашла. Гасли фонари вдоль улицы, и ночь становилась все темней. Но темнее ночи была чернота леса под звездами.
- Давай поднимемся наверх, - сказала она устало. - Я устала.
- Тебе нельзя уставать, - заботливо сказал он. - Мне это не нравится.
Она не ответила. Сюзан позволила Марку увести себя в спальню. Она хотела сегодня положиться на него во всем. Она позволила ему раздеть себя, проводить в ванную, и когда она надела ночную рубашку, он расчесал ее длинные волосы. Она редко позволяла ему расчесывать свои волосы, хотя знала, что он любил это делать. Сама она расчесывала их так искусно и легко, а его медлительные большие руки раздражали ее и, не подозревая о своей неуклюжести, он делал больно ее нежной коже. Но сегодня она позволила ему. Он был нежен и дрожал.
- Какие прекрасные волосы, - шептал он. Неожиданно он уткнулся лицом в ее волосы. - Такие прекрасные, прелестные волосы! Я даже не понимаю, какого они сейчас цвета: коричневые, каштановые, золотые - все вместе. - Он притянул ее к себе, но она была все же одинока, хотя и не одна. Наверное, она никогда не чувствовала себя так одиноко с Марком, не была так далека от него, когда была занята чем-то, что он не мог с ней разделить.
Да, казалось, что она никогда не была так одинока. Возможно, думала она по ночам, это из-за знания того, что ребенок растет, оформляется, час за часом продолжается его существование. Этот ребенок должен разделять даже их страсть, и она стала стесняться страсти и, в какой-то степени, - Марка.
- Ребенок, - бормотала она, отстраняясь от него.
- Ты никогда не должна делать то, что не хочешь, - говорил он и разрешал ей отодвинуться.
Итак, невозможно узнать то, что изменилось в их отношениях. Ничего не оставалось, кроме как продолжать жить день за днем и закончить то, что она обещала. Она закончила голову Майкла, работая медленнее и тщательнее обыкновенного.
Майкл теперь запросто приходил в мансарду, поднимался по ступеням, не вызывая ее. Когда она была там, он прикреплял чистый лист бумаги к стене, лаконично приветствовал ее и начинал рисовать. Он никогда не прикасался к глине, и каждая новая его картина отличалась от предыдущих. Первая все еще висела на стене у окна. Он работал над ней в течение трех дней в напряженном молчании, нарисовал лес, большой, темный и угрожающий, по направлению к нему скакала лошадь, на ней - наездник с развевающимися волосами и напряженным, устремленным к лесу телом - сам Майкл. Лошадь и наездник были очень малы, но ему удалось запечатлеть их в стремительном движении. Настолько завершенным он больше ничего не сделал. Все остальные вещи были большими и неопределенными, трудно было сказать, что он хотел ими выразить. И она только однажды спросила его: "Что ты делаешь?" Обычно она оставляла его в покое, молча работала, сосредоточившись на его лице.
Затем он уехал в школу, и она работала несколько дней по памяти, заканчивая голову. Однажды или дважды его лицо совсем ускользнуло из ее памяти, и она никак не могла его припомнить. Тогда она шла и смотрела на его рисунки, размышляла над ними, и его лицо вновь всплывало в ее памяти.
Таким образом она закончила, и его мать пришла посмотреть на ее творение до отливки. Она стояла перед ним, пристально глядя на него из-под своей широкой шляпы.
- Очень на него похоже, - сказала она наконец. - Только я не могу понять определенно, что он делает. Я не понимаю этого взгляда. Что он делает, Сюзан?
- Он скачет на лошади по направлению к темному лесу, - ответила Сюзан.
- Как странно! - промолвила мать.
Но Сюзан не ответила. Она накрыла голову материей.
Но, снова оставшись одна, она вернулась и открыла ее. Она долго стояла, глядя на нее, не столько думая, сколько давая простор чувствам подниматься в ней, подобно туману, усиливаться и таять, снова подниматься, увлекая ее за собой. А затем она услышала голос Майкла, совершенно отчетливо прозвучавший из глиняных уст, и хотя она слышала только звук, а не слова, этого было достаточно. Она знала, что работа закончена и получилась. И все же она внезапно почувствовала страх разлуки с Марком и со всеми. Она повернулась и сбежала вниз, подошла к письменному столу, села и написала миссис Вандервельт, что не сможет сделать фонтан для ее сада.
