Быстрыми движениями я поправила одежду и прическу, уложив выбившиеся волнистые пряди у висков, однако мне было понятно, что мой внешний вид основательно испорчен, и это было дополнительным поводом для раздражения.
Я взглянула сначала в окно, вдохнув чистый горный воздух, потом на Эмманюэля. Его поступок не давал мне покоя своей неожиданностью.
– Послушайте, – произнесла я, осененная догадкой, – после того, как вам сделали операцию, вы случайно не посещали девиц… гм, девиц легкого поведения? Ну, тех, что бывают в борделях?
Какое-то время он молчал.
– Ну, отвечайте же!
– Да, мадам, к сожалению…
– Это вам Лассон посоветовал так поступить? Он кивнул.
– И сколько раз это было?
– Четыре, мадам.
– Они, должно быть, сорвали с вас кругленькую сумму! – произнесла я усмехаясь. – Ну и мерзко же все это…
Я не чувствовала даже намека на ревность.
2
В форте Жу мы прожили целый месяц, и такая жизнь успела надоесть мне до смерти.
Мой муж был занят делами – всякими плацовыми муштровками, разъездами и рекогносцировками – и так развлекался. Днем его никогда не бывало дома, и я этому даже радовалась. Хотя, с другой стороны, мне было невыносимо скучно. Вставала я почти в полдень, гуляла с Авророй и Жоржем, скакала на Стреле по окрестностям, читала "Комический роман" Поля Скаррона и старые подшивки журнала "Литературный обозреватель" – это было единственное, что я могла найти в форте для чтения. С каждым днем мне становилось все скучнее и скучнее, и каменные стены, двор и башни, окружавшие меня, казались все отвратительнее. Под влиянием этой скуки даже Альпы несколько тускнели. Только один раз я покинула крепость на сравнительно долгое время: в Понтарлье устраивали бал в честь городских старейшин, и я ездила туда танцевать – правда, провинциальные щеголи и деревенские помещики были не слишком блестящими партнерами, да и Эмманюэль потом устроил мне такую сцену ревности со слезами и бесконечным нытьем, что я подумала, что мне, пожалуй, лучше никуда не выезжать из Жу.
Каждое утро я просыпалась с тайной надеждой: может быть, пришло письмо от короля или от принца Конде с приказом возвращаться в Париж? Впрочем, я сама понимала тщетность таких надежд. Если уж граф д'Артуа уговорил принца отправить Эмманюэля в Альпы, то это очень надолго. Граф ждет, чтобы терпение у меня лопнуло и я, бросив мужа, сама вернулась бы в Париж, в его объятия. А король наверняка не вмешивается во всю эту возню. Мария Антуанетта? На ее заступничество надеяться тоже нечего: она обижена моим поступком, моим отказом от должности статс-дамы. Конечно, лично я не служила в армии и могла вернуться когда угодно. Но как смешно это будет выглядеть после того, как я гордо всем объявила, что поеду с мужем в Альпы! Нет, в Париж мне придется возвратиться только с Эмманюэлем, и только после того, как будет подписан официальный приказ о его переводе в столицу.
Многим мог бы помочь и мой отец, генерал королевской лейб-гвардии, но я слишком ненавидела его, чтобы обращаться за помощью.
Было 2 июля 1788 года, день святого Ювеналия.
Газеты писали о том, что в королевстве совсем нет денег и духовенство на три четверти уменьшило субсидии, которые потребовал король. Финансовым и парламентским кризисом была охвачена вся Франция – Дижон и Тулуза, Беарн и Дофинэ, Гренобль и Бретань. В Гренобле 7 июня произошли даже стычки горожан с войсками, которые хулиганы забрасывали черепицей.
19 июня армия закрыла дворец парламента в По, депутаты подняли крик о нарушении старых договорных прав страны, а крестьяне осадили интенданта в его доме и силой вернули членов парламента во дворец. Армия бежала, бросала оружие… Я представляла, какая сейчас, наверно, суматоха в Париже. Изабелла де Шатенуа, понимая, что даже теми, кто на время оказался в опале, не стоит пренебрегать, вела со мной переписку и сообщала, что идиллические стилизованно-сельские празднества в Малом Трианоне прекращены и игрушечная ферма упразднена: слишком большими оказались расходы. В версальских кругах нынче считается модным одеваться подчеркнуто скромно, дамы носят простые муслиновые платья, а из украшений пользуется популярностью только неброский жемчуг, нарочито сделанный под украшения парижских гризеток.
