Джози задумалась. Даже если удалось бы заставить Мейна полюбить ее, она все-таки не хотела бы зачахнуть и стать маленьким скелетом, плывущим над улицей, как бесплотный ангел. К тому же как быть с грудью, ведь Гаррету она очень нравится...
Дверь открылась, и Мейн, войдя, остановился у порога, а затем вежливо поклонился.
– Можешь не раскланиваться со мной, – заметила Джози. – Мы ведь муж и жена.
– День, когда я стану обращаться с тобой без должного почтения, коего ты заслуживаешь, станет днем моего позора! – Он уселся напротив и замер в ожидании.
Джози налила ему чашку чаю и подалась вперед, чтобы Мейн мог полюбоваться ее грудью, если бы у него возникло такое желание.
– О чем ты думала целый день? – спросил он.
– Я не думала, я читала мемуары графа Хеллгейта. Кстати, как они тебе?
– Ну... – протянул Мейн. – Я едва осилил половину, а потом просто выбросил. Читать дальше того места, где я якобы привязан и при этом испытываю удовольствие, мне было противно.
– Определенно этот Хеллгейт – дурак!
– Дурак? Но весь Лондон от него в восторге...
– Конечно, дурак, – упорствовала Джози. – Ну кто мог бы написать столь глупую и пошлую фразу о том, что не желает запятнать чистоту ангела и предпочитает жениться на этом ангеле.
– А ты суровый критик. – Мейн протянул руку за сандвичем с огурцом.
– Оставь один мне. – Джози вдруг осознала, что сандвичей осталось всего два. – Так это ты написал?
– Вероятно, ты шутишь?
У Джози отлегло от сердца.
– Должен сказать, автор слишком вольно обошелся с моей жизнью. Должно быть, он усердно читал колонки сплетен.
– Да, но он знаком со всеми нюансами твоего ухаживания за Сильви. – Джози напряженно ожидала ответа, но, похоже, Мейн не слишком растрогался при упоминании имени бывшей невесты. – Неужели любовь – такое же чувство, как желание, и может исчезнуть? – удивилась она.
Мейн пожал плечами:
– Нет, любовь – это другое. Любовь остается. Ты не согласна?
Джози провела рукой по его волосам.
– Да, любовь остается. Это может раздражать, но ничего не поделаешь.
– А ты была влюблена?
На мгновение Джози показалось, что она могла бы поиграть с ним, сказать, что питает к кому-то безнадежную любовь. Это уравняло бы их, и едва ли он догадался бы, что она влюблена в собственного мужа, который любит другую.
– Ничего подобного, – ответила Джози, стараясь говорить твердо. – Я не из тех, кто влюбляется.
Мейн улыбнулся:
– Все нежные жены влюблены в своих мужей.
– Вовсе нет.
Чем больше она об этом думала, тем больше раздражалась. Чем он занимался? Как бродячий кот охотился за добычей? Неужели за последнее время не нашел ничего лучшего?
Губы Мейна плотно сжались.
– При всем сходстве, жизнь Хеллгейта не моя биография.
Джози встала и, подойдя, выглянула из окна.
– Разве ты не прыгал из одной постели замужней женщины в другую, как дитя в поисках лакомства? – спросила она не оборачиваясь.
– Разумеется, нет.
Джози резко повернулась к нему.
– А по-моему, тебя можно сравнить…
Она замолчала.
– Сравнить с чем?
– С бродячей собакой, прыгающей на женщину, чтобы обнюхать, и тотчас же убегающей, чтобы обнюхать другую!
– По-моему, звучит не слишком аппетитно.
Джози захлопнула книгу в красном переплете, которую все это время держала в руках.
– А это, значит, аппетитно?
По правде сказать, она уже начинала испытывать чувство стыда. То, что она наговорила, никак не соответствовало образу нежной и любящей жены.
Мейн откашлялся.
– Возможно, ты права.
– Я, безусловно, права. – К своей досаде, Джози никак не могла остановиться. – Думаю, ты играл роль сластолюбца, потому что тебе это нравилось.
– Любому бы понравилось.
