Ник с хмурым видом подошел к двери. Томазина была воплощением его самых дерзких грез. Иронизируя над собой, он подумал, что у него только два пути. Он не хотел желать ее, но понимал, что стоит ей задержаться в Кэтшолме – и ему не устоять. Он уступит искушению, ублажит свое тело, которое не желало подчиняться голове, – и будь он проклят!
В кухне стояли восхитительные запахи. Повара и поварята были заняты делом. Джеймс зычно отдавал приказания.
Томазина пришла узнать, не нужна ли ее помощь, ведь кормить, кроме обитателей господского дома, надо было еще шестьдесят наемных жнецов, ибо каждому из них полагалось по галлону эля и две кормежки в день. Арендаторы приходили сами с тарелками и кружками и получали хлеб, сыр, суп, два вида мяса. Несколько деревенских женщин носили еду на поле. Все бросали на Томазину любопытные взгляды, но никто ничего не говорил.
Она огляделась в поисках знакомого лица и узнала одно, да и то лишь потому, что у него были нос Ника, глаза Ника, губы Ника.
Вернувшись после гулянья, Томазина заснула, но спала плохо. Прогулка успокоила ее и немного утомила, но все равно ее измучили сны. Мысли, которые она гнала от себя наяву, мстили ей, когда она была беззащитна. Она говорила себе, что Ник Кэрриер – женатый человек, но даже не будь он женат, он все равно мог быть для нее только братом, к тому же он совсем к ней переменился. Однако ночью это не имело значения. Он стал возлюбленным ее снов. Нежно целовал ее и шептал, что только ее ждал всю жизнь.
Женщина, которая совершенно очевидно была матерью Ника Кэрриера, заговорила с Томазиной, едва улучила удобную минуту.
– Здравствуй, девочка, – сказала Марджори. – Это хорошо, что ты возвратилась домой.
У Томазины даже слезы навернулись на глаза.
– Вы – единственная, кто мне это сказал, – торопливо вытирая глаза передником, проговорила она. – Если не считать Ричарда Лэтама.
Марджори ничего не ответила. Она видела, да и Томазина тоже, что у всех в кухне ушки на макушке.
– Пойдем в сад. Здесь все в порядке. Наша помощь не нужна. Ник так хорошо все организовал, что страда в этом году отличная.
Кухня, пивоварня и пекарня выходили в крошечный крытый дворик, в котором в горшках выращивали разные полезные растения. Узкая лестница снаружи вела в просторную комнату наверху, но здесь не было двери в большую залу на первом этаже. Деревянный забор держал на расстоянии домашних животных.
Марджори уселась на каменную скамейку у стены и вздохнула.
– Глупо сидеть днем в августе на кухне.
– Страда! – улыбнулась Томазина. – Когда я была маленькой, я всегда ждала это время. Сюда приходило много интересных людей, а потом устраивали большой праздник.
– Почему бы тебе не остаться на праздник? Хлопот будет много и после свадьбы мисс Констанс. Два дня придется кормить триста человек. В день Святого Михаила мы на славу отпразднуем окончание работ.
Томазина покачала головой.
– После свадьбы я поеду к родне моей матери в Йоркшир.
Марджори похлопала ладонью по скамье рядом с собой.
– Сядь. Томазина Стрэнджейс, сядь рядом и расскажи, почему ты не хочешь тут оставаться.
Томазина неохотно села.
– Не хочу быть там, где мне не рады.
Не сговариваясь, они обе говорили тихо, хотя поблизости вроде бы никого не было.
– Дарсисам ты не нужна, – сказала Марджори. – Ты слишком похожа на Лавинию.
– Тогда не знаю, что мне делать. У меня нет ни денег, ни работы.
"Может быть, Ник был прав, когда назвал меня бродяжкой."
Похлопав Томазину по руке, Марджори задумалась. Они молчали, и Томазина наслаждалась запахом трав, но из блаженного состояния ее вывели слова Марджори:
– Здесь поговаривали, что вам с матерью ни за что не добраться до Лондона живыми.
– Ей было так плохо?
– А ты не знаешь?
Томазина взглянула на забор, за которыми росли фруктовые деревья.
