Балашов прошептал что-то на ухо склонившемуся к нему Александру, и, когда царь выпрямился, лицо его заметно побледнело. В сопровождении Балашова он вышел из комнаты; через несколько минут были вызваны Аракчеев и сменивший Сперанского адмирал Шишков.
Ранним утром этого дня передовые отряды Великой армии пересекли Неман и вторглись в Россию.
Через Неман были переброшены понтонные мосты, и три огромных колонны французских войск форсировали его вблизи города Ковно. От одного полка, вступившего на русскую землю, к другому неожиданно пронесся все усиливающийся гром приветствий, когда Наполеон появился на коне и переехал на нем через мост. Шум все усиливался и достиг высшей точки, когда он ступил на берег и застыл на минуту, подняв в приветствии руку.
Люди валом валили через мосты, колонны вытягивались и покрывали собой дороги. Тяжелые повозки сталкивались, покачивались и съезжали вниз на берег; в них везли снаряды, одежду, лекарства, продукты и всяческие другие припасы. За ними следовало и другое оснащение. А пока французские войска могли снабжать себя тем, что встречали на своем пути.
Уже после нескольких часов, прошедших с начала нашествия, стали ясны две вещи: в радиусе нескольких миль не было ни одного русского солдата, а сама страна представляла собой песчаную пустыню. Проселочные дороги были уничтожены проходившими людьми и лошадьми; для животных не было нормальных пастбищ, а императору и его войскам негде было укрыться.
Но приказ о выступлении был отдан, и медленно все это скопище людей начало двигаться по направлению к своей цели – Вильно, где их наверняка ждал для битвы царь. Но когда они дошли до Вильны, то обнаружили, что русские отступили.
В деревне Риконти разведчики привели русского дворянина, который называл себя посланником царя. Это был Балашов. Его отвели в штаб Наполеона, где он передал протест Александра против вторжения в его страну без объявления войны. Наполеон набросился на дворянина, оскорбляя его и угрожая ему в самых ужасных выражениях, но Балашов уставился в пол и, казалось, ничего не слышал. Его молчание и то, в каких выражениях было составлено послание Александра, довели Наполеона до крайней степени ярости.
– Где дорога на Москву? – внезапно закричал он.
Балашов поднял глаза и равнодушно посмотрел на него.
– Вопрос вашего величества ставит меня в затруднительное положение. У русских есть поговорка, как, впрочем, и у французов, что все дороги ведут в Рим. Чтобы добраться до Москвы, нужно выбрать ту дорогу, которая вам нравится. Карл XII шел через Полтаву.
Наполеон проглотил комок. Полтава, где шведские захватчики были уничтожены Петром Великим в 1709 году, Полтава…
Он повернулся и вышел.
Балашова провели через посты французов и отправили назад к царю.
Александр вместе с основными русскими силами, возглавляемыми Барклаем де Толли, отступал к Дрисскому укрепленному лагерю в соответствии с официальным стратегическим планом. Багратион с меньшими силами, состоявшими из двадцати пяти тысяч человек, ждал в Волынской губернии. Если бы французы подошли достаточно близко, чтобы атаковать Барклая, Багратион ударил бы с флангов.
За собой армия российского государя по его личному приказу оставляла сожженные поля и деревни. Ничего не оставлялось захватчикам. Враг должен был попасть в тлеющую пустыню, оставленную людьми, которых согнали с мест собственные войска. Любое возможное укрытие разрушалось, скот угоняли или забивали.
За время своего длинного марша к Дрисскому лагерю Александр проезжал через руины городов своей родины, через деревни, дым от которых поднимался в летнее небо, через золотые поля пшеницы, вытоптанные его собственной кавалерией, мимо забитых колодцев, останков коров и лошадей, гнивших под горячим солнцем.
– Пустыню, – пообещал он, – где ничего не растет и не движется, застанут солдаты Бонапарта. Они ничего не получат с русской земли.