– Если верить мемуарам Хеллгейта, все эти женщины желали тебя; тогда почему же ты влюбился в непорочного ангела, почему не женился на одной из этих Иезавелий?
– Думаю, я как раз на такой и женился. – Мейн неожиданно усмехнулся.
Джози опустила глаза: она не знала, как закончить этот разговор, как взять обратно вылетевшие у нее слова. Однако теперь уже не мог остановиться Мейн.
– Ты права, – резко сказал он. – В течение двух лет у меня не было ни одного пошлого романа, потому что я пришел к такому же выводу. Я растрачивал свою жизнь на мелкие интрижки, и для меня было не важно, замужем женщина или нет. Я даже согласен с Шекспиром, сказавшим "безумец, расточаешь ты свое богатство в буйстве сумасбродном", или как там у него...
Джози сжала губы. Было ли это ее победой, и если так, то в чем эта победа заключалась?
– Тебе не стоит насмехаться над моей любовью к Сильви и леди Годуин, – продолжил Мейн. – Вероятно, они оказались слишком целомудренными для такого, как я, но зато показали мне, что пора покончить с прежним образом жизни. Ну а ты – ты, случаем, не ревнуешь?
Джози кивнула.
– Я хотела бы, чтобы ты занимался со мной любовью в тайных покоях дворца, в огороде, где угодно, но правда заключается в том, что я ненавижу всех этих твоих любовниц и завидую каждой минуте, проведенной ими с тобой.
Из груди Мейна вырвался хриплый смех.
– Дорогая, ты, вероятно, еще лежала в колыбели, когда я впервые предался любви.
– Ну да, и мне еще повезло, что все эти женщины прошли через твою жизнь до меня. Это они научили тебя всему, что приятно для женщины.
– То есть в моем беспутстве есть и положительная сторона?
– Возможно, но я не леди и не ангел.
– Я тоже не ангел. – Мейн пристально посмотрел на нее, и когда он, осторожно взяв за руку, потянул ее к постели, она не сопротивлялась.
Глава 40
Наконец я понял, что ошибся относительно природы любви. Любовь не имеет ничего общего с желанием: это поиски божественного на земле. Найти женщину, чья душа представляет собой осколок из рая, и боготворить ее, упав ниц к ее ногам, – вот что такое настоящая любовь...
Из мемуаров графа Хеллгейта
Никогда еще отец не казался Терману таким старым. Генри Терман тяжело опустился на стул и дал знак Куперу выйти из комнаты. Потом он, по своему обыкновению, сцепил пальцы рук на коленях – жест, который Элиот Терман ненавидел, потому что джентльмены никогда не делали ничего подобного. От его отца все еще разило печатным станком, как и от деда.
– Нелегко об этом говорить, – начал Терман-старший.
Элиот сел напротив. Он как раз собирался на прогулку в Гайд-парк и больше всего хотел оказаться подальше от этой комнаты и этого тучного человека, пахнущего потом.
– Мы разорены.
– Что?
– Разорены. Я занял денег – думал, что сумею отдать и долг и проценты...
В сбивчивой речи старика Элиот различил одно повторяющееся имя, отдававшееся гулом крови в ушах: Фелтон, Фелтон, Фелтон.
– Кто этот Фелтон? – спросил он наконец.
Отец прервал свою речь и, моргая, посмотрел на него:
– Лусиус Фелтон вершит финансовые дела всего Лондона. Он не стал ждать...
Старик снова принялся бормотать что-то бессвязное, но Терман уже уловил главное: Лусиус Фелтон разорил его семью. Лусиус Фелтон несет ответственность за потерю дома в Кенте – сейчас отец говорил именно об этом; за потерю его, Элиота, содержания; потерю выезда... Лусиус Фелтон. Человек, в руках которого приданое Колбаски и который женат на ее сестре.
Никогда еще за всю жизнь Элиот не чувствовал себя так скверно, как сейчас, глядя в красное лицо отца, говорившего ему что-то. Конечно, имущество его матери останется неприкосновенным, и поэтому они могут удалиться в деревню, где она выросла и где у нее остался небольшой домик. Один из его братьев теперь станет священником...