– Я гораздо меньше помню, чем мне хотелось бы.
Марджори не сразу заговорила.
– Ты болела, когда твоя мама упала. Это не была простуда. Какая-то болячка напала на вас за год до этого. Ты вся горела. Тебе было плохо до несчастного случая и опять стало плохо после него. Ты была совсем слабенькая, когда Джон Блэкберн отослал вас в Лондон.
– Мама никогда мне ничего не рассказывала. Она вообще редко вспоминала Кэтшолм.
– А старая Дженнет Шэттакс? Она поехала с вами, а ведь здесь у нее осталась семья. Сейчас уже все умерли. Она тебе ничего не рассказывала?
– Дженнет умерла несколько лет назад, но я не помню, чтобы она говорила о Кэтшолме или о деревне Гордич.
Желая выказать благодарность, Томазина старалась вспомнить что-нибудь хорошее о Дженнет, которая все последние годы жила с ними в Лондоне, но Дженнет была не из тех, кто умеет вызывать к себе любовь. Она с радостью служила Лавинии, а Томазина была крестом, который ей приходилось нести, чтобы выказать преданность своей госпоже.
Марджори вновь похлопала Томазину по руке.
– Я представляю, какие чувства Дженнет могла вызвать у ребенка. Ну, ты была счастлива в Лондоне? У тебя были друзья? Друг?
– Нет. Никого не было. Я думала, что найду здесь старых друзей.
– Найдешь. Только дай нам время. Знаешь, когда видишь тебя в первый раз, кажется, что Лавиния воскресла из мертвых.
Томазина подумала и решила, что она права. Помолчав, она сказала:
– Мне очень жаль, что ваш муж умер. Он был хорошим человеком.
– Это точно. И я очень по нему тоскую, как Ник по Элис. Однако жизнь не стоит на месте.
У Томазины перехватило дыхание.
– Жена Ника..? Ник овдовел?..
– А ты разве не знала? Да, Томазина. Мой мальчик уже давно живет один. Правда, у него есть прелестная дочурка. Ты любишь детей? Иокаста – добрая девочка.
– Мне мало доводилось с ними бывать. Правда, в Лондоне была одна двенадцатилетняя девочка.
Томазина сама удивилась, ощутив, что соскучилась по Джоанне. Обожание, которым она ее постоянно одаривала, теперь с тоской вспоминалось Томазине, неприветливо встреченной в Кэтшолме.
– Странно, что никто не сказал тебе об Элис.
Марджори сорвала травинку и бездумно высыпала семена на пол.
– Миссис Раундли все время в своей комнате, а Констанс меня не замечает, Вербурга, на которую я очень рассчитывала, – ведь она помогала моей матери, – как-то странно смотрит на меня и побыстрее убегает.
– А Ник?
Томазина не знала, что и сказать. Марджори набрала полный кулак семян фенхеля и стала по одному брать их в рот.
– Девочка, не позволяй ему отпихивать тебя. У Ника доброе сердце и он хороший работник, но сейчас он что-то не то забрал себе в голову. Впрочем, если встаешь в четыре…
– Накормить скотину, вычистить конюшню и позаботиться об упряжи?
Марджори фыркнула.
– И это было. Он часто вспоминает о том времени с печалью. Он родился йоменом, а из него сделали джентльмена.
Томазина опять не знала, что сказать. Она не видела причин смотреть сверху вниз на йомена. Деревенские, если не работали в Кэтшолме, трудились на своих полях с семи часов до обеда, а потом до ужина. В восемь часов ложились спать – часа на два раньше джентри. Неужели после тяжелой работы им не хотелось помечтать? Томазина даже позавидовала им.
– Пойду, – сказала она и посмотрела на дверь в кухню.
– Не надо. Ты здесь гостья, а там хватает рук.
– Не могу бездельничать. Кому-то ведь нужна помощь.
Неожиданно до них донесся голос Ника Кэрриера:
– Болтовня – еще не работа.
Томазина посмотрела на него, ничуть не обиженная его словами.
– Цитируешь Сенеку? – Она была рада, что мать учила ее, вот и пригодилось. – "Ничего нет определеннее того, что зла, коим чревато безделье, можно избежать благодаря упорному труду".