Написав и запечатав письмо, она села и подумала, что следует отказаться от вещей, которые она планировала для ребенка. Это не так важно для него по сравнению с любовью его родителей. Любовь - странная вещь, она очень чувствительна к каждому изменению. Она мечтала о любви такой сильной, как сама жизнь, продолжительной, как время. Но теперь она знала, что любовь должна быть защищена, выношена и охраняема. Два любящих человека никогда не бывают абсолютно свободными и откровенными друг с другом. Они должны быть всегда осторожными, чтобы не оскорбить и не причинить вреда своей любви. Любовь так хрупка, так легко, непоправимо разрушается и такими непостижимыми путями. Теперь, когда Майкл уехал, она больше не пойдет в мансарду.
Она действительно уделяла больше времени, чем следовало, совершенствованию головы. Поскольку она решила не иметь много денег, купить все, что хотела, ей не удастся, поэтому ей нужно время. Осень закончилась, началась зима. Она купила материал и начала шить, купила несколько мотков голубой шерсти и начала вязать. Ее мать принесла чемодан, полный старых детских вещей, пожелтевших, но чистых. А однажды молчаливая мать Марка привела ее в маленькую, старую пустую спальню Марка в доме на ферме, где он родился и, открыв ящик комода, сказала: "Если вам это пригодится…"
Но Марк был единственным ребенком, и Сюзан увидела взор матери, обращенный на одежду, оставшуюся со времени его детства, и сказала: "Мне не нужно это, дорогая. Сохраните ее".
"Я хочу помочь вам", - сказала мать Марка.
"Если я буду нуждаться в помощи, я вспомню о ней", - ответила Сюзан спокойно.
Ширококостная, почти безмолвная мать Марка никогда не покидала свой собственный дом, поэтому Сюзан часто говорила Марку: "Не поехать ли тебе навестить свою мать?" Поскольку Марк возмужал вдали от своих стариков, его раздражала их неизменная привязанность к дому. "Они так гордятся тобой, съезди навестить их, Марк", - убеждала она его, а он нетерпеливо говорил: "Я еду туда, и это всегда кончается одним и тем же. Им нечего сказать мне, а мне - им".
Глядя сейчас на большую непокрытую голову матери Марка, она думала: "Это был бы прекрасный портрет в камне - крепкий череп, глубокие глаза, широкий рот". Потом она отбросила эту мысль. Она не собиралась заходить в мансарду в течение длительного времени, может быть, никогда.
- Почему ты не поедешь навестить своих родителей? - спросила она Марка однажды вечером.
- А что они вообще сделали для меня? - спросил он. - Я добивался всего сам.
- Они дали тебе жизнь, - сказала она.
- Голая жизнь - это немного, - возразил он…
Голая жизнь, думала она, вспоминая мать Марка, это было все, что она была в состоянии дать, а Марк считает это недостаточным. Но все же это было самым драгоценным, что могла дать женщина.
* * *
Она родила Джона в узкой больничной палате.
Доктор смеялся над ней:
- Вы такой знаток в этом деле, как мать десятерых!
Она знала, что это неправда. Но решила, беспокойно прогуливаясь по палате в ожидании схваток, что не закричит и не заплачет громко. В соседней комнате женщина кричала: "О, я умираю? Я боюсь умереть!" Сюзан хотела ребенка, она выносила его, и он вот-вот должен родиться. Она слышала глупые вопли и держалась, крепко сцепив зубы, до самого последнего момента.
- Как ты себя чувствуешь? - Она увидела белое лицо Марка у двери.
- Великолепно, - ответила она кротко, в глазах ее была боль, руки были влажными. Следующий час она провела в молчании.
- У вас практически не было боли, миссис Кининг! - сказала сестра.
"Глупая дура!" - подумала Сюзан.
Она лежала на спине. Джон родился. Ей все еще было больно. Сестра на мгновение показала темноголовое маленькое существо, завернутое в одеяло. Никто не знал, какую боль она испытала. Она была вся пропитана болью. Но она была рада, что не закричала.
Марк, подойдя на цыпочках, поцеловал ее и сказал:
- Доктор сказал, что никогда не видел таких легких родов.
Не в состоянии говорить, она улыбалась.
