Он слушал меня, но лицо его оставалось непроницаемым.
– Ну-ну, не преувеличивайте. Женщины, однако, часто говорили мне, что я недурен.
Я почувствовала, как во мне снова закипает ярость.
– Мне абсолютно безразлично, какой вы. Я вас слишком ненавижу, чтобы обращать на это внимание.
– И однако, ненависть и отвращение, которые я вам внушаю, не помешали вам принять мое гостеприимство, – сказал он очень ровным и спокойным тоном.
– Вы отлично знаете почему. Я сама себя ненавижу за это.
– Что ж, прекрасно. Меня интересует один вопрос. Вы, мадам, женщина очень привлекательная, – он вложил в эти слова весь цинизм и сарказм, на какие только был способен, – но, если я чуть-чуть увеличу плату за свое гостеприимство, вы, разумеется, немного измените своим принципам. Хотя ненависть ко мне останется неизменной и даже увеличится. Весьма удобная жизненная позиция, вы не находите?
– Оставьте меня в покое, вы мне омерзительны, – процедила я сквозь зубы.
Клавьер смотрел на меня явно оценивающе и в то же время с восхищением.
– Ах, сударыня! Чего бы я только не отдал, лишь бы вы заплатили по счету. Пожалуй, я не пожалел бы половины своего состояния.
– О каком счете вы говорите? – спросила я настороженно.
– Ну, о плате за дом, еду и все такое… за те два кольца, наконец.
– У меня нет денег.
– Ну а вы сами? Вы немалого стоите.
Он говорил так, словно находился на невольничьем рынке и прикидывал цену каждого раба. Я подумала, как была бы счастлива, если бы этот банкир никогда не появлялся в моей жизни.
– Не бойтесь, – вдруг сказал он. – Платить я вас не заставлю. Я ведь знаток в ценах и прекрасно знаю, что ваша особа и этот дом – вещи несоизмеримые.
Это было весьма двусмысленное заявление. Я не могла понять, ценит ли он меня дороже или дешевле своего особняка. Разум настаивал на последнем, и я отдала предпочтение этому предположению, возмутившись еще больше.
– Вы просто мерзкий человек, Рене Клавьер. Если бы в вас была хоть капля чего-то человеческого, вы бы не…
– Довольно! – прервал он меня. – Давно пора прекратить обмен любезностями. В девять вечера у меня званый ужин у Рампоно, так что я спешу. Желаю вам спокойной ночи, гражданка.
Он взял свою шляпу и плащ. Я, наблюдая за этим, кусала губы от досады. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, и в то же время мне о многом хотелось расспросить…
– Надеюсь, то, что я буду жить в одном доме с вами, вас не побеспокоит. Я больше не потревожу вас. Я все время буду в конторе.
– Вы уходите? Но вы же ничего мне не рассказали! Вы не сообщили мне ничего, кроме глупостей… И еще… что мне делать с пропуском?
Он насмешливо улыбался, но я вдруг заметила, что взгляд его серых глаз отнюдь не насмешлив. Я посмотрела на Клавьера с недоверчивым удивлением…
– Втайне я предполагал, мадам, что у нас найдутся темы для разговоров. Конечно же, я всегда к вашим услугам. Можете приходить побеседовать ко мне когда угодно, если… если только я не буду пьян в это время.
Он пошел к выходу, насвистывая "Как только свет…". Не выдержав, я окликнула его:
– А как же мой пропуск? Он просрочен, это правда? Наверно, мой голос звенел такой болью, что Клавьер, обернувшись, и не подумал насмехаться.
– Да, дорогая моя. Он просрочен. Но мы займемся этим. Я и еще один ваш знакомый…
6
Я прожила в Сен-Жерменском особняке целую неделю, но Клавьер ни разу не появился, а самой мне было унизительно его разыскивать. Правда, я подозревала, что он часто бывает в этом доме. Прислушиваясь к звукам и голосам, доносившимся из холла, я нередко слышала беготню лакеев, взволнованных приездом хозяина, и, кажется, голос самого Клавьера. Впрочем, уверенности в этом не было… Мне оставалось лишь надеяться на судьбу и размышлять над словами банкира о том, что он и еще какой-то мой знакомый займутся моим пропуском. Какой знакомый? Уж не барон ли де Батц?