Внешне не было заметно, чтобы картины разорения, трогали его. Александр ничего не чувствовал, потому что он не смел позволить себе этого. Невидящими глазами он смотрел на сцены разорения и нищеты, понимая, что его войска обрекали крестьян на голод и смерть. Царь с безразличием осознавал, что русские солдаты, подобно захватчикам, грабили и насиловали. Теперь для него ничто не имело значения. Если понадобится, он разрушит всю Россию, но не оставит в пользу французов ни зернышка, ни одной целой стены.
Барклай де Толли проводил многие часы, совещаясь с государем. Непреклонный человек, осторожный и практичный, он был глубоко уверен, что прусская стратегия приведет к несчастью.
– Если мы встретимся с Наполеоном до Дриссы, то все потеряно, – заявил он, когда они ехали вместе на лошадях.
Александр перекинул повод в одну руку и вытер потное лицо платком.
– Фуль абсолютно уверен в своем плане, – ответил он. Они ехали уже несколько часов, и большую часть времени де Толли пытался убедить его не слушать прусских генералов и рискнуть провести подготовленное сражение.
– Фуль – немец, ваше величество. Он уверен, что прав, и, Бог свидетель, когда немец думает, что он прав, более упрямого дурака не сыскать! Мы же имеем дело с Бонапартом, а не с Фридрихом Великим! Разве можно себе представить, чтобы он по нашему желанию атаковал Дриссу и позволил Багратиону окружить себя? Нет, ваше величество, говорю же вам, я не попался бы в подобную ловушку, а значит, и он не попадется. Он сметет Багратиона, вот что он сделает, а потом примется за нас. И какая тогда будет польза от плана Фуля? Ради Бога, ваше величество, оставьте этот план, пошлите за Багратионом и объедините ваши войска, пока еще не поздно.
– Багратион говорит то же самое, – ответил Александр. – И моя сестра убеждает меня в своих письмах слушаться его.
Нахмурившись, он обернулся к Барклаю, и тут главнокомандующий заметил, насколько усталым он выглядел. Лицо царя было изможденным и осунувшимся от постоянного недосыпания.
– Если Фуль ошибается, я отстраню его. Я отстраню любого – вас, Багратиона, Аракчеева, – но эту войну я выиграю. Мы осмотрим Дриссу, как только прибудем туда. К тому времени, возможно, появятся какие-нибудь новости о передвижениях Наполеона.
Прибыв в Дриссу, Александр отправился осматривать укрепления в сопровождении самого Фуля. Генерал, хмурый, с покрасневшим лицом, вышагивал в нескольких шагах позади царя. Он воспринимал этот осмотр как личное оскорбление. Многие годы ушли на то, чтобы выработать этот план, его теорию, которая вела к победе, а теперь эти несчастные русские пытались пересмотреть его. Он намеревался прямо спросить об этом у императора, но удобный случай не подворачивался. Александр показался ему неожиданно отчужденным и холодным, когда обходил весь бастион в полной тишине, которую никто не смел нарушить. Сохраняя молчание, он вернулся в свою штаб-квартиру, где нашел курьера, ждавшего его вместе с Аракчеевым.
– Ваше величество! – начал Аракчеев, как только Александр вошел. – Ваше величество, Бонапарт направил маршала Даву с войсками в направлении Волыни.
– Я так и думал, – обернулся к нему Барклай. – Он собирается атаковать Багратиона! Господи, Боже мой, он расколет наши силы! Если он столкнется с Багратионом и победит его, тогда все кончено!
– Чепуха, чепуха. Это ложный маневр. Он атакует Дриссу; по моей теории он должен… – Дальше Фуль не продолжал, и Барклай повернулся к нему.
– К черту вашу теорию! Теперь вы видите, к чему она нас привела!
– Господа! Одну минутку! – вмешался Александр, и голос его звучал резко. Он побледнел, и выражение его лица заставило замолчать даже Фуля.
