Стук повторился, на этот раз громче и требовательнее. В желудке туго затянулся узел. Трепеща от предвкушения, она свернула косу узлом и заколола булавками на затылке.
Стук превратился в грохот.
Сейчас вся гостиница узнает, что Мохаммед рвется к ней в комнату! Она распахнула дверь. И немедленно отступила, чтобы не столкнуться с ним. Черный плащ развевался на его плечах. В руке он держал помятое ведро.
- У них нет корзинок, - без предисловий пояснил он.
- Вот как? - пролепетала Меган, краснея, остро ощущая солнечное тепло, гревшее спину и беспощадно обнажавшее облупленную краску на стене. Раньше ее нагота оставалась в тени, теперь же тонкий батист не скрывал тех перемен, которые натворило с ее телом время: слишком мягкие груди, слишком округлые бедра.
- Если хочешь, можешь подождать внизу…
- Я никогда не наблюдал за одевающейся женщиной.
Ее румянец стал еще гуще.
- Ни один мужчина еще не видел, как я одеваюсь.
- Ты не наденешь корсет на наш пикник, - повелительно объявил он.
Меган недоуменно подняла брови:
- Прости?
- Корсеты сдавливают тело.
- Но и поддерживают… женскую грудь.
- Ты не нуждаешься в такой поддержке, Меган.
- Это мне решать.
- У мужчин тоже есть фантазии. - Взгляд черных глаз оставался настороженным. - Мне хотелось бы за обедом смотреть на тебя и знать, что вижу настоящую плоть, а не мираж, созданный китовым усом.
Меган мысленно сражалась и с женой викария, коей была так долго, и с женщиной, которой хотела стать для этого араба. Вчерашней ночью она не надела корсета, но…
Она глубоко вздохнула:
- Ты натянул штаны, когда вернулся к себе?
- Я таков, каким ты меня видела.
Неужели его плоть до сих пор остается восставшей? Она инстинктивно опустила глаза: перед рубахи откровенно вздыбился. Он готов для нее и полностью доступен, если она захочет его иметь. Кипящая кровь обожгла ее щеки и забилась в висках.
- Я не могу выйти на улицу в одном платье, - твердо заявила она, поднимая на него глаза. - Необходимо надеть турнюр и нижние юбки, иначе подол будет волочиться по земле.
Мохаммед поставил ведро на аккуратно застеленную кровать.
- Прекрасно, я помогу тебе.
И сдержал слово.
У Меган никогда не было горничной. Ей никто не помогал одеваться с самого раннего детства, такого раннего, что она уже и не помнила, когда принимала чью-то помощь.
Он застегнул лиф платья; пальцы невольно гладили ее грудь. Змея желания подняла голову.
- Спасибо, - пробормотала Меган, задыхаясь от соблазнительного пряного аромата мужского тела, принадлежавшего исключительно Мохаммеду, и никому иному.
Когда она попыталась отстраниться, он вцепился в ее пуговицу.
- Ты сказала, что не из этих мест. - Пахнущее миндалем дыхание обдало ее лицо. - Почему же солгала?
- Последние тридцать лет я жила в Бирмингемшире, - правдиво ответила она. К чему обманывать? В этом больше нет нужды. Она уже немолода, небогата, не представляет интереса ни для кого, кроме этого мужчины. - Лендз-Энд давно уже не мой дом.
- И все же ты здесь.
- И все же я здесь. Мой муж оставил меня без гроша. Викарий, заменивший его, был холостяком и оказался настолько добр, что позволил мне стать экономкой. В прошлом месяце он женился. Для двух женщин в доме попросту не хватало работы, поэтому я… сама сказала, что хочу уволиться. Родители оставили мне маленький участок земли.
И тут в ней взыграла гордость. Она не могла заставить себя объяснить, Что этот так называемый участок размером не более спичечного коробка и что Брануэллы даже в этой обители нищеты считались бедняками.
- Больше мне некуда идти.
- Ты успела попрощаться с родителями?
- Нет, - вздохнула Меган, знакомое сожаление на миг вернулось к ней.
