Мьетта всхлипнула, крепче прижалась ко мне.
– Ты помнишь свое обещание?
– Какое?
– Ну, когда Шаретт станет тебя одаривать, ты подаришь мне что-то, правда?
Меня даже передернуло от отвращения.
– Ты такая глупая, Мьетта. Во-первых, для этого еще нужно остаться в живых. Во-вторых, я скорее умру, чем приму от этого негодяя хоть что-нибудь.
– Что поделаешь, – вздохнула Мьетта, – если я так люблю красивые вещи, а их у меня так мало.
Под утро ливень прекратился. Моросил холодный мелкий дождь, но это было ничто по сравнению с тем, что мы пережили. Вместе с ливнем понемногу затихал и бой. На рассвете вдоль бивуаков промчался всадник, вздымая кучу грязных брызг, и прокричал: "Синим пришла подмога с острова Ре!" Всем стало ясно, что бой проигран.
Вандейские отряды сняли осаду Ле-Сабль-д'Олонна. Затем разъединились и разошлись в разные стороны. Каждый предводитель уводил своих людей в те края, что считались его вотчиной. Шаретт с войском отходил в болота Марё, Мьетта и я тряслись в мокрой старой телеге, прячась от дождя под драным тряпичным навесом. Дно телеги было устлано старыми размокшими газетами. Отрывая от досок влажные куски бумаги, я понемногу выискивала важные сообщения. На северном и северо-восточном фронтах дела у республиканцев неважные. Французов побили в Голландии, в войну против Франции вступил имперский сейм. Генерал Беррюйе, терпящий от вандейцев поражение за поражением, смещен и заменен Бироном. Можно не сомневаться, что Беррюйе ожидает гильотина.
И – самое главное… Конвент принял закон о мятежниках – суровый, решительный, жестокий, как того и следовало ожидать. "Всякий участник контрреволюционного мятежа, взятый с оружием в руках, в 24 часа передается в руки палача и будет предан смерти". За ношение белой роялистской кокарды – тоже смерть. Конвент выбрал тактику "выжженной земли": мятежные деревни будут стерты с карты Франции, сожжены, уничтожены, все дома разрушены. Словом, принципом "Французский запад, либо республиканский, либо пустынный" пытались сломить, укротить непокорную Вандею.
Я прекрасно сознавала, что этот закон и меня касается. Правда, пока причин для беспокойства не было. Несмотря на отступление от Ле-Сабль-д'Олонна, вандейцы повсюду одерживали победы. Нигде им не оказывали ощутимого сопротивления, синие разбегались, едва завидев повстанческие отряды. Но от меня не ускользало и то, что вандейская армия разрозненна, ее раздирают противоречия. Крестьяне, уходя воевать, забирают с собой семьи, и, едва убедившись, что их деревня свободна от республиканцев, покидают армию и снова занимаются хлебопашеством. А у Республики и Конвента – железная рука. Да и разве можно представить это жалкое, полудикое, забитое воинство победоносно входящим в Париж?
Мы снова оказались в Машкульском лесу, в этом заповеднике чистых изумрудных вод, запахов хвои и плеска диких уток в тростнике. Сырой после продолжительных ливней, лес в начале апреля, когда установилась' жаркая, сухая погода, быстро прогрелся, и спать на мху стало совсем не холодно. Тепло было даже ночью, когда лунный свет лился прямо в озеро, разгоняя белый клубившийся туман и золотя верхушки ясеней. Весна оказалась ранней, бурной: к апрелю почти все деревья покрылись листьями, среди которых весело щебетали возвратившиеся с юга темно-бурые коноплянки, бледные зеленушки и лазоревки.
Все было бы хорошо, если бы не два обстоятельства… Я все так же была безнадежно далека от Жанно, и за моей спиной всегда чувствовалось тяжелое дыхание герцога де Кабри, служившего Шаретту с преданностью сторожевого пса.