– Мистер Фелтон, – сообщил Терман-старший, – был настолько добр, что купил твоему младшему брату армейский чин. – Старик замолчал.
Элиот выжидал. Конечно, отец собирался сказать что-то еще, поскольку Фелтон не мог не поставить еще какое-нибудь условие.
Однако этого, судя по всему, не случилось, потому что отец молча смотрел на него с выражением боли и отчаяния.
– Мне жаль тебя, – сказал старик. – Твоя мать и я будем счастливы в деревне: ты знаешь, мы ведь любим простую жизнь. Но ты... Мне не следовало так бездумно обращаться с твоим наследством, сынок.
– Да, не следовало, – ответил Элиот резко. – Как это ты угодил в лапы Фелтона?
– Я не знал... Он всегда был так добр, а потом...
Через пять минут Терман понял все. За последнюю неделю Фелтон скупил все отцовские векселя и завладел типографией. Он "любезно" пощадил мать с ее вдовьей долей и в качестве акта милосердия предоставил им возможность купить брату армейский чин.
– Теперь все дело за тобой, – сказал отец.
– За мной? – удивился Элиот, все еще не совсем осознав слова отца.
– Денег нет, мальчик. Этот дом... – Он обвел взглядом комнату. – Он оплачен только на неделю. Тебе лучше немедленно рассчитать своего слугу. Полагаю, у тебя есть какие-нибудь соображения насчет твоей будущей профессии: должно быть, в этих своих школах ты многому научился.
Элиот погрузился в молчание.
– Я стараюсь не беспокоиться за тебя, – заметил старик. – У тебя столько друзей по Рагби, они помогут тебе выпутаться. Может быть, даже найдут для тебя место секретаря у какого-нибудь вельможи. Ты всегда хорошо писал, не так ли?
Элиот с трудом разомкнул губы.
– Вон! – выкрикнул он.
– Но...
– Вон! Ты разбазарил мое наследство и разрушил мою жизнь. Единственное хорошее, что я вижу во всей этой истории, – это то, что мне не придется больше слушать глупую болтовню выжившего из ума старика! Мы никогда не принадлежали к одному кругу, никогда!
Генри Терман медленно поднялся с места.
– Поверь, ты всегда желанный гость в нашем доме, Элиот. Мы знаем, что ты выше нас, но в трудную минуту ты сможешь вернуться домой.
– Никогда! – бросил Элиот в лицо старику. – Никогда!
Генри Терман, спотыкаясь, вышел из дома, чувствуя себя таким больным и несчастным, каким только может чувствовать оскорбленный человек. Впрочем, он действительно разорил сына, и это особенно огорчало его. Элиота растили как надежду семьи, как молодого джентльмена, собиравшегося вступить в аристократическое общество. Теперь он на короткой ноге со всеми этими лордами и, конечно, приземлится на все четыре лапки. Друзья помогут ему, например Дарлингтон, о котором сын всегда рассказывал с таким восторгом.
Тем временем Элиот Терман приступил к своему спасению.
– Купер! – завопил он. – Карточку!
Купер достаточно долго подслушивал за дверью, чтобы все понять, и уже упаковывал серебро. Хотя он отлично знал, где находится карточка, его ответ прозвучал не слишком обнадеживающе.
– Я ее поищу, сэр, – сказал он и направился в заднюю часть дома, чтобы упаковать серебряный чайник и пару подсвечников, которые ему давно приглянулись.
Через некоторое время, когда все, что он собирался прихватить, было упаковано в две большие коробки, слуга принес Терману карточку. Как он и ожидал, Терман с вожделением прочел: "Гарри Гроун, "Тэтлер"", – и тут же выбежал из дома. Это дало Куперу достаточно времени, чтобы вызвать наемный экипаж, погрузить коробки и исчезнуть. При этом он предусмотрительно оставил входную дверь открытой на случай, если кто-нибудь пожелает навестить хозяев.
