Лампрехт исчез за красной занавеской; он оперся руками на подоконник и смотрел на площадь и противоположную, поднимавшуюся в гору, улицу. У этого красивого человека было замечательное лицо; ярко выраженная гордость или, вернее, высокомерие придало бы всякому другому лицу безжизненность, тут же, очевидно, оказывала несомненное влияние горячая кровь; она зажигала дикий огонек в глазах и вызывала улыбку на губах, надувала жилы на лбу в минуты гнева и сгоняла всю краску со щек при душевном волнении. Теперь же, при последних словах тещи, Лампрехт потупился; он стоял подобно провинившемуся школьнику, низко опустив голову и до крови закусив губы.
- Ну-с, Балдуин! - воскликнула советница, наклоняясь вперед и устремляясь в оконную нишу, - разве тебя не радует, что при дворе о тебе сложилось такое лестное мнение?
Шуршание шелковой занавески заглушило глубокий вздох, вырвавшийся из груди Лампрехта, когда он снова вошел в комнату.
- Герцог, кажется, предпочитает любоваться этой благородной чертой у других, а не у самого себя: ведь сам он женился во второй раз, - с горечью произнес Лампрехт.
- Господи помилуй, что ты говоришь? - с ужасом воскликнула советница, - слава Богу, что мы одни, и я надеюсь, что у стен нет ушей. Для меня совершенно непостижимо, Балдуин, как можешь ты позволить себе такую критику, - добавила она, качая головой. - Тут совсем другое дело: его первая жена была очень болезненна.
- Пожалуйста, мамаша, не волнуйтесь, лучше оставим это.
- Да, оставим это, - передразнила зятя старушка, - тебе хорошо говорить, к тебе конечно никогда не приблизится демон-искуситель; после Фанни тебе невозможно хотя мимолетно заинтересоваться кем-нибудь другим, тогда как герцогиня Фредерика…
- Была безобразна и зла.
Лампрехт, очевидно, бросил это замечание лишь для того, чтобы разговор не переходил на личную почву. Теща еще раз неодобрительно покачала головой.
- Я никогда не позволила бы себе подобных выражений; преимущество высокого происхождения украшает и примиряет; впрочем, тут, как я уже сказала, громадная разница; герцог не был связан никаким обещанием; он был совершенно свободен и имел полное право вступить во второй брак. - С этими словами она снова откинулась на спинку кресла, изящным движением поправила кружево своей наколки, сложила руки на коленях и устремила на них глубокомысленный взгляд. - Ты вообще не можешь разрешать подобные дилеммы, дорогой Балдуин; Фанни была твоей первой и единственной любовью, и мы с радостью выдали за тебя нашу дочь. Когда ты был помолвлен с ней, то твои родители проливали слезы радости и называли тебя своей гордостью, потому что ты направил склонность своего сердца вверх, а не вниз, куда часто влекут злополучные заблуждения юности, - старушка прервала себя глубоким вздохом и устремила озабоченный взор вдаль. - Видит Бог, какой заботливой и добросовестной матерью я постоянно была, - наверно не меньше, чем твои родители, и должно же как раз случиться со мной, что мой сын впал в такое заблуждение! Герберт в последнее время доставляет мне невыразимое огорчение.
- Как? Ваш примерный сын, мамаша! - воскликнул Лампрехт.
Во время длинной речи тещи он, опустив голову, ходил по комнате, машинально наступал на рассеянные по ковру букеты роз; теперь он остановился у противоположной стены комнаты и насмешливо-вопросительно посмотрел через плечо.
- Гм… - кашлянула советница, довольно воинственно выпрямляя свою маленькую фигурку, - он еще остается им во многих отношениях, он наметил себе великую цель…
- Да, да, я только что как раз говорил об этом внизу, во дворе. Он когда-нибудь будет подниматься и подниматься, и поднимется выше всех.
- Ты порицаешь это?