Я подозревала, что этот каприз моды не продержится долго, но мне все равно хотелось быть в Париже и наблюдать все это своими глазами.
В замке Жу мы обедали обычно в четыре часа пополудни, когда Эмманюэль возвращался со службы. Столовая форта была отделана под серебро, и я выписала из Севра множество серебристо-фаянсовой посуды – чтобы все было под цвет.
Обеденный стол был длинный, рассчитанный на добрый десяток гостей, но обедали мы обычно только вдвоем: Эмманюэль усаживался во главе стола, как главный в доме д'Энен, хотя в этом я сильно сомневалась, а я – на противоположном конце, в двух туазах от мужа.
В этот день во время обеда царило угрюмое молчание. Эмманюэль, как я с удивлением заметила, старался не встречаться со мной взглядом и не произносил ни слова.
– Вы не находите, сударь, что суп из раков уже порядком надоел? – спросила я, стараясь завязать разговор.
Он посмотрел на меня странно-подозрительно, и это меня удивило.
– Д-да, мадам, – отвечал он, слегка вздрогнув.
– Если хотите, я прикажу Купри приготовить что-то другое. Хотя, надо сказать, в этой глуши трудно рассчитывать на разнообразие.
– Сделайте милость, мадам, прикажите!
– Я впервые вижу вас таким, Эмманюэль. И тем не менее я говорю с вами вполне серьезно.
– Хотелось бы верить в это.
– Что вы сказали?
– Только то, что вы слышали, мадам.
– Я не понимаю вашего тона!
– Вот оно что! А я не понимаю вашего поведения, мадам.
– Что-о?.
Боже, этот молокосос еще будет упрекать меня за мое поведение! За то, что я похоронила себя в этой дыре и целыми днями сижу за рукоделием, не зная ни развлечений, ни красивых поклонников и видя возле себя только эту кислую мину!
– Вы свободны, – сказала я поспешно, обращаясь к служанке, – оставьте нас!
Служанка сделала реверанс и поспешно выпорхнула из столовой.
Я приложила руки к вискам, несколько раз глубоко вздохнула, настраиваясь на ссору, и резко повернулась к мужу.
– Ну, сударь, что значат ваши слова? Я желаю слышать от вас объяснения, понимаете? Едва-едва прошло два месяца с тех пор, как мы обвенчаны, а вы уже заявляете, что недовольны моим поведением! Интересно! Чрезвычайно интересно! Чем же я так не угодила вам?
Он с шумом поднялся из-за стола. Загремел стул, громко звякнула ложка о тарелку.
– Осторожнее! – воскликнула я насмешливо. – Перебьете посуду, и кто знает, достанем ли мы новую.
Я надеялась, как говорится, взять его на испуг, ошеломить негодованием и возмущением, но на этот раз, кажется, на него ничто не действовало.
– Говорите же, сударь, не отворачивайтесь к окну!
– Зачем в-вы нынче спускались в курьерскую? – проговорил он дрожащим голосом. – Почему были там так долго?
Я едва не задохнулась от возмущения. Можно было ожидать упрека в чем угодно, только не в этом!
– Вы шутите, надеюсь? – ледяным тоном произнесла я.
– Нет, дорогая Сюзанна, я не шучу!
– Тогда я могу сказать вам, сударь, что вы просто-напросто глупы, если решаетесь портить своей жене настроение из-за такого пустяка!
Я гневно скомкала в руках платок.
– Что за чепуха! Я ходила к курьерам, потому что они привезли свежие газеты! Я прочитала их, какая жалость! Я тысячу раз сожалею, раскаиваюсь, прошу у вас прощения – ха-ха-ха! – вы довольны? Если нет, то обещаю вам никогда больше не видеться с курьерами.
– Да-да, не встречайтесь с ними, мадам, вам незачем встречаться с мужчинами!
– Ваше слово – закон для меня, сударь! Может быть, вас тяготят не только мои поступки, но и само мое присутствие? Говорите, не стесняйтесь!
– В Париже вам было бы лучше.
– Вот что мне довелось от вас услышать, сударь! Ну что ж я полностью разделяю ваше мнение… Чем сидеть подле вас и слушать ваши визги, я бы лучше танцевала в Версале и имела толпу любовников. Вы дали мне прекрасный совет, сударь: как это удобно, когда имеешь разрешение законного супруга! Он побагровел, и голос его сорвался на фальцет:
– Все равно, вам лучше было бы в Париже!
