2
– Будьте уверены, принцесса, вам окажут то гостеприимство, какого вы заслуживаете в силу своего происхождения.
Я низко склонилась в изящном почтительном реверансе. Король Пьемонта Виктор Амедей III, шестидесятитрехлетний старик, по натуре скучный и желчный, встретил меня на удивление ласково. Была ли эта милость искренней?
– Благодарю вас, ваше величество.
– Желаете ли вы занять какую-нибудь должность при нашем дворе?
Я знала, какого ответа от меня ждут. Виктор Амедей III был отцом графини д'Артуа. Ему не понравится, если соперница его дочери будет часто показываться при дворе. Несомненно, эта милость короля – лишь плата за мое затворничество. Он не желал, чтобы я попадалась на глаза графу д'Артуа. Поистине прошлое до сих пор довлеет надо мной.
Можно, конечно, ни к чему не приспосабливаться и уехать в Вену или Лондон. Но Турин так мил и красив. К тому же здесь говорят по-итальянски, а этот язык мне известен. По-английски или по-немецки я насилу могла составить несколько фраз.
– Ваше величество, смерть супруга повергла меня в такое отчаяние, что я прошу у вас позволения жить уединенно и как можно реже бывать при дворе.
Старый король благосклонно улыбнулся, услышав эти слова.
– Где вы поселились в Турине, принцесса?
– На Виа Рома, ваше величество, возле церкви Сан-Лоренцо.
Виктор Амедей III сделал знак рукой, давая понять, что аудиенция закончена.
С тяжелым сердцем вышла я из палаццо Реале, королевского дворца. По пути мне встретилось зеркало; я не выдержала и заглянула в него. Ну разве меня можно назвать вдовой? Этот черный цвет мне опротивел. Каково носить эти траурные платья в разгар итальянского лета! Я говорила королю об отчаянии и скорби, но выглядела совсем иначе: стройная, изящная, черноглазая француженка с тщательно причесанными густыми золотистыми волосами. Их я не очень-то стремилась прятать под черным крепом. Да и платье, несмотря на свой цвет, было с кокетливым глубоким вырезом, открывающим крестик на золотой цепочке, лебединую шею с завитками волос и нежную ложбинку между двумя холмиками грудей.
Разумеется, если бы во дворце я выказала свое истинное настроение, то на меня смотрели бы искоса. Да, я заранее знала, что в Турине буду вынуждена лицемерить и притворяться, что я никогда не буду здесь счастлива. Мне надо изображать грусть и сидеть дома. А между тем я уже почти не чувствовала грусти. Чувство вины прошло. Я успокоилась. И если бы положение во Франции изменилось, с какой бы радостью я отправилась в Париж…
– Раз уж меня отныне ждет только скука, – прошептала я своему отражению в зеркале, – я и не подумаю сразу же ехать домой. Кто едет домой, если рядом парк!
Я приказала кучеру ждать и, подобрав юбки, быстро прошла в Джардино Реале. Этот парк, конечно, уступал версальскому, но тут тоже журчали фонтаны и тихо шелестела густая листва. Между деревьями прогуливались дамы и кавалеры в белокурых париках, оркестр наигрывал мелодии из симфоний Гайдна. День был солнечный, теплый, небо казалось аквамариново-синим, как море в Тоскане…
Здесь все было так спокойно! И как горько то, что во Франции уничтожена вся эта красота!
К задумчивой и печальной даме, одетой в траур, не решались подходить кавалеры, и я долго оставалась в одиночестве. Снова и снова я понимала, что поступила опрометчиво, уехав из Парижа, так и не объяснившись с Франсуа. Даже не оставив точного адреса… Он не сможет написать мне, если захочет. Нет, я так долго не выдержу. Я едва-едва прожила в Турине две недели – и уже умираю от тоски. Мне нужно хоть с кем-нибудь встретиться… хоть о чем-то поговорить..
Кто-то громко окликнул меня:
– Мадам де Тальмон! Сюзанна!