О том, что мне предстоит сделать выбор, я упрямо старалась не думать.
5
Пальцами босой ноги я осторожно попробовала воду – теплая как парное молоко… Хотя, возможно, когда окажешься в озере по шею, будет вовсе не так тепло. Но сегодня день выдался такой душный и жаркий, что я готова была вытерпеть холод, лишь бы немного освежиться.
Как было бы хорошо вымыться – впервые за долгое время. Смыть с себя следы непрерывных походов, чтобы, наконец, кожа утратила запахи пороха и дыма. А еще – нарвать белых весенних кувшинок, прижать к груди что-то ароматное, красивое и нежное.
Кроме того, мне хотелось рассмотреть себя. Не слишком ли я изменилась за то время, как покинула Париж? Вот уже месяц я живу дикой бродячей жизнью. Одежда становится все шире, пояс затягивается на тонкой талии все туже. И как давно я не носила юбку.
Я оглянулась, сердито нахмурила брови.
– Эй, мой дорогой сторож! Я знаю, что вы мерзавец, но ведь я могу надеяться, что вы не станете подглядывать, как я купаюсь?
Герцог де Кабри, сидя в траве и держа наготове пистолет, злорадно ухмыльнулся.
– Увы, милочка! Вам придется купаться в моем присутствии. Я никуда не уйду отсюда. Мало ли что взбредет вам в голову.
Я качнула головой. К чему огорчаться? Мне заранее был известен его ответ. Ответ самодовольного злобствующего болвана.
– Ну что ж, – сказала я. – Тем хуже для вас.
Из-за этого ничтожества я вовсе не собиралась отказываться от купания. Напротив, пусть он почувствует, как мало стоит в моих глазах. Я разденусь в его присутствии – это подскажет ему, что он для меня и не мужчина вовсе, а просто сторож, пес, вещь.
Я сбросила куртку, затем безрукавку, пояс и сняла черные шершавые штаны, оставшись, таким образом, в одной рубашке. Каким облегчением было вынуть шпильки и распустить волосы… В одном из карманов у меня было зеркальце, подаренное Мьеттой: я положила его рядом с одеждой, решив посмотреться в него после купания. Ведь вполне может быть, если я взгляну в него сейчас, то останусь не очень довольна.
Я вошла в воду медленно, с некоторым страхом и вместе с тем с удовольствием. Так приятно было думать, что через несколько минут я буду чиста, как морская жемчужина. Да, как те жемчужины, за которыми ныряли рыбаки из нашей тосканской деревни.
Как ни странно, на меня нахлынули воспоминания. Полузабытые, отрывочные, невнятные, но такие радостные… Я как-то забыла, что на берегу сидит герцог де Кабри, что впереди у меня нет никакого выхода. Темная вода озера напоминала мне о тех днях, когда я с братьями резвилась на берегу морского залива, вздымая кучу брызг. Правда, там не было таких красивых кувшинок. Зато вода была гораздо теплее. На песчаный берег с шумом накатывались волны – до того прозрачные, что я различала камни и медуз на дне. А рядом под тремя остролистыми агавами шумел рыбный рынок, заманчиво пахли жареные креветки и тунцы. Луиджи ловко воровал их для меня. Где теперь мой милый Луиджи? Мне не хотелось думать о грустном.
Я вспоминала о мрачном, нелюдимом Антонио, который так и не ответил на мои письма; о мягком, уступчивом Джакомо, обремененном детьми и сварливой женой; о своем маленьком племяннике Ренцо, который так похож на Жанно, и с ужасом сознавала, как стала далека от этого. Сам Париж казался мне сном, а уж братья и подавно. Похоже, во всем мире есть только сырые леса, песчаные дюны и болота, на всем белом свете есть лишь Вандея, и из всех людских занятий осталась одна война. Я пыталась думать о Розарио, пыталась представить себе, каким он стал, насколько изменился, надев солдатскую форму и воюя за Республику, но тут же сама понимала надуманность этих мыслей. Разве до этого было сейчас, в глухом Машкульском лесу?