- Нет, помилуй Бог, поскольку у него есть данные для этого. Но как много людей изменяет своим настоящим взглядам, льстит и лебезит перед власть имущими до тех пор, пока они из низких подлиз с посредственными головами не становятся влиятельными людьми!
- Ты форменным образом клеймишь верную преданность и самопожертвование! - рассердилась старая дама. - Но я спрашиваю тебя, хватило ли бы у тебя дерзновенной смелости выступить против направления, данного чему-нибудь свыше? Я прекрасно знаю, что ты охотнее всякого другого следуешь приглашению, исходящему из высших кругов, и не могу припомнить, чтобы когда-нибудь слышала из твоих уст какое-либо возражение против господствующих там мнений.
Лампрехт ничего не возразил на это колкое и, вероятно, вполне обоснованное замечание и только спросил:
- Какой же упрек вы делаете Герберту?
- Недостойный роман, - с горечью произнесла старушка. - Если бы это не было слишком вульгарным выражением, то я послала бы эту Бланку ко всем чертям. Герберт целыми днями стоит у окон и глазеет на пакгауз. А вчера я нашла на лестнице розовую бумажку, которая, вероятно, вывалилась у этого влюбленного мальчишки из тетрадки… само собой разумеется, что на ней был написан пылкий сонет к Бланке… Я вне себя!
Лампрехт стоял еще на своем месте, спиной к теще, но проделывал какие-то странные движения; он размахивал сжатым кулаком, совсем как перед тем на дворе, как бы угрожая кому-то хлыстом.
- Ба, этот молокосос! - сказал он, когда она, как бы в изнеможении, замолчала, и опустил руку.
Он выпрямился, затем по-военному, однако изящным движением повернулся на каблуке и очутился пред громадным зеркалом, в котором отразилось сильно покрасневшее лицо с презрительной улыбкой на губах.
- Этот молокосос - сын благородных родителей, не забывай этого, - ответила теща, подняв указательный палец.
Лампрехт резко рассмеялся.
- Простите, мамаша, но я при всем желании не могу считать опасным и соблазнительным безусого сына господина советника, несмотря на все благородство его происхождения.
- Об этом предоставь судить женщинам, - ответила советница, видимо уязвленная, - у меня есть полное основание предполагать, что Герберт при своих ночных прогулках под балконом этой Джульетты…
- Как? Он осмеливается? - вспыхнул Лампрехт.
В эту минуту его красивое лицо нельзя было узнать - так сильно обезображивала ярость эти черты.
- Ты говоришь "осмеливается" по отношению к дочери какого-то живописца; в своем ли ты уме, Балдуин? - с глубоким негодованием воскликнула старушка, с почти юношеской живостью вскакивая на свои маленькие ножки.
Однако зять не стал ждать, пока на него выльется поток негодующих речей, который неизбежно должен был последовать: он скрылся в оконной нише и стал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.
- Скажи мне, ради Бога, Балдуин, - тебе-то что? - воскликнула советница немного смягченным, но все же негодующим тоном, следуя за ним в оконную нишу.
Взгляд на двор, кажется, привел Лампрехта в себя; он перестал барабанить по стеклу и искоса посмотрел на маленькую женщину.
- Это для вас - загадка, мамаша? - в свою очередь язвительно спросил он. - Разве не возмутительно, что на моей земле, даже, так сказать, в моем доме, подается повод к подобным свиданиям, да еще кем!.. каким-то школьником! Бесстыдство! Его следовало бы отстегать хлыстом! - В его глазах снова вспыхнул огонь ярости, но он овладел собой и спокойнее добавил, пожимая плечами: - да, не будем волноваться; вся эта история слишком глупа; с этим незрелым молодчиком, который как раз теперь должен по уши погрузиться в латынь и греческий, можно справиться… не так ли?