- Ты приезжала на их похороны?
- Родители так и не простили мне брака с чужаком. Мой муж не был корнуэльцем, этого оказалось достаточно, чтобы проклясть дочь. К тому времени как я узнала об их кончине, оба уже лежали в земле.
- А если бы тебе сообщили сразу? Приехала бы?
- Не знаю.
- Тебе понравилось, когда я проник языком в твой рот? Она едва не потеряла сознания при мысли о его языке и одновременном биении упругого жезла в ее лоне.
- Да.
- Я тоже нашел это восхитительным. - Два ярких пятна расцвели на его щеках, Мохаммед опустил руки и отступил. - Коляску сейчас подадут.
Меган схватила плащ с ржавых крючков, служивших гардеробом, и нахлобучила шляпу. В последнюю минуту вспомнив что-то, она взяла перчатки и вынула из кармана оставленного на кровати платья французский конверт.
Глава 5
С терновых кустов свисали обрывки ткани: прошлогодние приношения матерей, лохмотья свивальников, предназначенные умилостивить древних богов. Мохаммед смотрел на чистую весеннюю воду, задаваясь вопросом, зачем привез Меган к Мадрон-Уэлл. Вода бурлила и кипела, вырываясь из-под камней. Она-то не стеснялась говорить правду.
Хилла-ридден, преследуемый - так в западном Корнуолле называли человека, чья жизнь была исковеркана кошмарами. Легенда гласила, что такой человек мог излечиться, искупавшись в Мадрон-Уэлл.
Он жаждал исцеления. Жаждал искупаться в Мадрон-Уэлл и смыть прошлое.
- Говорят, году в 1650 - м сюда пришел калека по имени Джон Трилайли, - начала Меган. Поля ее шляпы и складки вуали защищали лицо от посторонних взглядов. - Три раза подряд он видел во сне, что должен окунуться в источник, но не мог идти сам, и никто не соглашался привезти его. Поэтому он полз всю дорогу и омылся этими водами. Говорят, что он исцелился и ушел на своих ногах.
- И ты веришь этому? - бесстрастно осведомился Мохаммед.
- Ну… эта история выглядит правдоподобнее, чем многие сказки.
Меган подняла глаза. Солнечные лучи беспощадно высветили тонкие линии, прорезавшие ее белую кожу.
- Разве в твоей стране нет подобных сказок? Аравия была пропитана ими - джиннами, гуриями, волшебными оазисами. Мохаммед собрался рассказать ей об Аравии.
- Иногда евнухи женятся, - выпалил он вместо этого.
Зеленые глаза остались безмятежно спокойными.
- Что ты имел в виду, когда упомянул, будто плоть евнухов, подобных тебе, может восстать? Разве есть и такие, которые… не могут этого?
Где-то чирикнула птичка, ручеек, звеня, бежал по камням. Все это казалось таким далеким… те годы, когда он был здоровым и нормальным… да и тот день, который все изменил.
- Существует три вида кастрации, - начал он. - Есть sandali, или castrati, У них удаляются и пенис, и яички. Их аккуратно отрезают бритвой, у некоторых удален только пенис. У подобных мне яички либо отрезаются, либо раздавливаются.
Он говорил, не повышая голоса, словно все это происходило с кем-то посторонним, словно совершаемые над людьми преступления считались не чудовищными, но чем-то вполне естественным. Вероятно, так оно и было в Аравии.
И только теперь в ее глазах появился давно ожидаемый ужас.
- Но как эти несчастные… облегчаются?
- Они мочатся через соломинку или садятся на корточки, как женщины.
- Значит, эти люди - мужчины, лишенные своего достоинства, - должны страдать без всякого утешения?
- Степень желания у евнуха соответствует возрасту, в котором он был оскоплен, - стоически продолжал Мохаммед, не в силах солгать и сказать, что евнух никогда не испытывает желания, потому что это было бы не правдой.
Испытывали. Даже те, кого искалечили в детстве. Даже те, кого называли sandali.
- И в каком возрасте ты…
Она осеклась, боясь произнести ненавистное слово.