Я бы предпочла иметь дело с последним, а не с Клавьером. Банкир был мне слишком омерзителен. Всегда в его присутствии меня словно безумие охватывало: я горячилась, приходила в ярость от воспоминаний о причиненном Клавьером зле, страстно жаждала мести… Я даже была уверена, что покровительство банкира – очередное изощренное издевательство.
Я бродила по дому, переходила из комнаты в комнату, выходила в сырой после дождя сад, и все это с единственной целью – отвлечься немного от мрачных мыслей. Это редко когда удавалось. Тревога за Жанно отныне преследовала меня днем и ночью. Во сне мне виделись кошмары и ужасы, я вскакивала с постели, объятая безумным страхом за ребенка. Потом, придя в себя, пыталась успокоиться, уверяя себя в необоснованности опасений. Если бы с Маргаритой что-то случилось, Паулино дал бы мне знать. Хотя, с другой стороны, он не подозревает, где я… А сходить на свою бывшую квартиру на улицу Турнон в Сент-Антуанском предместье я не могла, так как с полным основанием считала, что меня ждет там полиция.
Страх сменялся тоской. Я чувствовала себя лишенной самого дорогого, того, что составляло смысл жизни. Всюду мне виделся Жанно: малыш, бегущий по снегу и путающийся в своей белой шубке, с носиком, красным от мороза, как малина; чудесный маленький мальчик в матросском костюмчике, с надетым набекрень голубым беретом; наконец, маленький тиран, без конца заставлявший меня петь ему "Прекрасную мельничиху" и рассказывать сказки о хитром Гастоне… Мне казалось, я не видела Жанно целых сто лет. Положение усугублялось тем, что я полностью оправилась от ужасов, увиденных в тюрьме, ощущала себя здоровой, сильной и полной энергии… и тем не менее вынужденной прозябать в этом особняке, вся роскошь которого крайне меня раздражает. Я не могла спокойно думать о том, что мой мальчик, возможно, в эту минуту голоден, а я живу здесь в полном довольстве.
Стараясь успокоиться, я читала газеты, которые свозились в особняк целыми пачками, – печатные листки всех партий и направлений, кроме, разумеется, роялистских. Я знала о том, что идут выборы в Конвент, который придет на смену Законодательному собранию, и в выборах участвуют абсолютно все французы, кроме домашней прислуги, "подозрительных" и, конечно, женщин. Пруссаки, возглавляемые Брауншвейгом, все дальше продвигаются в глубь Франции и, кажется, не встречают никакого сопротивления даже со стороны генерала Дюмурье, которого считали надеждой нации. Полураспущенное Собрание судорожными усилиями пыталось создать подобие обороны, но принимало совершенно бестолковые решения – суровые декреты о реквизиции хлеба, зерна и продовольствия у крестьян в пользу армии. Я не слишком разбиралась в политике, но даже мне было ясно, что такое нововведение, мягко говоря, не придется по вкусу крестьянам, которые и так уже были недовольны тем, что парижане над их добрым королем Луи XVI издеваются и прогоняют неприсягнувших священников. Наконец – и это считалось главным, – все газеты писали о том, что как только соберется Конвент, Франция будет объявлена Республикой.
Меня же гораздо больше заинтересовал и успокоил тот факт, что кровавые расправы и убийства, уже получившие название "сентябрьских", прекратились, и теперь все партии и политические группировки, стремясь смыть со своего чистенького буржуазного облика кровь, по очереди обвиняют друг друга в организации террора, потрясшего весь мир. Бриссотинцы твердили, что во всем виноваты якобинцы, якобинцы обвиняли Бриссо и его компанию. Ролан сваливал вину на Дантона, Дантон гневно клеймил того же Ролана и его приспешника мэра столицы Петиона. Эта мышиная возня, это глумление над памятью, полнейшее отсутствие чести и порядочности вызвали у меня чувство гадливости, словно я столкнулась с мерзостью. До чего же грязна будет новорожденная Республика, если у ее колыбели стоят такие люди…
Но все эти события занимали меня лишь отчасти. Я хотела увидеться с Клавьером, каких бы усилий мне это ни стоило. Преодолев непонятный стыд, такой неуместный в моем положении, я спросила Клодину, не знает ли она, как можно повидаться с ее хозяином.