Девичья фамилия, имя нашего рода вернулось ко мне само собой после смерти Эмманюэля. Но кто мог называть меня Сюзанной? Я заинтересованно обернулась.
В тени аллеи, под развесистыми каштанами стояли два знакомых мне человека – герцог Карл Лотарингский и граф д'Артуа.
Принц крови оставил своего спутника и быстро пошел ко мне. Я не могла передать, как была рада. Несмотря ни на что, граф хорошо относился ко мне, я считала его почти другом. Он прекрасно выглядел. Одетый в изумрудного цвета камзол, перехваченный золотистым поясом, в шляпе со сверкающим плюмажем, изящный, завитый и надушенный, граф оставался все тем же версальским щеголем. Он поклонился мне, перья его шляпы коснулись земли; я сделала легкий реверанс.
– Приятно встретить знакомых в изгнании, не правда ли, принцесса?
Он предложил мне руку.
– Давно ли вы в Турине?
– Две недели.
– И наш старый король, мой тесть, разумеется, уже запретил вам видеться со мной, не так ли?
– Да, признаться, Виктор Амедей не слишком меня любит.
– Не обращайте внимания на этого старого подагрика. Он понемногу выживает из ума, он просто никак не может уяснить, что его дочь – отнюдь не Венера… – Граф взглянул на меня и добавил – Вам так идет траур.
– Может быть, не траур, а просто черный цвет?
– Именно траур. Он делает вас ужасно недоступной, а недоступность разжигает воображение и вызывает у мужчин пламенные желания.
Я решила во что бы то ни стало оставить эту скользкую тему.
– Что творится во Франции, вы знаете, принц?
– Да, вы, как всегда, не даетесь в руки. Значит, поговорим о политике? Эта тема сейчас ужасна, предупреждаю вас. Вы слышали, на короля было совершено покушение?
– Когда?
– Во время его отнюдь не триумфальной поездки в Париж после падения Бастилии. Оказывается, на площади Людовика XV кто-то палил по нему из пистолета. Одна пуля убила какую-то буржуазку, вторая задела принца де Бово, и это спасло королю жизнь. Возможно, это послужит ему уроком.
– Как вы жестоки! Вам следовало бы сочувствовать брату, а вы злорадствуете!
– Дорогая, что же мне еще остается? Я презираю слабость и нерешительность. Разгромив Бастилию, чернь ударила его по левой щеке, а он с готовностью подставил правую. Вместо того чтобы гневаться, браниться и сурово карать, он пообещал Собранию вывести из Парижа свои войска, – войска, которые были готовы воевать за него! Так он предал тех, кто пожертвовал для него жизнью. Он мог хотя бы упрекнуть убийц в кровопролитии, в смерти коменданта де Лонэ, но вместо этого он промолчал и признал террор справедливым, он просто-напросто узаконил бунт. Он поехал в Париж, он прицепил к шляпе трехцветную кокарду мятежников, которую они избрали символом восстания против его власти. 14 июля мой брат потерял Бастилию, а 17-го лишился достоинства. Он так низко кланялся своим врагам, что с его головы уже слетела корона, уж вы поверьте. – Он посмотрел на меня и задумчиво добавил: – Кстати, меня объявили во Франции вне закона, вы знаете это?
– Да. Я – более счастлива. Я еще могу вернуться.
– Я тоже вернусь, черт возьми! Через три месяца у нас будут войска, мы договоримся с императором, и бунт будет подавлен…
– Жаль, что еще раньше король не решился собрать все силы в кулак, – сказала я. – Люди, убившие Флесселя и де Лонэ, имели дело только с разболтанным гарнизоном Бастилии да кучкой инвалидов. Хватило бы двух верных дворянских полков, и во Франции снова был бы порядок, – я знаю, мне говорил об этом отец…
Граф д'Артуа нежно прикоснулся губами к моему запястью.
– И все-таки это ужасно, мадам, когда такая хорошенькая головка забита мыслями о всяких бунтах и войсках…
Я вздрогнула. Его прикосновение почему-то так взволновало меня, что я испугалась. Вокруг нас никого не было, мы оказались в каком-то прохладном гроте, где журчал фонтан и плескались золотые рыбки.