Он снял перчатки и бросил их в кресло. Потом заговорил очень мягко:
– Мы отказываемся от вашего плана, генерал Фуль. Вы свободны.
Фуль смотрел на него какое-то время, не в силах выговорить ни слова, затем с трудом поклонился и вышел. После того, как дверь закрылась за ним, наступила минута гробового молчания.
– Мы выведем гарнизон из Дриссы и объединимся с вашими войсками, – обратился Александр к Барклаю. – Какие новости от Багратиона?
– Никаких, ваше величество, – ответил Аракчеев. – Ему скорее всего даже неизвестно, что французы двигаются на него.
– Тогда сейчас же пошлите донесение. Прикажите ему не вступать с ними в бой и отступать к Витебску. Там с ним воссоединится основная армия. Поспешите! Барклай!
– Ваше величество! – Главнокомандующий выступил вперед, раскрасневшийся от того чувства радости, которое он испытывал от отставки Фуля, от возможности вести войну так, как он считал необходимым.
– С сегодняшнего дня вы вольны выбирать тот путь, который сочтете нужным. Я оставляю армию и возвращаюсь в Санкт-Петербург, возлагая на вас всю полноту ответственности. Что вы намерены делать?
– Я предлагаю отступить, – спокойно произнес Барклай. – Я буду заманивать Наполеона за собой до тех пор, пока он будет следовать за мной, не вступая с ним в сражение. Отдельные отряды могут нападать на него, отсекая отставших. Я выполню все ваши приказания и буду разрушать все. Если он не сможет снабжать свои войска провиантом, они будут голодать. И чем сильнее будут растягиваться его линии коммуникаций, тем слабее он будет становиться! Сейчас июль, ваше величество. Если он заберется достаточно глубоко в глубь России, то Россия сама справится с ним.
10
– Французы вот здесь, – сказал Александр, указывая на карту. – Через три дня они будут в Смоленске.
Мария стояла рядом с ним в его кабинете в Летнем дворце, склонившись над столом, на котором он расстелил карту России. Одной рукой он обнимал ее за плечи, она потянулась и взяла его за руку.
– Они возьмут его? – спросила она.
– Если на то будет воля Божья.
Она взглянула на него, пораженная. Он всегда говорил о воле Божьей и проводил долгие часы в дворцовой часовне, молясь перед высоким алтарем. Он призывал на помощь Всемогущего в каждом своем приказе по армии и заставлял окружающих каждый день молиться о поражении врага. Для Марии это было необъяснимо: Александр – атеист, чей материализм был так же искренен, как и ее. Александр – религиозный фанатик, проводящий долгие часы на сквозняках в церкви, хотя в это время он мог бы развлекаться, стараясь успокоить окружающих…
"Он неважно себя чувствует, – нежно подумала она, целуя его руку, лежавшую у нее на плече. – Он так беспокоится, так плохо спит, что даже я, кажется, уже не в силах помочь ему…"
Мысль о том, что его неожиданное изменение может быть искренним, даже не пришла ей в голову. Он ничего не делал наполовину, это она знала хорошо. Таким образом, если религия действительно дала свои корни в его сознании, то вслед за ней неизбежно последует мораль, а это могло означать конец для нее. Нет, она попыталась отмахнуться от этих страхов… Он снова вернется к ней, когда победит в этой несчастной войне; и тогда он снова будет любить ее, а не заниматься разговорами о войне, сидя в ее комнатах.
– Барклай и Багратион намерены оказать сопротивление в Смоленске, – говорил в это время Александр. – Багратион убежден, что из-за этого постоянного отступления в войсках слабеет дух. Не думаю, что им удастся удержать город, и Барклай того же мнения.
– Почему бы вам ненадолго не забыть о войне, – взмолилась Мария. – Вы же не щадите себя. Любовь моя, вы в Петербурге, а они в Смоленске; теперь вы уже ничем им не поможете. Почему вы не отложите все эти бумаги и карты и не забудете обо всем этом со мной?