Клодина скорчила гримасу, которая отнюдь ее не украсила, и отвечала, что ее хозяин каждый вечер бывает внизу в конторе. Услышав это, я вдруг снова утратила решимость и убежала к себе наверх. В конце концов, нельзя упрекнуть меня за то, что я не хочу видеться с отъявленным мерзавцем и прожженным негодяем, сколотившим свое состояние благодаря спекуляциям, ростовщичеству и торговле рабами.
Я позвала Брике, надеясь, что он что-то знает, но он ничего не мог мне сообщить. Убежденный, что не потеряет своей выгодной службы, он целыми днями бродил по Парижу, спускался на самое дно, в тот самый парижский Двор чудес, где воры, разбойники, убийцы, содержатели притонов и прочие преступники создали себе нечто вроде государства и живут, не опасаясь полиции. Они-то и учили Брике незаметно срезать кошельки, стягивать в толчее у людей с рук кольца, вытаскивать часы… К моему удивлению, он не сбежал с теми драгоценностями, что получил от меня, и даже принес мне одно кольцо назад, объяснив, что гражданка Стефания Риджи отказалась его принять. Вот так у меня появился новый повод для огорчений, особенно когда я узнала, что Стефания назвала меня интриганкой и честолюбкой, которая никак не может пережить потерю своего богатства и воображает, что за деньги можно купить даже любовь родственников. Я не очень поверила в искренность ее негодования… Если уж она видит во мне только плохое, так отчего бы и мне не стать недоверчивой и не заподозрить, что ею руководила не гордость, а страх принять что-то от бывшей аристократки и быть обвиненной в связях с роялистами. Жаль, что Брике не знал, что об этом думает Джакомо.
– Я жду не дождусь, когда мы с вами отправимся путешествовать, – болтал Брике, не замечая, что я слушаю его весьма невнимательно, – так уж хочется приключений! Эта жирная жизнь тоже может надоесть, правда? Я люблю ходить босиком и иногда чувствовать голод, так интереснее. Мне нравится, когда у меня плохая одежда, потому что в ней можно вываляться в грязи и потом не жалеть об этом. И еще я люблю, когда за нами кто-то гонится, и мы нанимаем извозчика, а потом летим во весь опор. Вот если бы была небольшая стрельба! И Картуш так начинал, я знаю.
От последних слов Брике я пришла в ужас. Я и не подозревала, что ему так нравится все то, что доставляет мне столько волнений, что в то время, как я опасаюсь за свою жизнь, он только и думает что о приключениях.
– Оставь меня в покое, – приказала я довольно сухим тоном, – ты, наверно, рехнулся. Иди лучше к своим дружкам из Двора чудес, там от твоих мечтаний будут в восторге.
– Куда же я пойду? – притворно хныкнул Брике. – На дворе-то скоро ночь наступит!
– Иди куда угодно, только вон из моей спальни.
Я уже слышала, как во двор особняка въезжает карета, и, едва за Брике захлопнулась дверь, подошла к окну и приподняла кружевную занавеску, опасаясь, как бы меня не заметили. К сожалению, пассажир кареты уже успел пройти в дом. По двору, переступая через лужи и заложив руки за спину, расхаживал полный человек в парике с косицей, чулках и туфлях, с тростью, перевязанной алым бантом, в правой руке… В этом человеке я с тихим удивлением узнала Дево, – того самого, кого барон де Батц называл своим секретарем.
