Джерард слушал, как мужественно отвечает она на вопросы, используя их для того, чтобы изложить доводы и факты, рассеивая скопившиеся над головой тучи. Всех, кто желал узнать подробности, она отсылала к Барнаби.
Джордан и Элинор обменялись взглядами: очевидно, обоим было неловко оказаться среди тех, кто упоминал о столь недвусмысленно опровергнутых слухах. Оба оставались необычайно молчаливыми, но прислушивались к каждому слову Жаклин. Она становилась все хладнокровнее и увереннее и с необычайным мужеством защищала себя.
Получилось на редкость убедительно.
К тому времени как Миллисент объявила, что желает уехать, у Джерарда не осталось сомнений в том, что еще немного усилий и все потуги убийцы очернить Жаклин останутся втуне.
Они вернулись в Хеллбор-Холл как раз ко второму завтраку. К всеобщему удивлению, в столовой появился лорд Трегоннинг: ему не терпелось узнать о результатах первой атаки. Митчел Каннингем куда-то уехал по делам поместья, так что можно было беседовать без помех. Сегодня Барнаби определенно был в ударе, и все время смешил лорда Трегоннинга.
Судя по удивленному лицу Жаклин, она уже очень давно не слышала отцовского смеха. Девушка поспешно опустила глаза, промокнула губы салфеткой и постаралась взять себя в руки.
Эта мимолетная смена эмоций напомнила Джерарду о необходимости приниматься за портрет. К сожалению, на три часа был назначен отъезд к леди Таннауэй.
Встав из-за стола, он поклонился дамам:
– Мне нужно поработать в мастерской. Встретимся у входа в три.
– Да, конечно, дорогой.
Миллисент помахала ему рукой и поплыла в гостиную.
Барнаби последовал за ней, продолжая рассказ о новой полиции, недавно организованной в столице.
Жаклин немного задержалась.
– Спасибо за вашу поддержку сегодня утром.
Джерард, не сводя с нее глаз, взял тонкую руку, поднес к губам и поцеловал.
– Для меня это было большой радостью. Я счастлив, что мы так слаженно действуем.
С этими словами он повернулся и ушел, чувствуя, однако, что она продолжает смотреть ему вслед, пока он не скрылся из виду.
– Ну как дела? – осведомился Барнаби, входя в мастерскую и с интересом осматриваясь. Джерард поднял глаза от эскизов, которые тщательно сортировал, что-то буркнул в ответ и вернулся к работе. Барнаби лениво прошелся по комнате, остановился у окна, прислонившись плечом к раме, сунул руки в карманы и уставился на Джерарда. – Итак ... сколько времени это займет?
– Портрет?
Джерард заменил один из лежавших на столе набросков другим, который держал в руке, и, критически рассматривая его, пробормотал:
– Думаю, что смогу закончить его довольно быстро. Сам знаешь, некоторые работы складываются в мозгу с удивительной быстротой. В этом случае я уже точно знаю, что хочу выразить своей работой и как должен выглядеть готовый портрет. Мне просто нужно поскорее приступить к делу. – Склонив голову набок, он продолжал рассматривать эскизы. – Сначала напишу фон, потом попрошу Жаклин позировать отдельно и только потом помещу ее в то окружение, которое выбрал заранее. Учитывая, что теперь я знаю, как следует нарисовать и то, и другое, должно пройти не больше месяца.
– Хм-м, – пробормотал Барнаби, пристально изучая друга. – Вижу, что тебе не терпится начать ... так что нет причин провожать дам на балы.
Джерард удивленно вскинул глаза. Барнаби встал в изысканную позу.
– И я, как преданный друг, готов принести себя в жертву и занять твое место на каждом званом ужине, вечеринке и светском сборище.
– О, не настолько я доверчив! – рассмеялся Джерард. – Просто ты обожаешь сплетни и стремишься быть центром внимания, особенно когда речь заходит об убийстве. И хотя дражайшие леди могут этого не подозревать, мне точно известно, что ты, улыбаясь и непрерывно болтая, самым незаметным образом вытягиваешь из них все, что может послужить уликой или доказательством.