– Как вы живете сейчас, моя прелесть? – тихо шепнул он. Его руки осторожно и неспешно обвили мою тонкую талию.
– Какое волшебство вы используете, чтобы быть такой красивой?
Он легко отбросил прозрачную кружевную косынку, прикрывавшую мои плечи. Я попробовала освободиться, но кольцо его объятий было так настойчиво, что я оставила свои попытки.
– Похоже, эта прекрасная женщина уже давно не знала радостей любви. Не так ли, моя дорогая? – спросил он вкрадчиво и насмешливо.
Я молчала, опустив голову. Он был прав. Франсуа больше месяца не прикасался ко мне, кроме того, он, когда и прикасался, весьма редко доставлял мне наслаждение. Чувство любви и влечение плоти боролись во мне, я не знала, как соединить и то, и другое. Губы принца едва слышно ласкали мой висок, завиток волос возле уха, нежную кожу шеи… О, он был мастер в этих делах, он делал это очень умело – и потому, что дарил мне немало приятного, и потому, что – как я это ощущала – сам получал от этого необыкновенное наслаждение. Он никогда не спешил, не проявлял суеты или торопливости, я имела возможность полностью сосредоточиться на своих ощущениях, не бояться, что останусь непонятой, что очарование будет нарушено раздражающей меня поспешностью.
– Принц, принц, сколько же еще мы будем возвращаться к одному и тому же? – прошептала я, чуть отворачивая голову.
Его рука скользнула у меня под грудью, мягко сжала ее, и все мои возражения на мгновение затихли.
– Один поцелуй, мадам. Только один поцелуй, и, если вы потом будете возражать, я, честное слово, оставлю вас в покое.
Он прекрасно видел, что сознание едва мерцает во мне. Властно запрокинув мне голову, он склонился над моими губами, как победитель над побежденной.
Впервые при поцелуе я не закрыла глаз. Натиск его губ был так стремителен, что сначала я почувствовала недостаток воздуха; его рот буквально душил меня и вместе с тем был так подвижен и изменчив, что от этой обширной любовной фантазии меня бросило в дрожь. Его руки скользили вдоль моего тела, находя все таинственные изгибы и долины, образующие мою плоть, ни перед чем не останавливаясь и ничего не стесняясь. Неудержимая сила бросила меня к принцу, и, прежде чем я успела что-либо сообразить, я поняла, что тоже целую его.
Что-то прошелестело в зарослях кустарника. Тяжело дыша, принц отстранился, не менее оглушенный и ошеломленный, чем я. В бессилии я оперлась на холодную стену каменного грота. Наша тревога была напрасна – никто не появился и не нарушил уединения.
– Ну? – проговорил граф д'Артуа.
Я вся дрожала от волнения и возбуждения. Он сжал меня в объятиях, заглянул в глаза:
– Ну? – повторил он.
Какой выбор мне предстояло сделать! Я буквально бредила, невольно представляя себе, что может быть, если я соглашусь. Экстаз слияния, сладкие конвульсии и ощущение каждой клеточкой тела ни с чем не сравнимого наслаждения… Могла ли я отказаться от такого? Я бы предпочла, чтобы выбор сделали за меня.
– Пожалуйста, – прошептала я в отчаянии, – пожалуйста, если только мы были друзьями…
– Мы были не друзьями, а любовниками, не хитрите, дорогая!
– Вы пугаете меня своим тоном.
– Вы бы испугались еще больше, если бы знали, как я хочу вас, Сюзанна. И я прекрасно вижу, что сопротивляется у вас только душа. Мне стоит пошевелить пальцем, и вы отдадитесь мне в ту же минуту.
Он знал, что говорил. Я не могла сопротивляться. О любви к Франсуа помнили сейчас только мой разум и душа, что касается тела, то отдаться естественным желаниям казалось мне сейчас вполне оправданным и понятным.