Только теперь ее боль утихала, уходя из ослабевшего тела. Она спала, почти не просыпаясь, день и ночь в течение двух недель и, наконец, проснулась, истощенная сном и болью, чтобы вернуться в свой собственный дом. Перед тем, как уйти, она заперла дверь мансарды и, вернувшись, не открыла ее.
* * *
Комната Джона стала сердцем этого дома, хотя в ней ничего не было, кроме кроватки, стола и стула.
Спустя некоторое время она привыкла к этой пустоте и забыла о ней, наблюдая за своим ребенком Джона. До этого она никогда не жила с очень маленьким ребенком и сейчас обнаружила, что он уже личность с самого рождения. Она никогда не задумывалась об этом серьезно. Она находила в нем слабое подобие себя, Марка, любого другого человека. У него были ручки с коротенькими пальчиками, круглая голова, очень яркие карие глаза и ротик, такой улыбающийся и спокойный, что она смеялась над мудростью этого маленького лица. Однажды, сидя с Джоном на коленях, она вспомнила младенца из глины в мансарде и заставила себя пойти туда и взглянуть на него снова. Она не стала смотреть больше ни на что и быстро вернулась обратно. Рассматривая его, она заметила, что глина немного потрескалась от сухости, на лице появились небольшие тонкие морщинки, которые создавали странное впечатление преждевременного старения. Но его голова все еще поднимала старый вопрос: "Зачем я родился?" Она быстро накрыла ее и спустилась по лестнице.
Но когда Джон подрос, он стал ближе к Марку, чем к ней. Весь день она ухаживала за ним, заботилась о нем, но он никогда не шел к ней на руки, хотя к Марку шел. Теперь Марк, возвращаясь домой, не шел искать Сюзан, как делал это всегда. Он направлялся прямо в детскую, и иногда только по его смеху, раздававшемуся оттуда, она узнавала, что Марк пришел домой. Было что-то теплое и близкое между ними, и часто, слыша их смех, она не входила к ним, а отправлялась на кухню. В такие минуты она делала паузу в работе, выглядывала из окна, и стены кухни исчезали, ей казалось, что она бредет через тот лес. Она стала более одинокой, чем до рождения Джона. У нее было такое чувство, как будто она что-то уже закончила, но еще ничего не начала. Дни шли в рутине работы для рук, а ее мозг ждал.
- Я совсем забросила своих друзей, - сказала она однажды вечером за столом. - Я чувствую, что устранилась от общества. Я собираюсь устроить прием, Марк.
- Превосходно, - сказал он. - Ты уже сто лет ни с кем не встречалась. Ты уверена, что справишься?
- У меня больше сил, чем когда-либо, - ответила она.
Это было истинной правдой: в ней была неугомонная энергия, не растраченная даже с рождением Джона. Ее мать говорила печально: "Не переусердствуй, Сюзан. Настало время тебе помочь".
"О, Джон такой славный, он почти не отнимает времени", - говорила Сюзан нетерпеливо.
А однажды зашел ее отец. Она услышала, как его трость стучит по полу холла, и когда она вышла, он стоял там в шапке, сползшей на одно ухо.
- Продал поэму, - сказал он. - Я получил за нее двадцать долларов. Твоя мать говорит, что ты слишком много работаешь. - Он шарил в кармане.
- О, Боже, - воскликнула Сюзан, - разве я выгляжу переутомленной? Я чувствую, что не делаю и половины того, на что способна. Посмотри на меня!
Он посмотрел на нее и усмехнулся:
- Ты выглядишь почти такой же переутомленной, как статуя Свободы, - сказал он. - Хорошо, тогда почему ты не приходишь поиграть для меня?
- Из-за Джона, - ответила она.
- Возьми его с собой, - сказал он. - Почему бы и нет? Это принесет ему пользу. Пусть послушает музыку.
- Хорошо, - согласилась она, помедлив. - Возможность послушать музыку пойдет ему на пользу.
И она взяла Джона с собой. Отец устроил ему в детской кроватке гнездышко из подушек.
- Пока он тут, ты можешь забыть о нем, - сказал он. - Отдайся музыке.
И, погрузившись в музыку, она забыла о сыне. Но музыка только усилила в ней безысходное одиночество. "Наверное, я нуждаюсь в людях, - думала она. Надо устроить вечеринку".