– Верно, – ничуть не устыдившись, ухмыльнулся Барнаби. – Но я знаю, что говорю: если предпочитаешь оставаться дома и работать над портретом, я буду преданным эскортом Жаклин и не отойду от нее ни на минуту. Кроме того, если я верно понял Миллисент, сегодня мы едем в гости без приглашения.
Джерард, примостившись на табурете, продолжал просматривать наброски. Они притягивали его, манили сосредоточиться на картине, которую он создаст на их основе. У него чесались руки поскорее взяться за кисти. Да и предложение Барнаби было соблазнительным, если только не считать ...
Он решительно покачал головой:
– Нет. Я тоже поеду. Сегодня нам все удалось отчасти потому, что мы сплотились и сумели очень ловко разделять и властвовать. У тебя талант покорять сердца матрон, тогда как мой экзотический статус интригует молодое поколение. Вместе мы сумеем стать идеальными союзниками для Миллисент и Жаклин.
Кроме того, если его не будет с ними, готового в любую минуту помочь, сделать все, чтобы никто не поколебал только что окрепшей уверенности Жаклин ... он не сможет сосредоточиться на портрете.
– Давай оставим все как есть: я могу писать ночами.
Барнаби долго изучал лицо друга, совершенно бесстрастное, лишенное всякого выражения, и наконец кивнул.
– Ну ... если ты так уверен ... – бросил он, оттолкнувшись от окна. – Тогда я оставляю тебя. Встретимся в три в холле.
Джерард кивнул и вновь погрузился в созерцание эскизов.
Их визит к леди Таннауэй, живущей по соседству в имении Таннауэй-Грейндж, как и предсказывал Барнаби, оказался импровизированным. Но стоило Миллисент отдать дворецкому карточку, как их почти сразу же попросили в гостиную.
Элсевия, Элси – леди Таннауэй, изящная дама несколькими годами старше Миллисент, приветствовала гостей с безграничным дружелюбием, хотя в глазах светилось нечто вроде настороженности.
– Прошу садиться, – пригласила она, показывая на удобные диваны и кресла. – Вы просто обязаны рассказать мне об этой истории с несчастным Томасом Энтуистлом.
Миллисент только этого и ждала. Джерард молча наблюдал, как она при умелой поддержке Барнаби объяснила все, что стало известно о гибели Томаса Энтуистла.
К тому времени как они выпили чай, разделались с блюдом восхитительных пирожных и поведали свою историю, леди Таннауэй забыла о необходимости изображать не слишком живой интерес к рассказу гостей.
– Ну и ну! – воскликнула она, обводя присутствующих взглядом и останавливаясь на Жаклин. – Дорогая, надеюсь, вы позволите мне сообщить эти новости – все, что вы поведали мне, – сэру Харви и Маделин Энтуистл. Несчастные, они столько лет надеялись, что сын жив ... и ... – Живые глаза леди Таннауэй ярко блеснули. – Могу только представить, что наговорил им этот набитый дурак Годфри Маркс, вернее, о чем умолчал, если понимаете, что я имею в виду.
Леди Таннауэй замолчала, очевидно, перебирая в уме недостатки сэра Годфри, после чего вновь обратилась к Жаклин:
– Хотя родителям будет легче от сознания, что тело бедного сына все-таки найдено и будет предано земле по христианскому обряду, им необходимо услышать и обо всех обстоятельствах его смерти. Пожалуйста, разрешите передать им все, что вы сейчас сказали.
Жаклин сочувственно вздохнула:
– Разумеется, мадам. Мы и надеялись, что вы согласитесь стать нашим послом. Сами мы не хотели бы врываться к Энтуистлам в·такое тяжелое для них время. Но вопросы, возникшие у них, требуют ответов.
Леди Таннауэй просияла:
– Предоставьте это мне, дитя мое! Даю слово, что факты, которые я узнала от Миллисент и мистера Адера, будут абсолютно точно изложены сэру Харви и Мадди. – Поставив чашку, она вопросительно воззрилась на Миллисент: – Надеюсь, вы посетите Летний Охотничий бал?