– Если тебе нужна тяжелая работа, могу предложить место вязальщицы снопов.
– Я не умею этого делать.
– Ничего сложного. Идешь за жнецом и вяжешь колосья в снопы. Одна вязальщица у нас обслуживает четырех жнецов. Лучшие убирают до двух акров в день.
Марджори сердито запыхтела и поднялась со скамьи.
– Не шути над девчонкой, Ник Кэрриер. Она всего лишь хотела быть полезной. – Улыбнувшись Томазине, она махнула рукой. – Думаю, тебе найдется дело и в кладовой. Миссис Раундли что-то не видно.
– Я не разбираюсь в травах, – сказала Томазина.
Она вскочила со скамьи, но не подошла к Нику и его матери, которые смотрели на нее, не веря своим ушам, а направилась к изгороди, правда, почти сразу остановилась, вдохнув аромат трав, с помощью которых можно бороться с любым ядом.
– Но Лавиния…
Марджори смутилась, и в то же время ее глаза зажглись любопытством.
– Я не разбираюсь в травах, – повторила Томазина, с отвращением глядя на цветы, которые даже она знала, как применить. Куст был высоким, почти до пояса, и белел на фоне темной изгороди. Она медленно повернулась, чтобы увидеть сомнение в глазах Ника. – Не путайте меня с моей матерью. Я совсем не такая.
Он опустил голову.
– Не мое дело искать тебе работу, – сказал ей Ник, – разве только миссис Раундли решит, что ты здесь не гостья, а служанка.
Томазина выпалила, не подумав:
– Она здесь хозяйка, да? По правде говоря, я этого не заметила!
– Тебе требуются доказательства?
– Должна же она иногда показываться людям! Она что, следит за тем, как пекут хлеб или варят пиво? Может быть, присматривает, как делают свечи?
– Ты позволяешь себе резкие замечания…
– Я не слепая и не глухая! Всем занимается Ник Кэрриер… если в его дела не вмешивается господин Ричард Лэтам.
Томазина совсем забыла о Марджори и смотрела прямо в глаза Ника. Он тоже не сводил с нее глаз.
Томазина почувствовала, как румянец заливает ей щеки, и отвернулась. Что бы это значило? Ник очень красив, но ясно, как день, что он ее терпеть не может.
Ник же сделал вид, что ему наплевать на Томазину.
– Я слышал, матушка, что вы закончили. Пообедаете со мной?
– Если хочешь, и если с нами пообедает Томазина.
– Если мисс Стрэнджейс гостья, а я должен признать это, то она будет обедать с хозяевами.
Марджори тяжело вздохнула и повернулась спиной к сыну.
– Я его таким грубым не воспитывала. Прости его, Томазина, ради меня.
– Не стоит вам из-за меня ссориться.
Марджори спрятала улыбку.
– Когда Фрэнсис Раундли и ее дочь, а также Ричард Лэтам с братом обедают в большой зале, а Ник и юный Генри Редих, секретарь Ричарда Лэтама, занимают гостиную. Все остальные – служанки, конюхи, садовники – едят в кухне.
– Я тоже пообедаю в кухне.
– Твоя мать садилась за стол вместе с хозяевами, – сказал Ник.
– Почему? Она ведь была всего-навсего гувернанткой.
– Иди в залу, Томазина. По крайней мере сегодня твое место там. Майлс Лэтам с удовольствием тебя проводит.
Ник как-то странно произнес последнюю фразу, и даже выражение его лица изменилось. Томазина нахмурилась.
– Я уже видела брата господина Лэтама. Какой-то шут гороховый. Я предпочитаю беседовать с миссис Марджори.
Ник ничего не успел сказать.
– Тогда пойдем ко мне, я тебя приглашаю, – заявила Марджори. – Тебе нравилось бывать в моем доме, когда ты была маленькой. Я тебя познакомлю…
– Матушка!