- У тебя все в порядке? - спросил внезапно отец, когда она закрыла пианино. - Счастлива, и все такое…
- О, да, - сказала она, улыбаясь. - У меня есть все. Марк преуспевает. На днях он продал усадьбу Грейнджера какому-то скульптору. Правда, интересно?
- Всего не всегда достаточно, - задумчиво сказал отец.
- Сюзан, Сюзан! - позвала ее мать с лестницы. - Ты спустишься?
- Да, да! - откликнулась она и взяла на руки сонного Джона.
Внизу, в спальне, ее мать взяла ребенка на колени, укачивая его, и он быстро уснул.
- Твое счастье, что у тебя такой здоровый ребенок, - прошептала ее мать. - Я рада, что он у вас есть. Это необходимо для замужней пары спустя год-два после свадьбы, особенно для женщины. Сначала вы заняты друг другом и началом новой жизни, а затем, когда дом устроен и муж регулярно уходит на работу и приходит на ужин, вы чувствуете потребность в чем-то большем. - Она замолчала в затруднении. - Я полагаю, что ты и Марк не составляете исключения.
- Я не знаю, - сказала Сюзан. - Мы очень счастливы.
- Вам и следует быть счастливыми, - сказала мать. - Я знаю, что родители Марка - простые и солидные люди. Мужчины его типа - лучшие мужья. Я всегда чувствовала, что твой папа был бы счастливее, если бы его отец не был профессиональным музыкантом. Это повлияло на его ум, сделало его неустойчивым на всю жизнь, что было нелегко для меня.
- А каким действительно был мой дед? - спросила Сюзан.
- Я почти забыла, - сказала мать. - Он давно умер. Я никогда не любила его и не нравилась ему. Я никогда его не понимала. Он всегда говорил так, что было трудно понять, что он имеет в виду. Я люблю ясность.
У нее на коленях проснулся Джон и дружелюбно улыбнулся им. Они засмеялись в ответ, забыв о своем разговоре. Затем мать вздохнула:
- Они быстро вырастают… Сюзан, Мэри хочет, чтобы мы отправили ее в какой-нибудь другой колледж, хотя знает, что здесь обучение бесплатно, потому что ее отец профессор в нашем колледже. С ней гораздо труднее, чем было с тобой.
- Она сама не знает, чего хочет, - сказала Сюзан, - а это всегда тяжело. Разреши ей уехать, мама.
- Хорошо, - сказала мать с сомнением. - Но не знаю, стоит ли. Причина ее желания уехать так неразумна.
- Почему?
- Она говорит, что не хочет учиться там, где училась ты, заниматься тем же, чем ты, быть старостой, слушать напутственные речи и прочее.
- Она ведь сама по себе…
- Конечно, я сказала ей это, но она говорит, что хочет быть там, где ее никто не знает.
- В таком случае ей лучше уехать. - Сюзан взяла ребенка. - Мне надо идти. Марк будет ждать.
- Ты думаешь, что нам лучше позволить ей уехать? - Мать проводила ее до двери.
- Да, я так считаю, - ответила Сюзан.
Беспричинно та глубокая глупая боль в ней слегка усилилась. Конечно, это было глупо - сердиться на Мэри за то, что она хотела быть свободной от своей старшей сестры.
* * *
На следующий день она позвонила всем своим старым друзьям и пригласила их к себе в дом.
- Я не видела вас всех целую вечность, - кричала она в телефон. - Я соскучилась. Кроме того, Джон уже большой!
Весь день дом был полон забот и суеты. Она спешила управиться с Джоном, порхала по кухне.
- Забавно быть такой занятой, - радостно говорила она Марку во время ленча. - Но она нашла время приготовить ему любимое блюдо, которое он с удовольствием проглотил.
- Я сегодня ничего, кроме объедков не ожидал, - сказал он.
- Это заняло у меня полчаса, - сказала она, - и доставило мне радость.
Удовольствие расставить цветы по вазам она оставила на послеобеденное время. Она составила из них прекрасные букеты. Затем она оделась сама и нарядила Джона в комбинезон с голубыми полосками. И в три часа она, держа его за руку, открывала дверь своим друзьям, которые, входя, наполняли тихий дом разговорами и смехом, внезапными криками радости и удивления.