Дрожа от холода, я вышла из воды. Полотенца не было, пришлось обсыхать на солнце. Переминаясь с ноги на ногу, я взглянула на себя в зеркало. Да, следы встречи с виконтом де Маргаделем уже окончательно стерлись. Мокрые волосы кажутся более темными, чем есть на самом деле, но слегка преображают лицо: оно становится выразительнее, четче, ясно видны все его черты. Глаза кажутся более узкими, миндалевидными, совсем как у Мьетты. Только у нее они серые, а у меня темные, как агаты, с густо-черными зрачками.
Я легко провела пальцами по щеке, шее – кожа была гладкая, еще не опаленная солнцем и ветром; затем нащупала под рубашкой грудь – упругая, высокая, она натягивала ткань совсем по-девичьи. А чему же я удивляюсь? Мне ведь только-только исполнится двадцать три. Поэтому у меня такая тонкая гибкая талия, плавно переходящая в стройные бедра, длинные ноги, достойные сирены, округлые колени, тонкие щиколотки и изящные, безупречной формы маленькие ступни. И как бы ни старались обстоятельства, все это оставалось молодым, свежим, красивым. Даже в моих волосах не появилось ни единого седого волоска. Локоны все так же вились и оставались все такими же пышно-золотистыми.
Какой-то шорох раздался сзади. Либо это поднялся с земли мой сторож, либо подошел кто-то посторонний. Я поспешно натянула на еще влажную рубашку куртку и, не успев даже обуться, оглянулась. Возглас ужаса застрял у меня в горле. Я даже глазам своим не поверила. Передо мной был Шаретт, убийца Шаретт собственной персоной.
Он смотрел на меня с безумием сумасшедшего, в громадных черных глазах блестело странное исступление.
Я молчала, дав себе слово ни за что не заговорить первой. Мне было неизвестно, какие пути привели его сюда, зачем он забрел на берег тихого лесного озера. Я подозревала, что здесь, возможно, не обошлось без подлости де Кабри. Тем более что поблизости его не было видно. Он исчез, испарился, впервые за десять дней я не видела его рядом с собой.
Я молчала упрямо, как еретик перед судом инквизиции. Но ему, кажется, слова были не нужны. Глядя на меня взглядом слепого – таким же лихорадочным и неподвижным, – он сделал шаг ко мне. Я прижала руки к груди, не в силах разгадать его намерений, сознавая только, что они ничего хорошего не обещают. Для меня, по крайней мере. И тут Шаретт пошел ко мне, приблизился настолько стремительно и властно, что я не успела отшатнуться. Вернее, не смогла. Его лицо оказалось так близко от меня, и, когда я заглянула в него, меня охватил ужас. Ледяной ужас, сковавший все члены. Если этот человек прикоснется ко мне, я сойду с ума. Он безумен, жесток, отвратителен, я даже не знаю, чего он хочет, – унизить меня или убить.
– Не прикасайтесь ко мне, – прошептала я, уже сознавая, что мои слова ничего не изменят.
Его никто не в силах был остановить – ни я, ни вся Вселенная. Только на расстоянии я считала его ничтожеством. Вот так, вблизи, он внушал мне ужас.
Он с силой оторвал мои руки от груди, рванул мокрую рубашку. Его пальцы грубо вцепились в мои волосы так, что я не могла пошевелить головой. Шаретт повалил меня на землю, одним ударом колена разомкнул ноги. Я оказалась полностью открытой ему, беззащитной, беспомощной – самое ужасное положение для женщины, когда она знает, что с ней будут грубы и жестоки. Мужчины, подобные Шаретту, считают, что таким способом утверждают свое превосходство, но ведь это только иллюзия. Минута грубого скотского обладания дает лишь видимость превосходства, а на деле все остается так, как и раньше.