- Вот видишь, мы придерживаемся одних и тех же взглядов, хотя ты выражаешься слишком резко, - с видимым облегчением воскликнула советница, - это и есть именно то, о чем я хотела говорить с тобой. Не думай, пожалуйста, чтобы я боялась, что этот роман может иметь влияние на будущность Герберта; он никогда не забудется до такой степени…
- Чтобы жениться на дочери живописца? Помилуй Бог! Его превосходительство, наш будущий премьер-министр, - рассмеялся Лампрехт.
- Карьера Герберта вызывает сегодня особенные насмешки с твоей стороны! Что должно случиться, то и будет, несмотря ни на что, - язвительно добавила старушка. - Но оставим все это в стороне; теперь я имею в виду только предстоящие экзамены Герберта. Наша священная обязанность - устранить все, что может хотя сколько-нибудь отвлечь его, и прежде всего - эту злополучную любовь в пакгаузе.
За время этой речи Лампрехт отошел от тещи и снова начал ходить взад и вперед по комнате. Затем он достал с полки один из стоявших там томиков, раскрыл его и стал перелистывать.
Старушка затряслась от гнева. Только что ее зять без всякой причины дошел чуть ли не до бешенства, а теперь, нисколько не скрывая своей скуки, проявлял возмутительное равнодушие. Однако она хорошо знала его; он мог иногда быть очень капризным и странным, а она во что бы то ни стало хотела добиться своей цели.
- Впрочем, я совершенно не понимаю, что эта Бланка так долго делает здесь, в Тюрингии, - продолжала советница: - сначала говорили, что она сейчас же вернется в Англию и приехала к родителям на месяц только для отдыха. Но вот прошло уже шесть недель, а, несмотря на все мои тщательные наблюдения, я не замечаю никаких приготовлений к отъезду. Таких родителей… я чуть не сказала, следовало бы высечь! Девушка все время бездельничает; она поет, читает, скачет, украшает цветами свои рыжие волосы, а мамаша с восторгом любуется ею с утра до вечера, в поте лица гладит ее светлые тряпки для того, чтобы принцесса имела всегда кокетливый, соблазнительный вид. И этим мотыльком поглощены все мысли моего сына! Девушка должна уехать, Балдуин!
Листы книги зашуршали под нетерпеливыми пальцами Лампрехта.
- Что же, она должна поступить в монастырь?
- Настоятельно прошу тебя без шуток; это дело очень серьезно. Куда она уедет - мне все равно; я говорю только одно: она должна уехать из нашего дома!
- Из чьего дома, мамаша? Насколько мне известно, мы находимся здесь в доме Лампрехта, а не в имении моего тестя; кроме того, живописец живет не в этом доме, а далеко через двор.
- Да, это-то и есть непонятное! - дополнила старушка, мудро пропустив мимо ушей резкое напоминание зятя. - Я не могу вспомнить, чтобы пакгауз когда-либо был обитаем.
- Ну, а теперь в нем живут, милая мамаша! - с деланной флегмой произнес Лампрехт.
Советница пожала плечами.
- К сожалению… притом его заново отделали для этих людей. Ты начинаешь баловать своих рабочих.
- Это не простой рабочий.
- Господи Боже, он разрисовывает чашки и трубки! Ради этого вовсе незачем отличать его и разрешать ему жить в доме его хозяина.
- Когда я в прошлом году пригласил Ленца, он поставил условием разрешить ему жить в городе, потому что его жена больна и нередко нуждается в немедленной врачебной помощи.
- Ах, вот что! - воскликнула советница, а затем, помолчав несколько мгновений, решительно произнесла: - прекрасно! Против этого нельзя ничего возразить. В городе достаточно квартир для подобных людей.
- Вы находите, что я должен ни с того, ни с сего выселить Ленца из его квартиры лишь потому… потому, что он на несчастье имеет красивую дочь? - воскликнул Лампрехт, и в его глазах, устремленных на старушку, снова вспыхнул мрачный огонек. - Разве все мои служащие не подумали бы, что Ленц в чем-нибудь провинился? Разве я могу поступить с ним таким образом? Выбросьте из головы это, мамаша: сделать это я не могу!