Вскоре в дверь вошли два джентльмена и, проследовав в гостиную, придирчиво оглядели скромное имущество. Один из них, граф Ардмор, снял пальто, а второй, Лусиус Фелтон, принялся просматривать тонкую стопку приглашений на каминной доске. Потом он подошел к окну и слегка раздвинул занавески.
Ждать им пришлось долго, до вечера, а за это время Терман выполнил небольшое поручение Гроуна, бросившегося к печатному станку, как только желанная новость стала ему известна.
Но даже получив от Гроуна целый мешок соверенов, Терман отправился домой не сразу: сперва он завернул в "Конвент" и купил всем присутствующим по стаканчику.
Он не мог отделаться от мысли, что завтра же новость станет достоянием всего Лондона, и хотел в последний золотой вечер разыграть роль молодого джентльмена, богатого наследника.
Когда он бросил на стойку соверен, бармен скривил губы в притворной улыбке, и Терман притворился, что Дарлингтон и Уисли по-прежнему с ним.
Наконец он, пошатываясь, добрался до дома с тем, что осталось от соверенов, полученных от Гроуна. Со всем остальным Элиот решил разобраться завтра, и когда вывалился из наемного кеба, сунул вознице соверен вместо восьми пенсов. При этом он даже не заметил, что занавеска в его гостиной дрогнула.
Войдя в дом, он остановился на пороге и откинул голову, как волк, воющий на луну.
– Купер! Купер! – громко позвал Элиот.
Но Купер не появился. Тем не менее дверь гостиной медленно отворилась, и Терман, качнувшись, провалился в комнату.
Глава 41
Не каждому мужчине удается влюбиться в такую женщину. Знаю, что не заслуживаю ее, и все же, любезный читатель, мне повезло получить ее согласие, которое я теперь ношу в своем сердце. Она выйдет за меня, и больше я не буду слоняться по свету. Пустоту в моем сердце заполнят ее доброта и ее прелесть; я проведу оставшуюся жизнь, боготворя землю, по которой она ступает...
Из мемуаров графа Хеллгейта
Случилось так, что Гризелда снова заснула в объятиях Дарлингтона. Теперь, когда Джози вышла замуж, она смогла вернуться в свой дом, и Чарлз приехал к чаю. Но прежде чем Гризелда успела что-нибудь сообразить, она уже оказалась в его экипаже, катившем к его дому.
Почему бы ей не выйти за него? Неужели только потому, что люди будут потешаться над ними, будут смеяться над ней, говорить, что она украла младенца из колыбели? Гризелда посмотрела на копну взъерошенных волос на подушке рядом и покачала головой.
Почему-то он казался ей старше своего возраста. Бывают люди, возмужавшие раньше срока. А он в ней нуждался. Она сможет помирить Чарлза с отцом и не позволить семье язвить и упрекать его. Она будет способствовать его литературной деятельности...
Не разбудить ли его сейчас же, чтобы сказать о принятом решении? Нет, пожалуй, все же лучше не спешить с этим.
Гризелда как можно тише спустила ноги с постели. Слуг в доме не было, и ее скомканная одежда валялась у двери. Тем не менее Гризелде пришлось остановиться и прижать ладони к пылающим щекам из-за охватившего ее чувства стыда.
Она не знала, как добраться домой, и не могла попросить лакея вызвать для нее кеб, поскольку Дарлингтон приказал слугам не возвращаться до полудня.
Впрочем, почему бы не заставить его просить ее руки еще раз? Все это было бы... восхитительно. Почему не заставить его поухаживать за ней, как делают другие женщины? Он должен приносить ей розы и сочинять по паре стихотворений вдень.
Мысль о том, что Дарлингтон будет сочинять стихи, показалась Гризелде настолько забавной, что она захихикала.
Район, в котором она находилась, был ей не особенно хорошо известен, но Флит-стрит располагалась где-то рядом.
И когда Гризелда, пройдя пешком с минуту, заметила широкую улицу, то решила выйти на нее и нанять кеб.
Однако едва она оказалась рядом с мостовой, ее окликнули из проезжавшей мимо кареты.