– Но я не хочу так, мадам, – сказал он даже как-то злобно. – Мне желательно, чтобы вы поборолись и уступили после борьбы. Чертовски приятно будет видеть ваше падение после долгих мук. Завтра я уезжаю в Вену и через месяц вернусь. Вот тогда мы и решим, чего стоит ваша любовь к адмиралу и ваша привязанность.
Он резко оставил меня, отошел в сторону, несколько раз плеснул холодной водой из фонтана себе в лицо.
– Вы почти жестоки, – заметила я тихо.
– Да. Я люблю сначала вызывать угрызения совести, а потом побеждать их.
Какое-то время прошло в молчании. Я довольно быстро успокоилась, чувствуя себя немного оскорбленной. Но, кроме этого, меня занимала еще одна мысль. Какая я женщина? Холодная или чувственная? Я ужасно хотела это знать. Это помогло бы мне понять, почему отношения с Франсуа у меня не складываются…
Граф д'Артуа подошел ко мне, галантно поцеловал мне руку.
– Простите, я, кажется, наговорил лишнего. Никогда не верьте мне, дорогая. Ведь я почти люблю вас.
– Скажите, – прошептала я очень неуверенно, – как вы думаете, я чувственная женщина?
Я была готова сгореть со стыда за то, что произнесла подобные слова, и в то же время сгорала от желания услышать ответ. Граф расхохотался, услышав мой вопрос, и, быстро наклонившись, поцеловал меня.
– Вы прелесть, Сюзанна. Но вас не должны Мучить сомнения.
– И… что же?
– Вспоминая свой немалый опыт, дорогая, я могу сказать, что вы одна из самых чувственных женщин, каких я только знал. Ваша кожа, – он нежно провел пальцем по моему плечу, – она на редкость отзывчиво чувствует ласку. Вы способны воспламениться в самых неподходящих местах, и, переживая наслаждение, вы отдаетесь ему целиком, забывая о предрассудках. Да, в моих руках вы стали бриллиантом, и я сейчас могу чувствовать гордость ювелира… Но у вас есть одна особенность.
– Какая?
– К вам нужен ключ, – улыбаясь, произнес граф. – Когда ключ подобран, вы открываетесь легко, как шкатулка с секретом.
– И вы знаете, что это за ключ?
– Да.
– Может, вы скажете мне? Я об этом ничего не знаю.
– Вы просто еще не понимаете себя. А ключ… – Принц нахмурился. – Вы думаете, я настолько глуп, чтобы дать вам возможность быть счастливой с другим?
Я пораженно слушала его, со страхом понимая, что действительно в любви физической была счастлива только с принцем. Ни с кем другим, ни разу, никогда… У него есть ключ. Стало быть, я вечно буду только разочаровываться?
– Да, вы обречены, – продолжал он, словно угадав мои мысли, – обречены разочаровываться. Только один ключ заставит вас вибрировать от страсти. Знаете, любовь – это, в сущности, эмпатия, совпадение пульсации двух тел. Вы созданы для меня до тех пор, пока…
– Что?
– Пока не найдется другой такой, как я. Но, – добавил он коварно, – я уверен, что являюсь единственным и неповторимым. Смиритесь, дорогая. В конце концов, я не из последних.
Он приподнял шляпу.
– Прощайте, моя прелесть. Через месяц я зайду к вам с визитом, и тогда мы поговорим об этом подробнее.
Он ушел. Удивленная и расстроенная, я присела на каменную скамью. Ключ, счастье, эмпатия… Между мной и Франсуа это отсутствует, наверное. Но почему же я так хочу быть с ним, слушать его, знать, что он принадлежит мне? Может, по той причине, что встречаю сопротивление, а препятствия и разлука только усиливают любовь?
Хотя, в сущности, странно говорить о любви после того, что сейчас было… Как всегда, граф д'Артуа знал меня лучше, чем я сама. Ему неизвестны мои мысли, но он прекрасно знает мои чувства. Это позволяет ему влиять на меня, как гипноз, как магия.
Внутреннюю гармонию я утратила. Тело жило желаниями, а на душе были только пустота и тоска.