Миллисент ослепительно улыбнулась:
– Обязательно. И Маркус тоже будет.
– О Господи! – ахнула леди Таннауэй и добавила тоном человека, предвкушающего редкостное развлечение: – Просто восхитительно!
Глава 11
Они вернулись в Хеллбор-Холл, полностью удовлетворенные результатами своего визита. Вечер прошел спокойно. После ужина Джерард извинился и ушел, оставив Барнаби развлекать дам в гостиной. Поднимаясь по лестнице, он представил Жаклин, весело смеющуюся над историями Барнаби, и внутри что-то шевельнул ось. Отпирая дверь в мастерскую, он понял, что это такое. Ревность.
Постояв немного, Джерард сунул ключ в карман и захлопнул дверь. Чувствуя себя не в своей тарелке, он подошел к столу, где были разложены наброски, и стал внимательно их разглядывать.
Он велел Комптону оставить зажженными все лампы в комнате. Огоньки отбрасывали ровный немигающий свет на мольберт и стоявший на нем большой чистый холст.
Несколько мгновений он продолжал смотреть на эскизы, впитывая все, что они передавали: форму, очертания, энергию. Потом сбросил фрак, отшвырнул на стул, закатал рукава сорочки и принялся перебирать карандаши. Взяв один, с грифелем, заточенным под нужным углом, он поднял первый набросок и повернулся к холсту. Работа началась.
Он почти не отходил от мольберта, только менял один набросок на другой. Каждый представлял определенный ракурс, определенную часть зловещей тайны, которой будет пронизан фон: вход в сад Ночи. Он никогда еще не работал с подобным материалом, никогда не писал сначала фон, а уж потом фигуру модели. Но его вели вперед инстинкт, непонятное убеждение в том, что так и только так нужно работать над портретом.
Вероятно, это имело некий смысл, хотя Джерард почти об этом не задумывался. Но именно Жаклин будет центральным и последним критическим элементом, сердцевиной, значением, целью. Станет жизнью картины, и, каким бы живописным ни было окружение, оно не сможет ее затмить.
Время шло, но Джерард ничего не замечал, целиком поглощенный работой. За окном сгущалась тьма, и ночь вступила в свои права. Дом постепенно затихал. Только Джерард продолжал рисовать.
За дверью скрипнули ступеньки. Резкий звук отвлек Джерарда. Он нахмурился и посмотрел на дверь. Вряд ли Комптон посмеет помешать работе, да и Барнаби тоже ... если только у него нет на это особой причины.
Кто-то подошел ближе ... в дверь тихо постучали. Не Комптон. И не Барнаби.
Как раз в ту минуту, когда он едва не окликнул полуночного гостя, дверь отворилась. В комнату заглянула Жаклин и, увидев его, вскинула брови.
– Можно зайти?
Он окинул взглядом холст, снова оглянулся на Жаклин, почти ожидая, что ее образ расплывется перед глазами, но видение было ясным и отчетливым.
Отложив очередной набросок, он знаком велел ей войти и тут же потерял всяческий интерес к холсту. Потому что не сумел отвести от нее глаз.
Жаклин закрыла дверь и, слегка улыбаясь, направилась к нему. Сегодня на ней был пеньюар поплотнее, из атласа цвета слоновой кости, туго подпоясанный. И все же, судя по тонким кружевам, выглядывавшим в вырез пеньюара, сорочка оставалась такой же прозрачной, как и вчера.
Ему немедленно захотелось проверить, так ли это: тело среагировало не столько на вопрос, сколько на возможный ответ.
Он с трудом перевел взгляд на лицо Жаклин и отошел от мольберта. Схватил альбом и карандаш одной рукой, сжал ее локоть другой и потащил в другой конец комнаты.
– Поскольку ты все равно здесь, позволь нарисовать тебя.
Жаклин весело уставилась на него:
– Меня?
Джерард кивнул и, плотно сжав губы, подвел к скамье под окном. И заставил себя отпустить ее.