Теперь я была почти уверена, что барон де Батц приехал к Клавьеру. Меня невольно разобрал смех. Все люди, связанные с бароном, да и сам барон, имели двойников. Испытывая непреодолимое желание проверить это наблюдение, я порывисто распахнула окно и, оставаясь в тени, громко окликнула толстяка, гулявшего по двору.
Он подошел и, задрав голову, поднял ко мне полное лицо.
– Могу ли я узнать, сударь, как ваше имя? – спросила я напрямик.
– Мое имя, мадам? – переспросил он писклявым голосом.
– Да, ваше.
– Мое имя Бенуа, сударыня.
– Ах, Бенуа! – сказала я многозначительно, скрываясь в окне. – Спасибо, сударь.
Уже потом, прислонившись к стене, я позволила себе расхохотаться. Человек, которого зовут Дево, называет себя Бенуа. Это довольно странно и непонятно зачем. Впрочем, после того, как я и Валентина видели двух совершенно разных Батцев, затем двух Русселей, удивляться нечему.
Я опомнилась, не понимая, почему смеюсь. Вокруг меня плетется какая-то загадочная сеть, а я нахожу это смешным и улыбаюсь как дурочка. Пока что мне не причинили никакого вреда. Но кто знает, что будет дальше? Что задумывают Батц с Клавьером? Нет, никогда, ни за что на свете я не поверю, что они заботятся обо мне, бескорыстно пекутся о моем благополучии!
Нужно немедленно все распутать, иначе я просто сойду с ума от неизвестности!
Подобрав юбки, я бросилась прочь из комнаты, задыхаясь, выбежала на лестницу и остановилась на ступеньках. В холле было пусто, впрочем, как всегда. Цвели розовые кусты, своим душистым ароматом начавшие наводить на меня тоску. Вот взять бы да и грохнуть хорошенько о пол одну японскую вазу вместе с этими дрянными цветочками!.. Я стиснула зубы, сознавая, что теряю самообладание. Мне нужно быть спокойной и хладнокровной, а то, если я начну горячиться, мои враги быстро заманят меня в западню.
– Андре! – окликнула я лакея, появившегося из библиотеки. – Где ваш хозяин? Скажите ему, что я хочу немедленно его видеть.
Лакей виновато пожал плечами.
– Господин Клавьер не станет меня слушать. Он сейчас в конторе, у него важный разговор. Спуститесь вниз, может быть, вас впустят.
Контора, всюду эта контора! Право, можно подумать, что это какой-то таинственный тартар, охраняющийся циклопами и церберами! Андре сказал, что у Клавьера важный разговор? Несомненно, это оттого, что приехал Батц. И они, возможно, сейчас обсуждают мою судьбу, а я стою здесь и даже не могу вмешаться!
Мною овладел гнев. Я не знала, где находится эта самая контора, но слышала, что где-то "внизу". Мне казалось, что совсем близко от лестницы… Я оказалась права: спустившись в холл и обойдя ступеньки, я увидела дубовую, обитую мягким новым штофом дверь.
Для меня было неприятным сюрпризом обнаружить, что она заперта. Я громко постучала, затем принялась изо всех сил дергать за шнур звонка, привешенного тут же.
– Андре, черт возьми, я приказывал вам меня не беспокоить. Если бы вы не служили у меня уже десять лет, я…
Этот голос, раздавшийся из-за двери, несомненно, принадлежал Клавьеру.
– Господи ты Боже мой, – крикнула я, – это вовсе не Андре! Это я! И я хочу поговорить с вами.
В двери что-то звонко щелкнуло, словно сорвалась тайная пружина, и Клавьер любезно протянул мне руку.
– Прошу вас, сударыня.
С тайным страхом я стала спускаться по лестнице, устланной мягким красным ковром. Здесь было почти темно, так как горела только маленькая стеклянная лампа круглой формы, привешенная к потолку и наполненная маслом.
Пальцы Клавьера, сжимавшие мою ладонь, были теплые и отнюдь не назойливые, чему я очень удивилась; но тем не менее, когда он пытался поддержать меня под локоть, я сухо и решительно отводила его руку.