3
Столица Пьемонта Турин в конце XVIII столетия был крупным европейским городом с населением сто двадцать пять тысяч человек. Конечно, он был не такой большой и интересный, как Париж, но располагался в очень живописной долине, при впадении реки Дора-Рипария в реку По, на Паданской равнине, у самого подножия Западных Альп и на подступах к Альпийским перевалам. Близость гор и теплый мягкий климат определяли красоту здешней природы. Как и в Тоскане, здесь в изобилии рос виноград, и виноградники пышной зеленью устилали все окрестные селения, земельные участки и даже самые склоны гор. Винокурен в Турине было так много, что запах крепкого молодого вина постоянно витал в воздухе. После появления в городе сотен французских эмигрантов жизнь в Турине била ключом, и только я одна до слез зевала от скуки.
Моя прежняя жизнь рассыпалась, как карточный домик; та реальность, в которой я жила раньше, считая ее такой милой и улыбающейся, оказалась призрачной и эфемерной, и улыбка ее была меланхоличной, сознающей свой закат. В Турине не было беспорядков и революции, здесь царило спокойствие, тихая осенняя умиротворенность, и все-таки это было не то, и совсем не возмещало мне потерю Версаля и Франции. В своем унылом одиночестве я снова и снова перебирала в памяти все блестящие балы, развлечения, галантные празднества. Над ними витал девиз: "Жизнь так мимолетна – будем танцевать!" Да, жизнь действительно оказалась мимолетной, и воспоминания о ней вызывали у меня острую щемящую тоску. Гроза разразилась так внезапно, так неожиданно… Никто не сумел к ней приготовиться. Все были так ошеломлены, что даже не подумали о возможности защищаться. Все бежали за границу. Но другие французы, по крайней мере, даже здесь могли чуть-чуть веселиться и разговаривать. Все, кроме меня.
Полтора месяца я сидела взаперти в маленьком двухэтажном особняке на Виа Рома, и единственной отрадой этого дома был небольшой сад. Пообещав королю Пьемонта не бывать в свете, я действительно нигде не бывала. Изредка в открытой карете кучер возил меня по магазинам и в монастырь Суперга, находящийся за чертой города. Посещать церковь мне было так же скучно, как и сидеть дома. Однажды я решилась нарушить свое обещание и отправилась в театр "Кариньяно", где давали какую-то из пьес Витторио Альфьери. Но его грубый стих, трескучие фразы, тяжеловесные образы, а особенно политические выпады против правительства так утомили и разочаровали меня, так напомнили о том, что творилось во Франции, что я с тех пор в туринские театры не ездила.
Все мои знакомые, прибывающие из Франции, наносили мне визиты, но – не могу не признать – я встречала их весьма холодно. Они, тактично полагая, что я скорблю о смерти мужа, больше не показывались. Нравы в Турине были строгие. Иногда я завидовала тем аристократам, что оказались в Лондоне или Вене, особенно в Вене, – там нравы оставались фривольными, а религиозность умеренной.
Вот почему я жадно следила за тем, что происходит во Франции, пытаясь заметить хоть какой-то проблеск, получить хоть какую-нибудь надежду. Из газет я знала о том, что 4 августа 1789 года аристократы во Франции, в том числе и я, были лишены привилегий – монополий на охоту, рыбную ловлю, хлебопекарни, кроличьи садки, виноградные давильни, мельницы и голубятни. Особые права дворянства в суде были аннулированы. Издавна аристократы пользовались преимуществом быть обезглавленными, теперь же в случае смертного приговора их надлежало вешать. У духовенства отобрали право на церковную десятину. И, что самое главное, эти изменения были предложены дворянами, герцогом де Ноайлем и герцогом д'Эгийоном. Но, как бы там ни было, все эти реформы проводились мирно и без кровопролития. Изабелла де Шатенуа в своих письмах красочно описывала мне другую сторону медали, и меня даже здесь, в Турине, охватывали гнев, возмущение и страх. Впрочем, все происходящее во Франции называлось именно Великим страхом.