По правде говоря, Гризелда знала эту карету почти так же хорошо, как свою собственную, поэтому она не удивилась, когда лакей спрыгнул с запяток и широко распахнул дверцу.
Делать было нечего, и Гризелда забралась в карету.
– Леди Блекшмидт, – сказала она, садясь с таким достоинством, какое было возможно при настоящих обстоятельствах. Если Амелия Блекшмидт заметила, что утром на ней платье, какое надевают к обеду, то тут же могла сообразить: Гризелда не появлялась дома со вчерашнего дня.
– Леди Гризелда!
Амелия Блекшмидт была лет на шесть старше и, как всегда, одета с присущей ей трезвой элегантностью, не допускавшей никаких нескромных взглядов. Хотя ей не исполнилось еще и сорока, она слыла одной из самых яростных моралисток, столь же злоязычной, как какая-нибудь старая дева лет восьмидесяти.
С минуту в карете царила мертвая тишина, потом Гризелда незаметно вздохнула. Почему Амелия? Почему именно она, а не какая-нибудь приятная женщина, с которой можно было бы мило побеседовать?
Амелия бросила всего один взгляд на Гризелду Уиллоуби и тотчас же поняла, как та провела ночь. В конце концов, Амелия всю свою жизнь посвятила наблюдению за светскими людьми, мужчинами и женщинами, падавшими в объятия друг друга, танцевавшими на приемах в саду, многозначительно улыбавшимися друг другу. Ее все это раздражало и вызывало в ней тайное томление, от которого она почти заболевала.
Для Амелии несовершенство прически Гризелды и ее заспанный вид означали, что пора отчитать подругу, забывшую о морали и этике.
– Вы меня не спросили, как и почему я оказалась в прошлом году в отеле "Грийон", – сказала она наконец.
Гризелда удивленно подняла глаза.
– Боюсь, это не мое дело, – спокойно ответила она.
– Ваше, – возразила Амелия, – если мы с вами друзья.
Гризелда улыбнулась одним уголком рта:
– А разве в этом есть какие-то сомнения?
– Мы знакомые, – поправила Амелия. – Вероятно, вы пришли в ужас, подумав о том, что я там делала.
Гризелда вздохнула:
– Даю слово, что не стану думать об этом.
– Но вам следует думать. – Амелия помолчала. – Клянусь, я никогда не сделаю больше ничего подобного и горько раскаиваюсь, даже стыжусь этого.
Похоже, Гризелда не разделяла этих чувств и не стыдилась за себя, из чего Амелия заключила, что она собирается замуж.
– Вам, разумеется, трудно меня понять...
– Не совсем так. – Гризелда снова вздохнула. – Я вас хорошо понимаю, потому что сама...
– А! – Амелия вся подобралась. – Я сразу поняла, что вы провели ночь с джентльменом!
– Да, и теперь собираюсь выйти за него замуж.
Наступило молчание, но Амелия чувствовала уже несколько недель, что если не расскажет кому-нибудь о себе, то сердце ее разорвется.
– У меня тоже был роман! – Она с удовольствием услышала в своем голосе нотку отчаяния.
Гризелда кивнула:
– Я об этом догадалась.
– Я всегда судила других и была к ним беспощадна, – продолжила Амелия, – тогда как вы вели себя скромно и редко осуждали кого-нибудь. Наверное, теперь я вызываю у вас отвращение?
– Вовсе нет, – без колебания ответила Гризелда. – А... он женат?
– Хуже. – Амелия всхлипнула.
– Хуже?
– Гораздо хуже.
– Не могу догадаться, – сказала Гризелда. – Может быть, слуга?
– Слуги тоже мужчины, женатые или неженатые.
– Тогда... – Гризелда на мгновение застыла. – Вы... Неужели?
– Джемайма, – с трудом выговорила Амелия. – Леди Джемайма.
– Она очаровательна, – сказала наконец Гризелда, помедлив всего секунду. – Она и вы...
Амелия чувствовала, как слезы обжигают ей горло, слезы, которые она не осмеливалась проливать до сих пор, потому что никто, никто не должен был знать об ужасных вещах, которые она себе позволила.