- Меня кастрировали в тринадцать лет, - коротко пояснил он.
Он рано возмужал. В тринадцать на лице уже пробивались усики, и девушки посматривали в его сторону.
- Но те мужчины, которые теряли свое достоинство… Как они…
Можно было не договаривать. Он понял.
- Некоторые евнухи довольствуются тем, что доставляют женщинам наслаждение.
- Не могу представить, как можно заботиться об удовольствиях других, не имея возможности разделить его.
Однако она любила человека, отказавшегося прийти в ее постель.
- Евнухи, у которых нет ни пениса, ни яичек, женятся, - нерешительно признался он.
Она промолчала, только взгляд стал настороженным. И он немедленно пожалел о своей откровенности.
Мохаммед не желал говорить о прошлом. Не желал думать о будущем. Он только хотел наслаждаться теплым днем и своей первой… и последней женщиной. Даже сумей он найти облегчение с проституткой, все равно никогда не удовлетворился бы союзом без страсти и любви.
Протянув руку, он вытащил шляпную булавку и стянул с Меган черную шляпку. Солнце окрасило ее рыжеватые волосы в осенние тона, припорошив серебром.
- У тебя прекрасные волосы. Зачем ты их так туго стягиваешь?
Меган в свою очередь подняла руки и стала на носочки, пытаясь достать до его головы.
- У тебя тоже. Зачем ты прячешь их под тюрбаном?
И с этими словами потянула за конец белого полотнища, заткнутый внутрь. Мохаммед не шевельнулся, глядя на ее запрокинутое лицо.
- Мусульмане никогда не показываются на людях с непокрытой головой.
Но Меган уже разматывала тюрбан, не замечая, что ее грудь прижата к его темному плащу, целиком сосредоточившись на своем занятии.
- Англичанка не должна распускать волосы на людях, - пояснила она, погладив его подбородок.
- Здесь никого нет, - заметил он, остро ощущая ее прикосновение.
Прохладный ветерок овеял его голову. Меган отступила, торжествующе размахивая тюрбаном.
- Совершенно верно.
- Я голоден, Меган, - заметил он.
- А что ты захватил с собой? - живо поинтересовалась она.
У него перехватило дыхание. Ни одна женщина до Меган не подшучивала над ним, не поддразнивала, не втягивала в чувственные перепалки.
- А что бы ты хотела? - чересчур ворчливо осведомился он.
Но ее не отталкивали ни его тон, ни его тело.
- Мясного пирога, - мечтательно протянула она.
- В таком случае тебе повезло. Здесь лежит мясной пирог.
Меган рассмеялась, послышалось испуганное хлопанье крыльев - это она спугнула певчую птичку.
Его чресла напряглись. Он развязал плащ и расстелил на земле. Она расстегнула свой плащ и бросила поверх.
Соски почти рвали лиф платья.
- Ты замерзнешь, - предупредил он.
- Не больше, чем ты, - отмахнулась она.
Повернувшись, он зашагал к каменной ограде, где оставил ведро. Широкий тобс обвивался вокруг голых щиколоток и его жаждущей плоти. Схватив ведро, он обернулся. Меган сидела на плащах, чинно подоткнув под себя подол и стягивая черные шелковые перчатки. Он надвинулся на нее. Она подняла глаза и воззрилась на его пах, где ткань угрожающе натянулась.
- Ваш пирог, мадам! - объявил он, ставя ведро рядом с ней. Меган отложила перчатки и вскинула голову:
- Не вижу.
Жар, обуявший его, не имел никакого отношения к солнечным лучам.
- Приглядитесь получше, мадам.
- Он закрыт тканью, - пожаловалась Меган. - Может, лучше снять ее?
Мохаммед вспомнил тепло ее губ и ласки языка, когда она целовала его жезл. Вспомнил и задрожал.
- Мы оба простудимся, - снова предостерег он. Меган положила руку на верхнюю пуговицу лифа.
- Зато навсегда сохраним счастливые воспоминания о мясном пироге, не так ли?