– Садись сюда.
Она так и сделала, расправив полы пеньюара. Ее волосы, освещенные лампами, переливались сочными оттенками каштанового. Полные, розовые, чуть влажные губы манили, звали ...
Джерард вынудил себя оглядеться ... поднял со стула фрак и уронил на пол. Отодвинул стул на безопасное расстояние, сел, положив ногу на ногу, пристроил на колене альбом и взглянул на нее. Велел себе рассматривать ее только как модель, но ничего не получилось.
Пришлось поднять руку и повертеть в воздухе пальцем:
– Повернись и обопрись локтем о подоконник.
Она так и сделала, шевельнув бедрами и подняв ногу на скамью.
Пеньюар распахнулся на груди и чуть ниже колен. Оказалось, что ночная сорочка действительно просвечивает насквозь, и при виде гладкой, белой кожи у него пересохло во рту.
– Не шевелись, – мрачно приказал он и стал рисовать: не один из обычных поспешных набросков, а детальный этюд, передававший грацию ее тела. Захвативший его полностью, совершенно по-иному, чем любая другая работа.
И хотя он старательно передавал беззащитную линию шеи, манящий призыв губ, чувственные изгибы груди и бедер, едва очерченных тонким слоем атласа, все же остро сознавал, что увлечен, потрясен и очарован самой моделью. Сознавал, насколько бесполезно противиться этому властному влечению.
Должно быть, прошло минут двадцать, и все же она не жаловалась. Просто следила за ним золотисто-зелеными глазами. Он запечатлел этот прямой взгляд и стал внимательно изучать рисунок. В ее глазах не было и тени вызова: только простая уверенность, отражение цельности характера, поразившие его с первой встречи.
Тяжело вздохнув, он вскинул голову.
– И вовсе ни к чему меня обольщать.
Если она предпочитает прямоту и откровенность, он готов последовать ее примеру.
Жаклин широко раскрыла глаза, но тут же улыбнулась:
– Правда, ни к чему.
– Правда. Ты, похоже, не сознаешь, что играешь с огнем. Как это может быть опасно... для тебя.
И для него. Джерард чувствовал, что забрел в густую чащу, из которой нет выхода. Он и сам не знал, что теперь делать и как быть.
Жаклин выдержала его взгляд, темный и откровенно неистовый. Что означает его предупреждение?
– Я подумала над твоими словами, – ответила она, наконец, – но решила, что самая большая опасность кроется в бездействии.
Джерард нахмурился. Но она не собиралась ничего объяснять, посчитав, что сделала вполне логичные выводы. Вряд ли он останется здесь после того, как напишет портрет: только сегодня вечером Барнаби сообщил, что она может лишиться общества Джерарда менее чем через два месяца. Поэтому медлить нет смысла. Она хотела понять, почему каждый раз, когда они оказываются рядом, между ними загорается пламя. Джерард ничего не обещал ... Но она должна воспользоваться возможностью, которую предоставила ей судьба. Должна познать доселе неведомое.
Когда ей повезет в следующий раз? Джерард был первым и единственным мужчиной, вызвавшим в ней подобные чувства.
И что, если, выбрав безопасный путь, они что-то потеряют? Не испытают того, что могло бы привести к чему-то жизненно серьезному для них обоих?
Нет, вне всякого сомнения, бездействие – самый страшный риск.
Она опустила локоть и повернулась к нему лицом. Он мельком взглянул на ее полные груди, вздымавшиеся под пеньюаром, и озадаченно нахмурился.
– Что-то случилось? – спросила она.
Джерард цинично усмехнулся:
– Просто я задался вопросом: действительно ли это естественные последствия светского воспитания? Значит, вот что получается, если девица довольно зрелого, двадцатитрехлетнего возраста сидит в глуши, без всякого сколько-нибудь достойного общества и почти не видя взрослых мужчин!
Девушка рассмеялась.
Если это так, – продолжал Джерард, – могу гарантировать, что подобные вещи скоро войдут в моду.