Но в тот миг я знала только то, что нет ничего отвратительнее моего положения. Когда он навалился на меня, проник внутрь – резко, разяще, как кинжал, я даже не успела осознать всю болезненность этого. Мгновенная, тяжелая, как свинец, ненависть всколыхнулась во мне, возрастая с каждым толчком, с каждым содроганием чужой мерзкой плоти у меня внутри, с каждой натужной гримасой на этом страшном лице. Надо ли говорить, что, кроме этого, я ничего не ощущала.
И когда он сжал челюсти, судорожно переживая наслаждение, я лишь силой подсознания удержалась, чтобы не плюнуть ему в лицо.
Шаретт заглядывал в мои глаза. Я прекрасно знала, что он хочет там увидеть. Смятение, испуг, на худой конец – покорность. Но я знала, какие у меня глаза в эту минуту – черные, как ночной мрак, огромные и ненавидящие. Его пальцы сжали мою шею, словно он намеревался меня задушить, потом разжались, и Шаретт, бессильно осыпая меня самыми грязными ругательствами, пошел прочь.
Он был безумен, без сомнения. Подумав об этом, я машинально стала одеваться. Руки у меня дрожали; я кусала губы, чтобы не закричать от ярости. Одевшись, я села на берегу, тупо уставившись в одну точку.
Этот ужас еще долго будет продолжаться, это точно. Если этот бандит, этот подонок, вдоволь поиздевавшись надо мной, все-таки даст мне возможность добраться до Жанно, я готова терпеть. Я буду терпеть до тех пор, пока хватит человеческого терпения. Ну а если у меня будет ребенок? От одной мысли об этом дрожь гадливости пробежала по спине.
Хотя, хотя вполне может быть, что все обойдется. Я попыталась трезво вспомнить свою жизнь после того, как на Королевской площади у меня случился выкидыш. Обстоятельства заставили меня продаваться. Был министр Дюпор и тюремщик Мишо. Были бурные ночи с Франсуа. Если припомнить, то был и тот безумный случай с Гийомом Брюном, от которого более всего следовало опасаться последствий. И, однако, я ни разу не забеременела. Видимо, что-то изменилось во мне после потери Луи Франсуа. А может быть, у меня уже никогда не будет детей. В этой мысли были и боль и облегчение одновременно. Если моя догадка верна, отвратительная связь с Шареттом еще не так страшна.
– Ну, как, вы довольны?
Рядом со мной, ухмыляясь, стоял герцог де Кабри. Мой взгляд медленно окинул коренастую фигуру этого человека, обтянутые гетрами толстые икры, грубые башмаки, выпирающее брюхо. Боже мой, и этот человек мог стать моим мужем!
– Говорят, наш генерал весьма любезен с женщинами. Но кто это наставил вам синяков, моя милейшая принцесса? На вас лица нет. Не смею поверить, что это близкое знакомство с Шареттом оказало на вас такое прискорбное воздействие.
Он говорил спокойно, но в голосе звучала ненависть. Как безжалостно война и Революция обнажили нутро каждого человека… И я вдруг содрогнулась от непреклонной мысли: я убью герцога. Да, непременно, когда-нибудь и где-нибудь. Убью, потому что не в силах сделать то же самое с графом де Шареттом.
6
В течение апреля и мая война в Вандее разгоралась, охватывая все большую и большую территорию. Неудача у Ле-Сабль-д'Олонна, казалось, только подстегнула отвагу защитников Бога и короля. После того как удалось разбить по частям четыре колонны республиканских войск, вся Вандея оказалась в руках восставших.
Воодушевляла их и славная победа у Сент-Эрмана, когда были наголову разгромлены регулярные войска – разгромлены недисциплинированным крестьянским воинством! Синие, то есть республиканцы, были приведены в панику, и напрасно командиры Гош и Карра призывали их к мужеству. Республиканские солдаты отошли к Фонтенэ и Ла-Рошели, забрав с собой пушки.