Она расстегнула первую пуговицу… вторую… третью… Лиф сполз с плеч. Груди, согретые солнцем, мерцали, как алебастровые. Полные. Тяжелые. Совершенные.
- Распусти волосы, - сдавленно попросил он.
Она закинула руки за голову, и груди приподнялись. Волосы под мышками оказались рыжевато-каштановыми.
Длинная толстая коса упала на плечо. Вытащив шпильки, Меган медленно расплела ее и расчесала пальцами. Она была готова удовлетворить все прихоти евнуха. Он не мог сделать для нее меньшего. Мохаммед рывком стащил с себя тобс, отшвырнул не глядя и встал перед ней на колени. В тусклом свете раннего утра, при закрытых занавесках, было заметно лишь его состояние, но не шрамы. Теперь же, при свете дня, скрыть их было невозможно.
Но она не испугалась, не выказала отвращения при виде искалеченного мужчины. Только торжественно открыла ведро с едой. Он так же торжественно принял из ее рук кусок пирога, сел, скрестив ноги, ясно сознавая, что она видит все… его шрамы, его желание, все, что он старательно прятал целых сорок лет. Меган достала небольшой кувшин с сидром, разлила по стаканам. При каждом движении грудь колыхалась, а соски пронзали ледяной весенний воздух. Он поспешно откинул назад ее волосы, чтобы лучше видеть груди.
Пирог оказался безвкусным, сидр - кислым, однако ему показалось, что он никогда не пробовал ничего лучше. Когда они осушили кувшин, доели пирог и облизали пальцы, Меган аккуратно сложила посуду в ведро. Потом встала и переступила через юбки. Волосы снова закрыли ее лицо.
- Я хочу оседлать вас, сэр.
Двадцать четыре часа назад он посчитал бы ее ненормальной. Двадцать четыре часа назад он не впустил бы вдову, притворившуюся шлюхой. Но сейчас он одним движением сбросил ее одежду с плащей и лег. Солнце припекало. Встав перед ним на колени, Меган сжала могучий жезл. У него зашлось сердце. Влажное тепло обнимало его. Он почти терял сознание.
Мохаммед сосредоточился на лице Меган, решительно пытавшейся ввести его в себя. От напряжения она даже прикусила нижнюю губу, совсем как старательная школьница, готовившаяся к экзамену.
- Возьми меня домой, Меган, - хрипло попросил он, гадая, где же его дом.
И вдруг ее портал раскрылся, и она поглотила его. Он застонал. Ее волосы щекотали его пах. Кончик жезла проникал все дальше. Он ощущал, как лихорадочно бьется ее пульс.
Меган сконфуженно посмотрела на него сверху вниз:
- Наверное, я чересчур стара для такого.
Он стиснул ее бедра.
- Вряд ли, мадам, а теперь скачите на мне, - процедил он. - Как та юная девушка на своем парне.
"Покажи, что это такое - снова стать молодым, здоровым и беззаботным", - молчаливо молил он.
Она нерешительно приподнялась: прохладный воздух прошел по его жезлу, хотя головка была охвачена расплавленным раскаленным металлом. Меган смотрела на него чувственно повлажневшими глазами, в которых светилось желание доставить ему радость. Но он жаждал ее сочувствия, он хотел ее эгоистичного самоудовлетворения.
Он вскинулся и одновременно потянул ее вниз, вынуждая принять его твердость: больше ему нечего было дать.
Меган медленно усваивала ритм: вверх - бедра и лоно сжимают его; вниз - бедра и лоно раскрываются. В слепом вожделении она подалась вперед и припечатала его ладони своими. Ладонями женщины, привыкшей к стирке и кухонной плите.
Солнце озарило ее светящимся нимбом. Мохаммед молча наблюдал, как колышутся ее груди и натягиваются жилы на шее. Хриплое дыхание сливалось с сочными шлепками плоти о плоть. Меган скакала на нем, пока он не ощутил солнце на своей спине, и землю под ногами, и ветер в лицо, потому что оба они ускакали галопом в прошлое, где были молоды и невинны.