Он открыто шарил глазами·по ее телу: в глазах горело желание. И все же он не шевелился. И, кажется, не собирался.
Тогда Жаклин опустила ноги на пол, медленно встала, дерзко потянулась к альбому. Пальцы Джерарда на мгновение сжались, но тут же выпустили альбом.
Жаклин стала просматривать наброски. И ощутила не столько шок, сколько удовлетворенное удивление: неужели это действительно она? Манящий взгляд, чувственная улыбка, нескрываемый призыв в каждой линии тела – тела, которое она наблюдала достаточно часто, но никогда не считала откровенно сексуальным.
Теперь Жаклин увидела себя глазами Джерарда, поняла и обрадовалась.
– Поразительно, – прошептала она, отдавая ему альбом.
– Хочешь сказать, весьма точно?
И тут Жаклин прочла в его взгляде нечто, подсказавшее, что она стоит на самом краю. Девушка с трудом перевела дыхание, дрожа, но не от страха. От предчувствия.
– Да.
Джерард уронил альбом. Карандаш покатился по полу. Он потянулся к ней, усадил себе на колени, сжал в объятиях и завладел губами в поцелуе, зажегшем яростное пламя в каждой ее жилке. Потом прижал ладонью ее затылок и губами раскрыл губы, проник языком в рот и взял все, что она предлагала. И Жаклин беззаветно отдавала ... отдавала ... отдавала ... Вцепилась в тонкое полотно его сорочки, туго сжала кулачки ... потом подняла ... медленно разжала пальцы и распластала ладони на его груди. Ощущая бедрами напряженную сталь его плоти, задыхаясь в его объятиях, сгорая от чего-то, очень похожего на счастье. Впилась пальцами в тяжелые мышцы и прильнула ближе, притягиваемая его теплом. Потребностью стать еще ближе к нему.
Положив руки на его плечи, она прижала набухшие, ноющие груди к его груди и ощутила, как заколотилось его сердце, как перехватило дыхание. Губы его словно отвердели; огонь и расплавленная лава изливались из него, наполняя ее странным жаром.
Голова Джерарда шла кругом. Опять. Стоило ему очутиться рядом с ней, как почти болезненное возбуждение охватывало его. И поцелуи превращались в истинную пытку.
Но он не мог остановиться.
Однако какой-то частью своего сознания он отчетливо понимал, что делать, какой путь избрать. Для него стало настоящим откровением существование этой стороны его натуры: более безжалостной, более примитивной и страстной, донельзя властной и покровительственной, подстегиваемой первобытными инстинктами. Подобные качества до сих пор ассоциировались с Девилом и Вейном, а также с другими Кинстерами, которых он знал. Только не с ним самим.
До встречи с ней он не знал о существовании этих свойств своего характера. Но теперь ощущал, что прав во всем; иного выбора у него просто не было.
Джерард дернул за пояс ее пеньюара, развязал, просунул руку под атлас, провел по теплой коже, защищенной только прозрачным шелком, сжал ее грудь и стал властно мять.
Инстинкт подсказал ему, какие ощущения она должна испытывать и что он хотел достичь этими ласками. Поэтому он стал учить ее страсти, которая таилась в ней и только ждала пробуждения.
Жаклин плыла на гребне теплой волны, не чувствуя ни страха, ни колебаний, отдаваясь буйному и неукротимому примеру. Жажда познания не давала покоя, предвкушение и ожидание неведомого пьянили, возбуждение и желание нарастали.
Он ласкал ее губами и языком, длинные пальцы мяли, дразнили, успокаивали ... Она глухо охнула, сжала его голову, требуя большего ... Потому что хотела знать все. Потому что продолжала целовать его, посылая откровенный призыв ... И была совершенно уверена, что Джерард все понимает. Недаром он так нежно и уверенно обводил ладонями все контуры ее тела. Распахнувшийся пеньюар свисал с плеч, и в каждом прикосновении Джерарда чувствовались неутоленный голод, безумное желание, до сих пор ей неизвестные, и плоть ее пульсировала, тело кололо сотнями крошечных иголочек.