Звезда Шаретта сияла все ярче. Мне было непонятно, почему ему так везло. Я не замечала в нем ни хитрости, ни военного мастерства – ничего, кроме жестокости и безрассудства. Их он демонстрировал неустанно. Захватив в мае маленький городок Порник, он дошел до того, что приказал запереть жителей в домах и сжег их живьем, даже не разбираясь, республиканцы они или роялисты по убеждениям.
Главным и опасным соперником Шаретта, объектом его постоянной ненависти был республиканский генерал Лешель. Именно последний мешал полному воцарению Шаретта в области Маре. Но и тут богиня победы была на стороне вандейца. Спустя некоторое время после сожжения Порника Шаретт встретился с 26-тысячным отрядом Лешеля в ландах Круа-Батайль и разгромил его. Венцом этой победы была весть о том, что Лешель с горя покончил с собой.
В то время как слава Шаретта росла, я чувствовала, что мое терпение истощается.
Почти два месяца я жила с этим человеком, и уже весь отряд открыто величал меня "шлюхой Шаретта", хотя, надо сказать, я старалась как можно реже появляться там, где он останавливался ночевать, будь то дом или палатка. Впрочем, меня приводили к нему по первому требованию. И, главное, я не видела этому конца.
Он не был чрезмерно похотлив и ненасытен, кроме того, он имел еще нескольких женщин для удовлетворения своих прихотей. Он был просто мерзок и жесток, и каждая близость с ним была для меня пыткой. Ему доставляло удовольствие делать мне больно, унижать, издеваться, и он использовал для этого всевозможные способы, хотя каждая попытка завладеть мною целиком заканчивалась для него безуспешно. Он дарил мне золото, пытаясь убедиться, что я продажна, но я демонстративно отдавала все его подарки Мьетте. Он пытался своей жестокостью запугать меня, но с каждым разом я боялась его все меньше, а ненавидела все больше. Овладевая мною, почти насилуя меня, он хотел утвердить свою победу, но, как только его руки оставляли меня, я снова становилась свободна. Я никогда ни о чем с ним не разговаривала; он принимал это за высокомерие и таинственность, и именно эта тайна больше всего его бесила. Хотя тайны, по существу, не было.
Я смертельно устала от такой жизни, от присутствия герцога де Кабри. Мне нужно было поскорее вырваться. Я думала теперь только об этом.
25 мая вандейские военачальники соединились и взяли Фонтенэ-ле-Конт. В этот город понемногу съезжались белые генералы на Высший военный совет. Ожидалось объявление маленького Людовика XVII королем Франции. Шаретт надеялся, что на этом собрании получит чин генерал-лейтенанта королевских войск и Большой крест святого Людовика.
В Фонтенэ-ле-Конте Шаретт сделал своим жилищем бывший просторный дом республиканского прокурора, убежавшего вместе с синими. Мне отвели комнатку на втором этаже, недалеко от лестницы. В этот же вечер я впервые за много дней увидела Брике.
Он появился так же внезапно, как и исчез, и известил меня о своем появлении, бросив камешек в окно.
– Кажется, вы в почетном плену, мадам? – спросил он весело, прищуривая один глаз.
Я, конечно, обрадовалась его появлению, но настроение было такое мрачное, что я лишь невесело улыбнулась.
– Да, в почетном плену, Брике, который становится все менее почетным. Где ты был все эти недели?
По его виду можно было сказать, что жил он неплохо, был одет во все новое и даже засунул за пояс тяжелый пистолет.
– Я был во многих местах, мадам. Знаете, какая интересная штука эта война!
– Но ты же обещал служить мне, маленький обманщик!
– Потому-то и пришел, мадам. Вам нужна моя помощь?
Его легкомыслие и жизнерадостность были невыносимы.
Я гневно захлопнула окно.
Брике крикнул мне со двора:
– Я приду завтра вечером, мадам! Кто знает, может быть, вы что-то надумаете.
Я не обратила особого внимания на его слова.