Винтовая лестница привела меня в маленькую комнатку, наполненную запахами сургуча и чернил. Я увидела столы, заваленные бумагами и нераспечатанными конвертами, пухлые папки, связки гусиных перьев и чернильницы…
– Это ваша контора? – спросила я разочарованно. Он расхохотался.
– Нет. Здесь обычно сидят мои секретари и клерки. Но сейчас я отпустил их.
Из-за двери, спрятанной за драпировкой, доносились звуки разговора. Клавьер жестом пригласил меня туда.
Я оказалась в огромной комнате, которую скорее можно было назвать залом. На первый взгляд она показалась мне почти пустой. Эстампы, вделанные в золоченые деревянные рамы, на стенах, подвешенная к потолку круглая желтая лампа, разливающая яркий золотистый свет, огромный светлый ковер, закрывающий почти весь пол, несколько удобных кресел, обитых персиковым бархатом, на гнутых ножках и большой стол из желтого гваделупского лавра. Несмотря на свою величину, стол был украшен лишь несколькими бутылками вина, хрустальными бокалами на золотом подносе и большим вертящимся глобусом.
В этой так называемой конторе я увидела гостей банкира Клавьера, спокойно попивающих вино. Ни одного из них я не знала. Впрочем, так показалось мне вначале… Приглядевшись, я узнала те самые черные, как терновые ягоды, глаза и кожаную портупею, принадлежащие, несомненно, барону де Батцу.
В комнате пьяняще пахло вином. Я вдохнула в себя воздух – пахло или портвейном, или малагой, в общем, чем-то десертным.
Клавьер заметил и мою досаду, и мое любопытство.
– Господа, вот и появилось украшение для нашего общества. Безусловно, украшение редчайшее. Садитесь, мадам. Уолтер, поухаживайте за дамой.
Полный, чопорно одетый мужчина с большим бриллиантовым перстнем на правой руке вежливо пододвинул мне стул. "Не француз", – отметила я про себя. Во-первых, что это за имя – Уолтер? Во-вторых, когда все они думают убраться отсюда?
Толстяк протянул мне бокал, наполненный розово-фиолетовым напитком. Я сделала несколько глотков и отставила его в сторону.
– Барон, я могу поговорить с вами? – спросила я напрямик, обращаясь к Батцу.
Он ничуть не удивился, словно давно ожидал моего вопроса.
– Разумеется, мадам. Наши интересы так связаны, что нам не обойтись без объяснений. Вы согласны со мной? Однако я не думаю, что сейчас наступило время для разговоров. Вам нужно отдохнуть.
– Я достаточно отдохнула.
– Отдохните еще, – властным тоном произнес барон. – Наш час еще не пробил.
Он наклонился к Клавьеру, и они стали тихо о чем-то беседовать. Я прикусила язык, понимая, что не Батц от меня зависит, а я от него. Только он, с его могуществом и вездесущностью, может достать мне пропуск. Но сколько же мне ждать, черт возьми?
Вскоре к беседующим присоединился и толстяк Уолтер, оставив меня с глазу на глаз с каким-то маленьким суетливым человеком, который то и дело прикладывал руку к груди, словно у него останавливалось сердце. По-видимому, он был столь ничтожен, что эти финансовые воротилы даже не принимали его во внимание.
Вдруг они перестали разговаривать, быстро подписали какую-то бумагу и стали прощаться. Барон подошел ко мне и даже поцеловал руку.
– Так сколько же мне ждать? – спросила я умоляюще. – Если вы в силах помочь мне, то помогите! Я так давно не видела своего сына… Я просто не выдержу.
– Я в силах помочь вам, – сухо сказал он. – Но теперь не бескорыстно, а в обмен на одну услугу.
– Какую? Вот уж не думала, что я что-то могу.
– Можете. Что вы скажете насчет салона мадам Амарант?
– Никогда не слышала о нем.
– Приезжайте туда на днях. Клавьер отвезет вас. Там мы с вами и побеседуем.