- Но, Боже мой, надо же что-нибудь предпринять! Так не может и не должно продолжаться! - с отчаяньем воскликнула советница. - В таком случае мне не остается ничего другого, как самой пойти туда и сделать так, чтобы эта девица уехала. Я не поступлюсь ни перед какими денежными затратами, как бы велики они ни были!
- В самом деле? - произнес Лампрехт, и в его упавшем голосе послышался как бы тайный страх, - вы хотите выставить себя в смешном виде и - что важнее всего - этим шагом подорвать в моих служащих уважение ко мне? Вы желаете, чтобы они подумали, что их судьба находится в зависимости от ваших личных интересов? Это допустить я не могу… - Он остановился, вероятно, почувствовав, что становится слишком резким, а затем спокойнее добавил: - пребывание тещи и тестя в моем доме всегда доставляло мне удовольствие; вы, без сомнения, не испытывали никаких стеснений, я по крайней мере всегда прилагал все усилия к тому, чтобы ни одно ваше право не ограничивалось ни на йоту. Однако за это я требую, чтобы никто не вмешивался в мои дела.
- Извини, пожалуйста, ты волнуешься совершенно зря, - холодно перебила его советница, делая благородный отстраняющий жест рукой. - Да и, собственно говоря, ты так горячо отстаиваешь не что иное, как каприз. В другой раз тебе было бы совершенно безразлично, имеет ли живописец Ленц с семейством крышу над головой или нет… я тебя слишком хорошо знаю! Всё-таки… само собой разумеется, что я уступаю. Пока я, значит, буду вынуждена постоянно быть начеку и не иметь ни минуты покоя.
- Будьте совершенно спокойны, мамаша! В данном случае вы имеете во мне самого горячего союзника! - произнес Лампрехт с язвительным смехом. - Ночным прогулкам и напыщенным сонетам настанет конец… даю вам слово! Я буду следовать по пятам за этим влюбленным юношей, можете быть уверены!
Дверь в коридоре с шумом отворилась, и в сенях послышались детские шаги.
- Можно войти, папа? - раздался голос Маргариты.
Лампрехт отворил дверь и впустил детей.
- В чем дело? Печенье вы, лакомки, вчера съели, коробка пуста…
- Мы вовсе и не хотим его! Сегодня у нас была сладкая булка! - сказала девочка. - Тетя София прислала за ключом… за ключом от задней комнаты в темном коридоре, которая всегда заперта.
- И откуда смотрела во двор барыня из красной гостиной, - дополнил Рейнгольд.
- Что за чепуха? Какая барыня из красной гостиной? - резко произнес Лампрехт, не будучи однако в состоянии скрыть некоторую тревогу.
- Да это все глупая Варвара говорит, папа! Она ведь у нас суеверна, - ответила Маргарита.
Затем она рассказала о том, что якобы видела в окне: полинявшие занавески с вытканными на них красными букетами зашевелились, раздвинулись, и в большой щели показалась женщина со светлыми волосами; тетя София утверждает, что это было солнце, а это - неправда.
Лампрехт отвернулся и взял брошенную книжку, чтобы снова положить ее на полку.
- Не подлежит сомнению, что это было солнце, глупышка. Тетя София совершенно права, - сказал он и обернулся лишь тогда, когда с педантичной аккуратностью поставил книгу на прежнее место. - Подумай сама, детка, - с улыбкой добавил он, слегка постучав пальцем по ее лбу, - ты приходишь сюда за ключом от крепко-накрепко запертой комнаты, а он у меня висит там, в шкафчике для ключей. Разве живое существо может пролезть в щель?