– Хочешь, чтобы мы обе присоединились к тебе в гостиной? Как скажешь, сынок. – Покончив на этом со спорами, Марджори Кэрриер заговорила с Томазиной и повела ее из сада. – А ты уже познакомилась с господином Редихом? Он – младший сын джентльмена, и о нем очень хорошо отзываются…
В воскресенье был день Святого Варфоломея. Марджори Кэрриер с особой тщательностью одела внучку и расчесала ее длинные золотистые волосы, после чего наказала ей вести себя в церкви смирно.
– Почему?
– Потому что я хочу тобой гордиться, Иокаста.
– Почему?
"Потому что я хочу, чтобы мисс Томазина Стрэнджейс полюбила хорошую, послушную девочку".
Марджори не произнесла это вслух, боясь, как бы малышка не повторила ее слов во всеуслышание. Тем не менее Марджори Кэрриер уже начала мечтать о свадьбе. Совершенно очевидно, что они любят друг друга. А иначе зачем им чуть ли не вцепляться друг другу в горло?
– Почему?
– Неважно. Просто будь сама собой.
Через четверть часа Марджори с Иокастой вышли из дома и сделали это как раз вовремя, ибо столкнулись на мосту с прихожанами из господского дома.
– Доброе утро, мисс Констанс, – поздоровалась Марджори. – Как здоровье вашей матушки?
– Она не встает с постели. Говорит, что больна.
Одетая в богатое платье, Констанс почти бегом бросилась вперед, чтобы Марджори не спросила ее об остальных отсутствующих. Господин Майлс Лэтам куда-то исчез после отъезда его брата. Генри Редих тоже куда-то подевался. Свита последовала за Констанс, и только Томазина задержалась возле Марджори.
– Доброе утро, миссис Марджори. А это, верно, дочка Ника?
– Иокаста, – проговорила Марджори и подтолкнула девочку, – Иокаста, милочка, это моя хорошая знакомая. Поздоровайся с мисс Томазиной Стрэнджейс.
Даже если бы Иокаста выучила наизусть все, что нужно сказать и сделать, у нее все равно не получилось бы лучше. Она присела в реверансе, потом улыбнулась. Девочка, которой вот-вот должно было исполниться девять, двигалась грациозно и с достоинством.
– Добро пожаловать в Гордич, мисс Стрэнджейс. Надеюсь, вы поживете с нами подольше, потому что вы очень красивая.
– Ну, не красивее тебя, Иокаста. Я всегда мечтала о таких золотистых волосах.
Эта дружелюбная встреча еще больше убедила Марджори, что ей необходимо вмешаться в жизнь сына. Ей хотелось устроить его счастье и заиметь еще несколько внуков.
Они вместе пошли в церковь. Томазина спрашивала Иокасту о некоторых прихожанах, но ни разу не спросила о Нике. Наверное, она знала, что он уехал на один день.
– На этом берегу реки дома побольше, – похвасталась Иокаста.
– Я помню.
Томазина внимательно осматривала каждый дом и сад. В конце улицы стояла маленькая каменная церковь, и еще меньше был дом, в котором жил господин Фейн. Между ними располагалось кладбище.
– Через неделю, – громко сказала Иокаста, – мисс Констанс обвенчается здесь, и мы все станем свидетелями.
Услыхав это, Констанс обернулась и сердито посмотрела на девочку, которая тотчас прикусила язычок, а через минуту убежала к своим сверстникам.
– Хорошо, что нет ее отца. Он бы не потерпел такого неуважения к мисс Констанс. – Томазина промолчала, но Марджори на этом не остановилась. – У Раундли обсуждают, сколько выделить приданого и денег на свадьбу. Помнишь дом Раундли? Миссис Фрэнси жила там недолго, пока бедняжка господин Филипп не заболел и не умер.
– Это милях в десяти отсюда, – медленно проговорила Томазина. – Матушка туда ездила, но меня она с собой не брала.
– Правильно. Не близко, но и не так, чтобы уж очень далеко. Ник служит управляющим у Раундли, но тянет на себе все владения и Блэкбернов и Раундли. Конечно, он не может там бывать каждый день, но в серьезных случаях приходится, – с гордостью проговорила Марджори. – У него ужасная ответственность. И обязанностей не счесть, ведь он за все отвечает один.
Томазина улыбнулась, но чувствовала себя неловко.