И вдруг все замерло: скачки, движения, бег к свободе. Меган смотрела на него: лицо залито потом и светом, волосы липли к щекам и груди. Ее лоно трепетало в блаженных спазмах, сжималось, расслаблялось, сжималось, расслаблялось… вокруг его сердца.
Мохаммед подавил мучительный крик. Он еще не был готов снова вернуться в тело евнуха. Не сейчас, когда кровь по-прежнему пела в жилах и желание огнем пробегало по спине. Меган отдышалась и подняла голову:
- Ты не можешь, верно?
Он не стал притворяться, будто не понимает.
- Не могу.
Но, Боже, Аллах, он хотел! Как он хотел!
- Я дам тебе облегчение, Мохаммед. Она поспешно встала на колено, и он выскользнул из нее, хотя напряженное твердое копье тянулось к ней. Он не мог наглядеться на эту красоту: женское лоно - розовое, влажное, обрамленное крутыми черными завитками, темнее, чем у нее на голове и под мышками. Меган быстро подняла ногу и перенесла через него, так что теперь ее ноги были скромно сжаты.
- Пойдем со мной, - велела она таким же беспрекословным тоном, каким он отдавал приказания раньше.
- Зачем? - с трудом выговорил Мохаммед, пытаясь прийти в себя.
Почему они не могут остаться здесь, пусть и ненадолго?
- Я хочу сделать приношение, - загадочно обронила Меган.
Нагнувшись в водопаде сверкающих прядей, она достала что-то из кармана плаща. Мохаммед не успел разглядеть, что именно: она тут же выпрямилась и направилась к источнику. Ягодицы мягко перекатывались, бедра покачивались.
Он последовал за ней.
Меган встала перед естественной купелью, где матери крестили детей, опустила правую руку в воду, зачерпнула и, повернувшись, вылила воду на его плоть. Мохаммед ахнул. Вода оказалась ледяной. Еще недавно грозный, готовый к бою жезл увял на глазах.
Не обращая внимания на дело рук своих, она сосредоточенно развернула французский конверт и повесила на куст, украшенный сотнями развевающихся лоскутов.
Мохаммед чуть не расплакался. Она окрестила его мужской придаток, как женщины крестят новорожденных! И оставила конверт в знак благодарности, подобно матерям, отрывающим полосы от свивальников!
- Думаешь, удача, которую просят хорошие матери для своих малышей, посетит и меня? - грубовато усмехнулся он.
- Обязательно, - твердо заверила она. - Но позже. В теплой комнате и мягкой постели.
Он уже испытал одно чудо прошлой ночью, в глубинах ее тела, и второго не ожидал. Мохаммед помог Меган одеться: расправил нижние юбки, подвязал турнюр, застегнул верхнюю юбку и лиф. И даже заплел в косу волосы, нагретые солнцем и ставшие мягче пуха. Все это время Меган почти не шевелилась, не привыкшая к тому, чтобы кто-то заботился о ней.
И Мохаммед не переставал удивляться ее мужу. Каким же идиотом нужно быть, чтобы отвергнуть любовь Меган! Будь она его женщиной, он предупреждал бы ее малейшее желание.
Но он не мужчина, а евнух.
Меган уложила косы, нахлобучила шляпу, натянула перчатки, пока он натягивал тобс и обматывал тюрбан вокруг головы. Сегодня он был тяжелее булыжника.
Они молча пробрались сквозь чащу разросшихся кустов терновника и подошли к коляске. Мохаммед отвязал пасущуюся лошадь и запряг. Меган самостоятельно забралась на сиденье.
Ему хотелось сорвать с нее траурные плащ и шляпу. Съесть еще немного невкусного пирога, запить прокисшим сидром, полежать на солние, видя над собой ее обнаженное тело.
- Ты сказал, что евнухи, лишенные мужского достоинства или мошонки, иногда женятся, - начала она, не сводя взгляда с мерина, неторопливо шагающего по тропинке.
Губы Мохаммеда мрачно сжались.
- Да.
Он знал, что последует за этим.
- Но они не женились бы, если бы не могли наслаждаться женскими ласками. Не так ли? Мохаммед встряхнул поводьями.
- Так.