Девочка задумчиво смотрела перед собой; видно было, что она вовсе не убеждена. На широком детском лобике можно было ясно прочесть: "меня не переубедишь в том, что я видела собственными глазами". Доводы отца возымели только то действие, что девочка серьезно проговорила:
- Можешь мне поверить, папа, это была бабушкина горничная!
Лампрехт громко расхохотался, а советница, несмотря на всю свою досаду, не могла не присоединиться к нему.
- Эмма, деточка? Сохрани Бог! Что за глупости бродят у тебя в голове, Грета? Знаешь, - многозначительно подмигнув, добавила она, обращаясь к зятю, - люди опять беспокоят нас вновь возродившейся легендой. Слова Рейнгольда относительно дамы из красной гостиной могут подтвердить тебе, что они не придерживают своих языков даже при детях. Каждый утверждает, что что-нибудь да видел; на этот раз не только тени и облака паутины. Эмма, например, клялась, вся дрожа от страха, что привидение вовсе не было прозрачным и что из-под вуаля на мгновение мелькнула рука, белая и пухлая; она покачала головой и прижала руки к груди…
- Мне кажется, тут кроются прямые сношения Герберта с фрейлейн Ленц. При этой мысли вся кровь закипает во мне.
- Черт возьми! Вот была бы история, - заметил Лампрехт, с демонической улыбкой, поглаживая свою бороду, - в таком случае тут, конечно, нужны глаза и уши аргуса. Впрочем, мне уже порядком надоели все эти сплетни среди прислуги. Издавна была допущена ошибка, что этот флигель оставался необитаемым, благодаря этому бредни какой-то старой бабы из года в год пускали все более глубокие корни. Но я положу этому конец. Я с удовольствием поселил бы там нескольких рабочих с фабрики с их семьями, но они стали бы тогда ходить мимо моих дверей и этот шум беспокоил бы меня. Не тратя лишних слов, я сам время от времени буду жить в комнатах этой госпожи Доротеи.
- Это было бы во всяком случае радикальным средством, - с улыбкой заметила советница.
- Кроме того, следовало бы сделать запирающуюся дверь, которая отделяла бы сени: тогда у этих трусов, которым надо работать здесь, не было бы повода заглядывать в коридор и так долго внушать себе всякие страхи, пока им не покажется какое-либо привидение. Надо будет подумать над этим! - Он взял с письменного стола бонбоньерку. - Посмотрите-ка, тут еще запряталась парочка конфет, - сказал он, подавая детям конфеты. - А теперь идите, папе надо писать.
Дети выбежали; советница также, натянув на плечи пелерину, собралась уходить и довольно сдержанно попрощалась; она не облегчила своей души - живописец сидел в пакгаузе прочнее прежнего, а зять, обыкновенно столь галантный, проявил необычайное упорство. Даже теперь, несмотря на почтительный поклон, в его глазах не замечалось и следа раскаяния; наоборот, они выражали скорее тайное нетерпеливое желание как можно скорее остаться одному. Заметно рассерженная, она вышла.
Лампрехт неподвижно остался стоять посреди комнаты; дверь захлопнулась, и затем бронзовые туфельки затопали вниз по ступенькам. Лампрехт прислушивался, пока последний звук не затих на лестнице; тогда он одним прыжком подскочил к письменному столу, прижал бювар к сердцу, а затем - к губам, несколько раз провел рукой по маленькой акварели, как бы желая стереть с нее взгляд его тещи, останавливавшийся на ней, и, наконец, запер бювар в стол. Все это было делом нескольких секунд. Вслед за тем комната опустела… и вскоре в нее начали пробираться легкие вечерние тени. Розовый отблеск побледнел, а портрет покойной Фанни, висевший на стене, как будто начал оживать; в полусвете вечерних сумерек с жуткой ясностью казалось, что она сейчас сойдет на ковер и, подобрав серый атласный шлейф, станет бродить по дому, как… покойная Юдифь!