– Вы говорите так после того, как я пожертвовала благосклонностью королевы, нарушила ее волю, и все – только для того, чтобы быть с вами? Вы… как вы можете так говорить! Это более чем неблагодарность, это – подлость, если хотите; вы же после этого – просто болван!
– Да, я болван, потому что раньше ничего не замечал! Я смотрела на него, ничего не понимая. Что за чертовщина?
Или он с ума сошел, или влюбился в другую и хочет выставить меня отсюда, чтобы я не мешала ему. Относительно второго предположения – я бы ни в коем случае не стала мешать. Может быть, появление у моего супруга любовницы освободило бы меня от еженощных посещений, которые мне уже порядком надоели. Но в кого же он мог влюбиться? Неужели в крестьянку из каких-то швейцарских деревень, разбросанных вокруг замка? Других подходящих кандидатур в форте Жу не было. Горничная, которая прислуживает мне, не так уж красива, да и по-французски почти ничего не понимает…
– Вот, прочтите! – проговорил Эмманюэль, вперив в меня гневный взгляд, от которого мне хотелось смеяться, и бросил на край стола какие-то бумаги.
Я взяла первую из них – это была огромнейшая депеша за подписью принца Конде.
– Объясните мне вкратце содержание, – сказала я, – я не умею читать военные бумаги и ничего не понимаю в них.
– Да тут все просто, мадам! Шестой и седьмой пункты особенно замечательны.
Я быстро пробежала указанные пункты глазами. В них говорилось, что военное командование чрезвычайно недовольно службой моего супруга и тем, как он выполняет свои обязанности, – в частности, он якобы ослабил обороноспособность северо-восточной границы Франции, распустил гарнизон, не навел порядка в форте: все это высказывалось в несдержанной, даже грубой форме.
– Не понимаю, какое имеет ко мне отношение то обстоятельство, что вы дрянной военный, – заметила я.
Далее в письме было:
"А более всего, я недоволен тем, что вы проявляете деспотизм по отношению к вашей супруге, столь варварский для нашего века. К ней чрезвычайно привязана королева, ее любит его величество король. Ее отец, верный слуга престола и отличный военный, обращался к вам с настоятельными просьбами отпустить его дочь в Париж, однако вы не сочли нужным согласиться. Это вызывает у нас огромное неудовольствие. Вы – солдат, вы должны исполнять приказы командования. Но жена ваша не обязана нести тяготы солдатской службы. Она принадлежит к одной из самых знатных фамилий нашего славного королевства. Поэтому мы настоятельно рекомендуем возвратить ее в Париж, в противном случае мы вас уведомляем, что для нерадивых военных существуют крепости, более отдаленные, чем форт Жу: к примеру, опорные пункты Франции на Микеленах в ньюфаундлендских водах или в Вест-Индии, испытывающие большой недостаток в полковниках, подобных вам.
Принц Конде".
Таким образом завершалось это грозное письмо.
– Что это значит? – спросила я. – Мой отец действительно просил вас отослать меня в Париж, а вы отказались?
– Я не видел вашего отца со дня нашей свадьбы! Покачав головой, я взяла вторую бумагу и, едва прочитав первые слова, расхохоталась: какой-то доброжелатель извещал моего мужа, что рога, которыми отягощена его голова, по-видимому, не причиняют ему ни малейшего беспокойства, что у меня в форте Жу есть давний, испытанный любовник, с которым я сошлась еще в юном возрасте и от которого жду сейчас второго ребенка, и что если он, мой муж, желает избавиться от рогов на голове, то ему следует немедленно отослать меня в Париж.
– В одном я могу вас уверить, – произнесла я, давясь от смеха, – никакого ребенка я не жду, и ваша прелестная голова, Эмманюэль, еще не украшена рогами. Хотя, если наши ссоры будут продолжаться, я не ручаюсь, что вы убережетесь от подобного украшения.
– Видите, как вы говорите! – крикнул он в крайней ярости. – Я был просто слеп, я думал, что вы ангел!
– А что думаете теперь?
– Что вы просто кокетка, которыми наполнен весь Версаль! Вы настоящий демон!
– О, сколько испанского пыла, сударь! Какие слова, какие фразы! Не думайте, что они на меня подействуют. После того как я в присутствии графа д'Артуа и королевы заявила, что поеду с вами в Жу, я вернусь в Париж только в вашей компании, будьте уверены! Я не желаю подвергаться насмешкам из-за ваших ничтожных бредней.
– Вы потому и не хотите возвращаться, что имеете в Жу любовника!