Он улыбнулся ей.
– Я настолько пренебрегал тобой в последнее время?
Она проскользнула мимо него и стала, это заставил ее сделать какой-то инстинкт самосохранения. Затем она потянулась к нему, притянула к себе его голову и начала целовать его.
– Раньше мы никогда не разговаривали о политике, помните? – прошептала она. – А теперь, когда бы мы ни оставались одни, то все время говорим об одной этой, войне да войне.
Он держал ее в своих объятиях, и она прижалась к нему, стараясь возродить и удержать в нем теплоту той привязанности, которая существовала между ними уже так давно. Он прижался подбородком к ее лбу, и его губы коснулись ее виска.
– Вы помните тот день на острове? – неожиданно спросила она. – Все было точно так же, как раз перед вашим отъездом в Эрфурт, и я предупреждала вас о заговорах в столице. Тогда вы сказали, что не можете без меня жить, Александр. Вы просили меня всегда оставаться с вами, и я это обещала. Вам тогда было плохо, вы нуждались во мне.
– Тогда речь шла только обо мне самом, – ответил он. – А теперь – о моем народе, о моей стране. Я бросил Бонапарту вызов, Мария, и если я проиграю, это будет конец для всей Европы и, возможно, навсегда.
Он выпустил ее из объятий и отступил назад.
– Он же хотел заключить мир, – вяло произнесла она, облокотившись о стол, сминая при этом карту. – Почему вы не согласились и не прекратили все это?
Александр обернулся и посмотрел на нее.
– Я никогда не заключу с ним мира, – сказал он, – до тех пор, пока не выгоню его из России.
Она хотела приблизиться к нему, но передумала.
– Вы больше не любите меня, не так ли?
– Я никогда не переставал любить тебя, Мария, – нежно проговорил он. – Но сейчас у меня просто не хватает времени думать о тебе.
Он прошел к двери и тихо закрыл ее за собой. Несколько мгновений Мария оставалась стоять около стола, потом повернулась и швырнула карту на пол. Бессильно рыдая, она скидывала книги и бумаги со стола до тех пор, пока не увидела в зеркальной поверхности собственное отражение. Она наклонилась и уставилась на свое лицо, вспомнив, что этот стол Александр подарил ей много лет тому назад. Он был мраморный, выложенный лазуритом, ни у кого в это время в Петербурге не было стола с зеркальной поверхностью. С тех пор это стало повальным увлечением. Она пальцами стерла слезы и посмотрела на свое отражение еще раз.
– Может быть, я старею… И в этом все дело? Я безобразна… Но почему, почему же после стольких лет?
Она выпрямилась, отошла от стола, и руки ее инстинктивно потянулись к спутанным волосам. После многих месяцев самообмана она наконец-то взглянула фактам в глаза, и правда неожиданно вернула ей самообладание. Он начал охладевать к ней. Он казался по-прежнему любящим и добрым, но существовавшего раньше огромного чувственного влечения между ними больше не было. Она была достаточно опытна, знала мужчин подобного рода и понимала, что главная ее власть над ним потеряна.
Нарышкина отшвырнула ногой валявшуюся книгу и подумала, что независимо от того, кто выиграет в этой войне, она уже потеряла все.
Она направилась к себе в спальню и позвала горничную. Час спустя Мария оставила Летний дворец, одетая в самое свое красивое белое платье, украсив грудь и уши рубинами и бриллиантами, которых до этого не носила, потому что Александр считал, что ей не идут драгоценности. Ее карета подкатила к роскошному дому на Невском проспекте, принадлежавшему польскому дворянину, который никогда не делал секрета из того, что восхищался ею.
– А правда, – нашептывал ей в ушко этим же вечером ее новый любовник, – правда, что царь приказал нарисовать вас вот такой?