– Что с тобой, дорогая?
Томазина кивнула на стоявших кружком деревенских женщин.
– Почему они на меня так смотрят?
Марджори прищурилась. Вскоре она поняла, что одни смотрели на Томазину с обычным любопытством, как всегда смотрят на чужачек, зато другие видели в ней дочь Лавинии.
– Ты кого-нибудь узнаешь?
Марджори назвала несколько имен.
– По правде сказать, я никого не помню, кроме вас, Ника и Фрэнси.
Марджори уже приготовилась вздохнуть с облегчением.
– И Вербурги.
Марджори нахмурилась. Старуха стояла рядом с Констанс, что было вполне естественно, потому что с самого рождения она растила барышню, но Вербурга нарочито не глядела на деревенских, зато украдкой посматривала на Томазину. Она сильно забеспокоилась, когда заметила, что Марджори следит за ней.
– Не обращай внимания на бормотание Вербурги, – предупредила мать Ника Томазину. – Она Бог знает что несет.
Едва в понедельник днем Томазина вошла в Гордичский лес, как у нее на душе стало легко. Давно пора было сбежать сюда из душного господского дома.
Ричард Лэтам возвратился в воскресенье поздно вечером, однако Томазина заранее ощутила, как дом заполняется подавляемой ненавистью.
Она ничего не слышала, кроме шума ветра и шороха травы под ногами. Девочкой она часто тут гуляла. Лес занимал не больше десяти акров, и Томазина не боялась заблудиться, потому что со всех сторон его окружали поля и изгороди.
Как же приятно не чувствовать на себе подозрительных взглядов! Она не понимала, почему на нее так смотрят, но куда бы она ни пошла, за ней постоянно кто-нибудь следил. Ладно, она как две капли воды похожа на свою мать. Но поудивлялись – и хватит. Так нет же! Третий день она в Кэтшолме – и никаких перемен.
…Даже хуже стало. Ночью она проснулась оттого, что кто-то был в ее комнате и смотрел на нее. Она спросила, кто тут, а потом, чувствуя себя дура дурой, встала и зажгла свечу. Она осмотрела все углы, а толку никакого.
Наверное, ночной соглядатай был персонажем из ее снов, но Томазина знала, что не спала, когда ловила на себе взгляды окружающих. Они все время смотрели на нее, но стоило ей перехватить чей-нибудь взгляд, как люди старались побыстрее от нее отвернуться. Никто с ней не разговаривал. Никто не отвечал на ее расспросы. Даже Марджори Кэрриер, хотя ей и нравилась Томазина, старалась перевести разговор на другую тему, – главным образом, на таланты ее сына – стоило Томазине заговорить о чем-нибудь неподходящем.
"Надо уезжать, – сказала себе Томазина. – Фрэнси не нужна моя помощь."
Если Фрэнсис Раундли и знала, зачем Лавиния прислала свою дочь в Кэтшолм, она об этом молчала. Она даже пряталась от Томазины, чтобы не разговаривать с ней.
Ричард Лэтам вел себя совсем по-другому, однако Томазину пугали его знаки внимания. Он старался коснуться ее при каждом удобном случае, и Томазина радовалась, что у нее на окне прочная решетка. Кстати, ей все время казалось, что она должна вспомнить что-то, касающееся этого человека.
И девушка старалась изо всех сил, но почти безуспешно. Она даже не понимала, где прошлое и где настоящее, где реальность и где сны.
О чем-то ей напоминал и сундук из комнаты Лавинии. Томазина открыла его, думая что-нибудь найти в нем, но он был пуст. Впрочем, она и сама не знала, что хотела найти…
Минут десять она шла, пока не набрела на ручеек. Его-то она и искала. Рядом лежал большой плоский камень. Томазина рассмеялась, подбежала к нему и уселась на его середине.
Она вспомнила, как играла тут. Иногда воображала себя на корабле далеко в море. Иногда на острове. "Я ведь никогда не видела океан", – подумала Томазина и грустно улыбнулась. Только съездила в Лондон и обратно. Самая большая река в ее жизни – Темза, но она и ее не переплывала хотя бы на лодке.