– Ну да! – сказала я насмешливо. – Может быть, повара Купри? Его объемистое брюхо давно меня очаровывает.
– Не знаю я, что вас очаровывает! В Жу не один Купри, здесь полно мужчин!
– Можно подумать, в Париже их нет.
Он запнулся и мгновение яростно смотрел на меня, а потом продолжил с не меньшим ожесточением:
– Я знаю, что вы мастерица спорить! В форте все солдаты видят вас, любуются вами!
– Не могу же я стать невидимой!
– Но вы можете не кокетничать с ними. Я замечал, как вы строите им глазки!
Я очень выразительно постучала пальцем по лбу:
– Вы что, рехнулись? Сударь! Вот уж не думала, что вы так глупы! Да здесь в форте все мужчины, начиная с вас и кончая привратником, не стоят и унции моего внимания!
Эти слова неожиданно подействовали на него, как красная тряпка на быка. Эмманюэль весь сжался и вспыхнул как кумач:
– Да вы… да вы… вы сравниваете своего мужа с остальными мужчинами?
– Уж не считаете ли вы себя совершенством? – спросила я с недоброй усмешкой, чувствуя, как меня охватывает ярость.
– Это вы, вы должны так считать!
– Надо сказать, сударь, вы себя явно переоцениваете! Черт возьми! Я знала мужчин куда лучше вас!
– Ну да! Вспомните еще своих любовников вкупе с графом д'Артуа! Я все знаю! По крайней мере теперь. Вспомните их! Мне все равно известно, что вы просто…
И тут он произнес такое слово, что у меня на мгновение потемнело в глазах. Остолбенев от дикого гнева, я замерла на месте. Он посмел назвать меня так! Он! Жалкое ничтожество, еще недавно евнух, сопляк, визгливая дрянь!
Эмманюэль, кажется, сам испугался того, что произнес, но я не желала этого замечать. Гнев, отвращение, крайнее презрение так смешались во мне, что с меня полностью слетел великосветский лоск, и я снова стала итальянкой с побережья Тосканы.
Стремительно подскочив к Эмманюэлю, я закатила ему такую пощечину, что, если бы не ярость, сама бы вскрикнула от боли. Но теперь боль не заставила меня опомниться. Ослепленная бешенством, я снова и снова ударяла его по щекам – раз, другой, третий… Задыхаясь, я хлестала его по лицу, входя в еще больший раж и мстя уже не за то слово, а за все свое счастье, которое было растоптано, за жизнь, которую буду вынуждена провести с этим молокососом, за те обстоятельства, что привели меня в Жу. Как, черт возьми, их исправить?!
Выскочив из столовой и задыхаясь от ярости, я уже знала, что мне делать. Я напишу королю… Я отправлю умоляющее письмо Людовику XVI – такое умоляющее, что он поймет меня и отдаст приказ мне вернуться в Париж. Таким образом, никто не упрекнет меня в непостоянстве решений, никто не посмеет насмехаться – ведь это король вызвал меня в столицу. Все покроет воля монарха…
Мое нетерпение было так велико, что я писала письмо даже в то время, когда Маргарита расчесывала мои волосы на ночь. Писала, рвала, переписывала…
"Ваше величество, проясните непонятное мое положение. Чем вызвана такая немилость по отношению ко мне, Вашей верной подданной? Я не смею думать, что навлекла на себя Ваш гнев, и тщательно вспоминаю все наши с Вами разговоры, но, к счастью, не нахожу в них ничего Обидного для Вашего королевского величества… Так в чем же мое преступление? Я и мой супруг пылаем желанием служить Вам в Париже…"
Я долго думала, как нащупать слабую струнку короля, заставить его расчувствоваться, и наконец придумала:
"Не забывайте о моем сыне, сир. Это дитя, которое я произвела на свет, принадлежит не только мне; в этом ребенке течет кровь Бурбонов, благороднейшая из всех кровей Франции… Умоляю Вас, сир, обратите внимание на мое письмо. Уважая Ваши государственные заботы, всю Вашу бесценную для страны занятость, я все-таки прошу Вас внять моим мольбам, ибо такой мудрый правитель, как Вы, еще больше возвеличит себя в глазах потомков, если не будет забывать о судьбах отдельных своих подданных. Благодарная Франция оценит это по достоинству, а история заслуженно подарит Вам имя Справедливого…"
И так далее, и так далее, с таким же надрывом, со слезой. На Луи XVI это должно было подействовать.