Мария открыла глаза.
"Я всегда любил тебя, но сейчас у меня нет времени думать о тебе… Я устал, моя дорогая, я слишком устал даже для того, чтобы просто говорить. Его величество занят на встрече с генералом Аракчеевым, мадам. Он сожалеет, что не может пообедать с вами сегодня вечером…"
Голоса затихали в ее голове. Они звучали все время, пока она обедала, пока поднималась по лестнице в спальную, пока мстила Александру Павловичу единственным доступным ей способом.
Она даже не осознавала, насколько глубоко ранили ее все эти вещи, которые сейчас вновь и вновь приходили ей на ум – извинения, отговорки, бесконечные намеки, что через столько лет их любовь умерла.
– Так это правда? – повторил свой вопрос о ее портрете любовник-поляк.
– Афродита, встающая из пены. Да, это правда.
Но тогда на мне не было этого, – сказала она, дотрагиваясь до огромных бриллиантов в ушах. Мужчина рассмеялся.
– У царя есть портрет, а у меня оригинал. Мадам, я обожаю вас.
Шестнадцатого августа началась битва за Смоленск.
Армия Барклая де Толли заняла древний город и была готова к его защите, а войска под командованием князя Багратиона прикрывали их линию отступления. Барклай просто потребовал этого, поскольку не был уверен, что сможет сдержать французов. Он находился в своей штаб-квартире уже сорок восемь часов, получая донесения от своих разведчиков, которые сообщали ему, об огромной армии, сгруппировавшейся на южных от Смоленска холмах; к ней подвозились артиллерийские орудия; солдаты и провиант переправлялись через мост, который французский маршал Даву смог построить через Днепр ниже города; а главная часть французской армии ждала в резерве. Маршалы Ней, Даву, польский князь Понятовский и сам пышный Мюрат командовали резервами, готовые каждую минуту двинуться вперед и решить исход дела, как это часто бывало в великих кампаниях прошлого.
Барклай следил за каждым корпусом и его командующим по донесениям и, к своему облегчению, обнаружил, что Наполеон не решился разрывать их линии коммуникаций с Москвой, не предпринял никакой попытки предотвратить отход вражеской армии из города.
– Он уверен в своей победе, – объяснил полковник Уваров. Барклай кивнул, хмуро глядя вниз на карты, расстеленные перед ним.
– Разведка докладывает, что он верит, будто армия Багратиона находится здесь же. Это будет решающая битва, мой друг, которая может закончиться нашим полным уничтожением. И если бы я дал волю некоторым горячим головам, то этого было бы не избежать. – Он зевнул и загасил свечи, которые истекали воском около его локтя.
Сквозь окна уже просачивался рассвет. Вдруг Барклай посмотрел наверх и положил руку на плечо Уварова.
– Послушайте, – сказал он, и оба услышали глухой грохот, подобный приближающемуся грому, стекла в окнах слегка дрожали. – Пушки, – пояснил Барклай, – это начало обстрела. Передайте нашим батареям, пусть сохраняют спокойствие и не стреляют, пока не увидят пехоту. И пошлите донесения командирам городского аванпоста. Не отдавайте ни пяди русской земли, пока жив хоть один защитник; это приказ царя. Идите же и поспешите!
Медленно поднималось солнце, и французский обстрел внешней линии обороны все продолжался. Рушились здания, с грохотом разлетались кирпичные кладки, в воздух поднимались тучи слепящей пыли; в руинах то тут, то там появлялись красные язычки пламени, их тут же тушили. За городскими стенами множество гражданских лиц сгрудилось в подвалах, дрожа и плача от страха; в основном это были женщины и дети, которых насильно эвакуировали. Мужчины были в войсках Барклая, вооруженные ухватами, ножами, вилами и даже камнями. Других расставили в специально указанных местах около зданий рядом с кучами соломы, дегтя и купороса.